Kitobni o'qish: «Ледоход», sahifa 6

Река потемнела, шорох и скрежет льда стал глуше, ровнее; иногда льдина тыкалась краем в берег, как свинья рылом, минуту стояла неподвижно, покачнувшись, отрывалась, плыла дальше, а на место ее лениво вползала другая.

Быстро прибывала вода, заплескивая землю, смывая грязь, – грязь расходилась темным дымом по мутно-синей воде. В воздухе стоял странный звук – хрустело и чавкало, точно огромное животное, пожирая что-то, облизывалось длинным языком.

Из города плыл приглушенный расстоянием сладкозвучно-грустный колокольный звон.

С горы, как два веселых щенка, катились Дятловы, с бутылками в руках, а наперерез им – вдоль берега – шел серый околодочный и двое черных полицейских.

– Ах ты, господи! – стонал Осип, тихонько поглаживая колено.

Мещане, завидя полицию, раздвинулись шире, выжидающе примолкли, а околодочный – сухонький человечек с маленьким лицом и рыжими усами в стрелку – подошел к нам, строго говоря сиповатым, деланным баском:

– Это вы, дьяволы…

Осип опрокинулся спиной на землю и торопливо заговорил.

– Это – я, ваше благородие, я всему затейщик! Простите, праздников великих ради, ваше благородие…

– Как же ты, старый чёрт, – закричал околодочный, но крик его пропал, потонул в быстром потоке умильных, ласковых слов.

– Квартера у нас здесь, в городу; на том берегу ничего нам нет, и денег нет у нас на хлеб, а после завтрея, ваше благородие, велик Христов день, – в баньку надобно, на церковную службу хочется, как мы христиане, ну – я и говорю «Айдате, ребята, что бог даст, не по худому делу пойдем» И за продерзость наказан я, вот – ноженьку разбил вовсе…

– Да! – сурово крикнул околодочный. – Ну, а если б вы утопли – что тогда было бы?

Осип глубоко и устало передохнул:

– Что же было бы, ваше благородие? Ничего бы, чать, не было, извините…

Полицейский ругался; все слушали его молча и внимательно, точно человек не матерей оскорблял грязно и цинично, а говорил важные слова, которые всем необходимо знать и помнить.

Потом, переписав наши имена, он ушел; мы, распив жгучую водку, согретые и приободренные, стали собираться домой – Осип, усмехаясь, поглядел вслед полиции и вдруг, легко поднявшись на ноги, истово перекрестился.

– Вот и конец всему, слава тебе господи!..

– Стало быть, – изумленно и разочарованно загнусил Боев, – стало быть, нога-то – цела? Не сломал, значит?

– А тебе надо, чтобы сломать?

– Ах, – комедьян! Петрушка ты несчастный…

– Пошли, ребята! – скомандовал Осип, натягивая на голову мокрую шапку.

…Я шел рядом с ним сзади всех; он говорил мне тихонько, ласково и как бы сообщая одному ему известную тайну:

– И что ни делай, как ни кружись, ну – без хитрости, без обману – никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу… Ты бы на гору, а чёрт за ногу…

Темно, и во тьме вспыхивают красные, желтые огни, как бы говоря:

«Сюда идите!..»

Идем встречу звону на гору, журчат ручьи, сбегая под ноги нам, и ласковый голос Осипа утопает в их шуме:

– Ловко я полицию-то обошел! Вот как надобно дела делать – чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть – главная пружина, да… Пускай каждый думает, будто его душа – дело совершила…

Я слушаю его речь и – плохо понимаю ее.

Да мне и не хочется понимать, в душе у меня просто и легко; я не знаю – нравится мне Осип или нет, но готов идти рядом с ним всюду, куда надобно, – хоть бы снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног.

Гудят, поют колокола, и радостно думается:

«Еще сколько раз я встречу весну!..»

Осип говорит, вздыхая:

– А душа человечья – крылата, – во сне она летает…

Крылата? Чудесно!..