Kitobni o'qish: «Полночь! Нью-Йорк», sahifa 2

4

 
Другое место, другой поезд.
 

Beastie Boys, «No Sleep Till Brooklyn»¹⁸

Таксист высадил ее у «Плазы», на Пятой авеню, 768, на юго-восточном углу Центрального парка, в 20:53 по нью-йоркскому времени, в день вылета из Парижа: Лоррен «перепрыгнула» в другой часовой пояс, и к ее рабочему дню добавилось еще шесть часов.

Она сидела на заднем сиденье, спрятав лицо в воротник белого пальто, и через запотевшее стекло заново открывала для себя город. Лоррен в момент вернулась в зимы своего детства, когда шестилеткой лепила здесь снеговика с отцом и очередной «мамой», то ли второй, то ли третьей по счету. Она вспомнила, как стояла босиком, в бумазейной пижамке, у окна своей холодной детской и любовалась волшебными пушистыми снежинками, падавшими с неба на Восточной Семьдесят третьей улице.

Детство Лоррен было одиноким, няньки были ей ближе родителей, много долгих и скучных часов прошли в коридорах и пустых комнатах особняка, слишком большого и слишком безмолвного для девочки ее возраста. Компанию Лоррен составляли куклы, плюшевые любимцы и книги. В это трудно поверить, но всякий раз, возвращаясь в Нью-Йорк, она вспоминала одно и то же; вот и сейчас, в желтой машине, едва не задохнулась под лавиной чувств. Лоррен точно знала, что одиночество стало ее неотвязным спутником в раннем возрасте, и боялась, что не избавится от него в будущем.

И все-таки, ступив на тротуар, она испытала детскую радость, окунувшись в атмосферу царившего повсюду праздника. Разве может какой-нибудь город соперничать с Нью-Йорком? Час был поздний, но к «Плазе» возвращались после экскурсии последние коляски с пассажирами, укутанными в теплые пледы. Новогодние украшения и фонари блестели-сверкали, отражаясь от снега на тротуарах. Обстановка была неописуемая – как обычно в это время года.

Но завтра утром, на рассвете, колеса автомобилей превратят белое великолепие в жидкое грязное месиво, струи дыма из выхлопных труб отравят воздух, зазвучат пронзительные гудки клаксонов. И это тоже будет Нью-Йорк.

Лоррен подняла глаза на высокий фасад «Плазы», увенчанный угловой башенкой, словно бы шагнувшей с экрана фильма Джорджа Кьюкора¹⁹. Носильщик взял ее чемодан и провел в лобби, где стояла высокая сосна, украшенная тяжелыми гирляндами. Здесь останавливались Фрэнсис Скотт Фицджеральд с женой Зельдой и Майлз Дэвис²⁰, здесь снимали сцены из «Смерть идет по пятам», «Клан Сопрано» и «Мама, я снова опоздал на самолет»!²¹ Два Поля сделали чудесный подарок, зарезервировав номер в легендарном отеле. Так ей давали понять, что отныне она – босс со всеми полномочиями и… гигантской ответственностью на плечах. Эта мысль вызвала изжогу, но Лоррен сглотнула ее и бодрым шагом подошла к стойке портье.

Через десять минут она закрыла за собой дверь номера на шестом этаже с видом на парк. Кремовые стены, изголовье кровати с барочной позолотой, корзинка фруктов на мраморной столешнице комода – в этом декоре было своеобразное старомодное обаяние, отсылавшее к тем временам, когда Нью-Йорк еще был самой большой и самой знаменитой метрополией в мире.

Лоррен подошла к окну и раздвинула тяжелые портьеры. Центральный парк спал в декабрьской ночи, укутавшись белой шалью. Она подумала о тех, кто обречен оставаться на улице. «Богатые не имеют права грустить!» Она рассердилась, хотя мысль была идиотская, и вспомнила, что в детстве отец часто повторял ей, что начинал с нуля, что ничего никому не должен, что рос с пятью братьями и сестрами в жалкой сырой квартире, в доме недалеко от Пер-Лашез, в проезде Фоли-Реньо в Одиннадцатом округе Парижа. Он утверждал, что никогда не был счастливее… Даже став одним из именитейших галеристов Манхэттена, которого в узком кругу звали просто Французом, обожавшим женщин и коллекционировавшим не только картины, но и любовниц.

Лоррен положила чемодан на кровать, открыла его и достала три книги, которые прихватила в последний момент: «Дерево растет в Бруклине» Бетти Смит, «Джаз» Тони Моррисон и «Гламораму» Брета Истона Эллиса²². Все они были о Нью-Йорке, о чем же еще… Лоррен развесила вещи и пошла в ванную, где все краны были покрыты 24-каратным золотом. В прошлый раз Лоррен жила в Чайна-тауне на Генри-стрит, в невзрачной гостиничке над китайским рестораном.

Лоррен пустила воду и вернулась в комнату, взяла из мини-бара бутылку воды и приняла таблетку: как это часто случалось после перелетов, у нее разыгралась мигрень. Она устроилась на кровати, включила ноутбук и открыла почту, где обнаружился каталог завтрашних торгов аукционного дома Laurie’s с главным лотом, «Дозорный». Еще два полотна Чарторыйского первого периода его творчества тоже были хороши, но несравнимы с ее любимым шедевром. Лоррен вздохнула, нехотя оторвалась от созерцания любимой картины, взяла телефон и нашла в «Контактах» нужный номер.

– Как долетела? – спросил Поль-Анри Саломе своим неповторимым замогильным баритоном.

Она быстро подсчитала, что в Париже уже три утра, и благословила крестного за привычку поздно ложиться. Ее наставник сидит сейчас в своей квартире в Шестнадцатом округе, среди любимых полотен, наслаждается сигарой «Коиба»²³ и «Наполеоном» многолетней выдержки, коротая долгую одинокую ночь.

– Ты на видеосвязи? – спросила она.

– Как всегда, дорогая.

Лоррен улыбнулась и послала вызов, в следующую секунду на экране появился Поль-Анри. Он сидел на оттоманке, в шелковых подушках, одетый в роскошный халат. На лице, обрамленном серебристо-седой гривой волос, сверкали металлическим блеском голубые глаза. В свои семьдесят этот человек не утратил ни капли величественной красоты. Лучший друг отца Лоррен через двадцать лет после его смерти взял девушку на работу в агентство DB&S и стал ее учителем и духовным наставником. К нему и только к нему она обращалась за советами и в большинстве случаев следовала им.

– Все хорошо? – спросил он.

– Нервничаю… слегка… – призналась Лоррен.

– Ну а как же? Ты начинаешь большое дело, и все мы на тебя рассчитываем. Судьба нью-йоркского филиала в твоих руках, ты это осознаешь и волнуешься, что вполне естественно, но поставленные задачи не должны ввергать тебя в ступор.

– Я понимаю, но пойми и ты меня! До сих пор я была номером три, а теперь оказалась на передовой и отвечаю за все.

– Именно этого ты и хотела, разве нет? Хватит задаваться вопросом: «Смогу ли я управлять Нью-Йорком?» – ты готова, Лоррен. В той мере, в которой человек вообще может быть к чему-то готов.

– Есть еще кое-что…

В глазах под тяжелыми веками сверкнуло любопытство.

– «Дозорный»?

Она кивнула.

– Твой отец с ума сходил по этой картине.

Лоррен было семь лет, когда отец впервые выставил Чарторыйского в своей галерее в Мидтауне, и у нее об этом событии никаких воспоминаний не сохранилось. В том же году его убили перед галереей: неизвестный три раза выстрелил ему в грудь. Возможно, ее почти патологическая завороженность шедевром проистекала из совпадения двух этих событий.

«Двадцать восемь лет прошло. Вечность. Может, хватит? Брось уже свой грошовый психоанализ».

– Плохо, что ты далеко и не подстрахуешь меня, – говорит она, тут же пожалев о сорвавшихся словах.

– Безобразие, что ты так себя недооцениваешь! – Поль-Анри сердится, меняет позу, скрестив пухлые голые икры. – Ты почти тридцать лет взрослела без отца и до сих пор неплохо справлялась. Мать тоже не была тебе опорой… Ты сделала себя сама, Лоррен, – как когда-то твой отец. Тебе никто не нужен, уж поверь мне.

– Ему не пришлось справляться с наследством в пятнадцать миллионов! – бросает Лоррен. – Ладно, оставляю тебя в покое, Париж видит уже пятый сон.

Поль-Анри бросает на крестницу загадочный взгляд, лишенный привычной опасной проницательности, и говорит:

– Тебе прекрасно известно, детка, что ночью я сплю не больше трех часов. Я люблю это время суток. Оно располагает к философствованию, возвращает человека к себе, погружает его в меланхолию, будит самых странных демонов – тех, кого днем мы загоняем в дальний угол сознания.

Он затягивается сигарой, медленно раскручивает в бокале ароматную красновато-коричневую, с золотистым отливом, жидкость, потом выпускает в потолок струю серого дыма. Вокруг него царит полумрак, колышутся тени. Лоррен ежится.

– Завтра ты должна быть в форме, отдыхай, спокойной ночи, милая.

– Спокойной ночи, крестный.

Лоррен почувствовала странную смесь успокоенности и тревоги – так бывало всегда после полуночных разговоров с Саломе. Он был с ней с раннего детства, но она до сих пор не разгадала его до конца. Поль-Анри относился к ней как к родной дочери: когда ей было десять, они вместе играли, в двадцать она рассказывала, как обстоят дела с учебой, а в двадцать восемь стала компаньоном DB&S, внеся в уставной капитал существенную долю отцовского наследства.

Поль-Анри Саломе оставался вещью в себе, и никто не владел ключом к этому сейфу.

Она закончила разговор – и получила новое сообщение. Номер был незнакомый, и у Лоррен участился пульс, сердце тревожно бу́хало в груди. Она прочла – раз, другой, – и каждое слово отпечаталось в ее мозгу огненными буквами:

Ты не скроешься от меня, Лоррен. Даже в Нью-Йорке.

5

 
Повсюду в этом городе —
от ресторанов до забегаловок —
не расслабляйся, иначе
он съест тебя живьем.
 

AC/DC, «Safe in New York City»²⁴

Они разбудили его той же ночью, около двух часов, а он так крепко спал, что ничего не услышал, не почувствовал, хотя за три года в Райкерс научился быть настороже всегда. Видимо, мозг неправильно идентифицировал металлическое поскрипывание в замке как звуки улицы.

Его потрясли за плечо, он открыл глаза и в то же мгновение оказался на полу.

Дальнейшее происходило с невероятной, потрясающей воображение скоростью. Кто-то тащил его за ноги, он отбивался, извивался, вырывался и рычал, как раненый лев. Пижамные брюки съехали до щиколоток, и свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, оставлял на его ягодицах и гениталиях полосы, как на шкуре зебры. Один из бандитов нанес удар ногой, как футболист, пробивающий пенальти, и Лео задохнулся от острой боли в промежности; его начали пинать по ребрам, рукам, животу…

Он почти ослеп от ярости и боли, но все-таки ухитрился схватить одного обидчика за лодыжку (их было трое) и повалил его, другому заехал по колену так резко и неожиданно, что почти выбил коленную чашечку. Негодяй рухнул с диким воплем, но первый уже вскочил на ноги, и третий, наблюдавший со стороны, решил вмешаться. Их взбесило сопротивление, они удвоили силы, удар кулаком по скуле едва не лишил его сознания. Лео молотили руками и ногами, он свернулся в клубок, пытаясь защитить голову согнутыми руками, и не шевелился, пока град ударов не прекратился – внезапно, как летняя гроза.

Главарь наклонился над Лео, и тот сумел различить бледно-желтое, как у трупа, лицо с острым подбородком, длинным и тонким, как лезвие ножа, носом над малюсеньким ртом с гнилыми зубами, большими хитрыми, алчно сверкающими глазами навыкате под огромным выпуклым лбом. В основном он напоминал вампира из немого фильма или скульптуру Джакометти, но гораздо более зловещую. Возраст Лео определить не смог, а когда тот заговорил – нет, зашептал, – у него от страха заледенела кровь.

– Мистер Ройс Партридж Третий передает тебе привет. Помнишь его? Ты втюхал ему фальшивого Модильяни – вместо подлинника. Всего-то за миллион долларов, между прочим… Буду с тобой честен: я не отличу настоящего Пикассо от поддельного, и мне на это плевать. Но патрон чуть не рехнулся, когда узнал, что лучшая картинка его коллекции – ненастоящая. Теперь он, само собой, желает получить назад свои бабки, ясное дело, с процентами: два миллиона… У тебя две недели. Не заплатишь – мы вернемся и отрежем по одному все пальцы твоей правой руки. Ты же правша, так? Рисовать вряд ли сможешь… Две недели, два миллиона: запомнить легко, мы всё тебе разжевали, парень, глотай!

Один из его сообщников, громила размером с зеркальный гардероб, был в больших белых наушниках, из которых доносилась стрекочущая музыка. Он почти равнодушно нанес Лео удар «на прощание», как будто выполнял обязательную, но неинтересную работу.

6

 
Но я не чувствую боли.
 

Fun Lovin’ Criminals, «Ballad of NYC»²⁵

– Вам бы стоило обратиться к врачу… – сказал аптекарь.

– Знаю.

– Покажитесь специалисту.

– Конечно.

– Десять пятьдесят.

Лео расплатился.

Его разбудил свет, заливавший лофт. Он проспал всего два часа, потом боль напомнила о себе, и пришлось разлепить веки. Лео чувствовал себя святым Себастьяном, пронзенным стрелами, с полотна работы Беллини или Мантеньи. Белье на постели покрывали пятна крови разнообразнейших размеров, похожих на дриппинг Поллока, красное на белом, истинный шедевр… Малейшее движение вызывало нестерпимую боль.

В конце концов он сумел подняться на ноги, и все стало еще хуже. Похоже, сегодня на меня напал сумоист и всю ночь прыгал по спине двумя ногами. Под душем горячая вода и мыло на мгновение облегчили страдания. Вот именно, на мгновение. Лео посмотрел в зеркало: правая скула стала вдвое больше левой, правый глаз наполовину заплыл, все тело было в синяках и гематомах, на левом указательном пальце недоставало ногтя.

– Нальете мне стакан воды? – попросил он провизора.

– Что-что?

– Стакан воды…

Тот вздохнул, отошел от прилавка и вернулся с прозрачным пластиковым стаканчиком.

– По одной таблетке не больше шести раз в день, – предупредил он. – Это сильное средство.

– Угум…

На глазах у ошеломленного аптекаря Лео проглотил сразу две таблетки, поблагодарил и вышел.

«Два миллиона долларов, – думал он. – Два миллиона не позже чем через две недели…» Невозможно. Он гол как сокол, чудом удалось сохранить сто штук, спрятав их на мебельном складе на Южной улице у Ист-Ривер, снятом за двести пятьдесят долларов в месяц, но два миллиона… Такую сумму собрать невозможно.

Кроме того, нужно решить проблему собственной безопасности. В полицию обращаться нельзя: он бывший заключенный, только что выпущенный из тюрьмы, то есть неприкасаемый в кастовой системе нью-йоркских копов. А Ройс Партридж III – «брамин». Слово Лео легче плевка в сравнении со словом наследника одного из самых знатных семейств этого города. Лео даже оружие купить не может с такой «биографией»!

Он втянул голову в плечи и ускорил шаг, дрожа от холода и ужасной мысли о возвращении ночных «гостей». Подобная перспектива напугала бы любого, даже человека, который три года мотал срок в Райкерс. Лео вспомнил жестокое действо прошлой ночи и вдруг нашел решение – радикальное и одновременно радующее душу.

Место под названием «Убежище» на Центральной улице, между Маленькой Италией и Чайна-тауном. У молодого человека за стойкой было длинное, как морда борзой, лицо и по-собачьи добрые глаза за стеклами очков.

– Что именно вы ищете?

– Собаку.

– Какой породы?

– Любой.

Собеседник Лео почесал затылок:

– Объясните, какой пес вам нужен?

– Лающий…

Взгляд парня выражал задумчивость, но он с трудом удерживался от хохота.

– Вообще-то, все собаки лают…

– Немых не бывает? – Лео улыбнулся.

– Я таких не встречал, – ответил очкарик и подумал с долей уныния, что здоровенный тип с его животной повадкой, олимпийским спокойствием и красивой, хоть и здорово помятой, рожей относится именно к тому типу мужиков, о которых грезит его подружка…

Он протянул через стойку бланк с надписью: «Заявление об усыновлении собаки, meet your match»²⁶, – и Лео вписал свою фамилию, дату, адрес, номер телефона, потом ответил на вопросы. «У вас когда-нибудь была собака? – Нет». «Моя собака будет в основном находиться в: – В помещении». «Когда я дома, хочу, чтобы моя собака была рядом: 1) все время, 2) много времени, 3) мало времени». «Мне нужна сторожевая собака. – Да». «Хочу, чтобы моя собака охраняла стадо (в Нью-Йорке?). – Нет». «Хочу, чтобы у моей собаки был игривый нрав: 1) очень, 2) в меру, 3) «совсем не». Он закончил и вернул анкету сотруднику приюта, тот изучил ответы, вышел из-за стойки, открыл стеклянную дверь и жестом пригласил посетителя идти следом.

Лео увидел загоны, в которых сосуществовали коты и кошки, и индивидуальные отсеки для собак самых разных пород. Окон не было, помещение освещалось неоновыми лампами.

– Хотите большого или маленького друга? – спросил молодой человек, двигаясь по проходу.

Животные, разбуженные присутствием двуногих, заволновались, начали метаться.

– Не слишком большого, но и не кроху.

– А… какой масти?

– Любой… но чтобы был шерстяной.

– Вообще-то, шерсть есть у всех псов.

– Я пытался пошутить… – признался Лео.

– Ха, ха.

– Вот этот! – Лео резко остановился.

Сопровождающий проследил за его взглядом:

– Отличный выбор. Кокер-спаниель. Он очень хорошо социализирован, ладит с детьми, взрослыми и другими собаками, но иногда плохо реагирует на шум. Пес правильно надрессирован, он послушный, добрый, уравновешенный и веселый. Будет стремиться угодить хозяину. Например, бегать вместе с ним трусцой, – добавил молодой человек, бросив взгляд на атлетичную фигуру Лео.

Все это время пес наблюдал за людьми, вел себя спокойно, но в его карих глазах угадывалась искорка ожидания: он как будто ждал знака, чтобы проявить игривость.

Лео поднял руку, пес завилял хвостом, висячие уши шевельнулись, он тявкнул – громко и задорно.

– Он мне нравится, – сказал Лео.

– Это наш любимчик… – Парень одобряюще кивнул. – Он отличный пес-спутник, но его придется часто выгуливать… Кокеры склонны к ожирению, так что не перекармливайте и заставляйте бегать-прыгать. Чем вы занимаетесь?

– Работаю с красками…

– Маляр?

– Как его зовут? – спросил Лео, проигнорировав последний вопрос.

– Он безымянный, его привела одна дама, подобрала на улице, но хозяева у бедолаги точно были, это видно по поведению. Дрессировал его профессиональный тренер.

Лео с печалью в сердце подумал о всех собаках на свете, которых никто не забирает из приютов, и на мгновение решил было отказаться от «избранника», чтобы усыновить самого уродливого обитателя «странноприимного» дома. Песик коричнево-рыжей масти подобрался ближе, встал на короткие задние ноги, поскреб передними по стеклу. Он часто дышал, вывалив из пасти язык, как будто улыбался. Взгляд собачьих глаз выражал всеобъемлющую любовь и преданность.

– Вас признали, поздравляю! – Очкарик рассмеялся.

На последние деньги Лео приобрел все необходимое: миски, корм от ожирения, шампунь от блох, резиновые косточки, поводок, матрасик, корзинку – и погрузился с покупками и кокером в такси. Водитель нахмурился, но промолчал и довез пассажиров до места. Лео вылез, свистнул – и пес, вильнув хвостом, соскочил с заднего сиденья на тротуар. На полпути ко входу он вдруг замер, принюхался, огляделся, и у Лео защемило сердце. Выйдя из Райкерс, он тоже опьянел от воздуха свободы и решил сделать все, чтобы лофт не показался собаке темницей. «Понадобится, будем гулять три раза в день, но первым делом кое-что проверим».

Кокер бежал по лестнице, опережая хозяина, поджидал Лео на каждой лестничной клетке и смотрел, как приближается его Человек, со всем возможным собачьим почтением.

Лео открыл дверь, впустил в квартиру нового жильца, и тот заметался из угла в угол, яростно виляя хвостом. Лео поставил на пол в кухне две миски, в одну насыпал корм, в другую налил воды из-под крана. Кокер шумно вылакал все до капли и продолжил исследовать свое новое дивное обиталище, цокая когтями по паркету. Лео спустился на улицу покурить, вернулся и начал подниматься по лестнице – сначала в обычном темпе, а по мере приближения к лофту все медленнее и тише. Преодолев две последние ступеньки, он замер и прислушался. Тишина. Ни звука из-за двери. Он подкрался совсем близко и… улыбнулся, услышав лай.

Лео разбудило мокрое, теплое и колючее прикосновение к щеке. Лекарство, проданное любезным аптекарем, помогло заснуть, хотя совсем боль не ушла. «Ничего, бывало и хуже…» – подумал он, открыл глаза, услышал радостное тявканье и увидел черный нос и розовый язык, мохнатую морду, умные карие глаза, полные любви к новому хозяину.

– Ты что тут делаешь? – спросил он, с трудом вытягиваясь на кровати.

Пес в ответ весело гавкнул и вильнул хвостом, хотя сидел, закопавшись в простыни. Ему хотелось играть, а не беседовать. Ни за что, мы вчера играли целых полчаса!

– Слезай! – велел Лео и указал пальцем на пол. – Нечего тебе тут делать!

Пес одарил хозяина очередным нежным взглядом, и его хвост превратился в подобие пропеллера.

– Я кому сказал, слезай! – Лео повысил голос.

Взгляда кокер не отвел и с места не сдвинулся. Решил, что не уступит ни пяди завоеванного пространства, а когда человек подпихнул его к краю кровати, уперся четырьмя лапами, но хвост не «выключил».

«Не убедил…» – подумал Лео и пошел в душ, дезертировав с поля боя.

В шесть вечера он свернул на Восточную Пятьдесят пятую улицу у стоящего на углу банка «Уэллс-Фарго». Рядом, перед бутиком Вивьен Вествуд²⁷ и роскошным отелем St. Regis, находилась художественная галерея, до закрытия которой оставалась одна минута. Дворники очистили тротуар от снега, в витрине, в глубоком кресле в стиле Людовика XV, расположилась гиперреалистическая скульптура спящего пушистого кота. На секунду Лео решил, что мохнатик – часть инсталляции, но тот вдруг потянулся и спрыгнул на пол. Скульптура оказалась имитацией кресла, выдающей себя за реальный предмет мебели. Или все наоборот? Со времен Марселя Дюшана и его реди-мейдов мошенники от искусства совсем распоясались. Лео нажал на ручку, но дверь не открылась, и он постучал по стеклу.

– Мы закрыты! – ответил высокий голос.

Он постучал еще раз и услышал шаги, потом откуда-то из глубины появился смутный силуэт и пересек пустое пространство, как на воздушной подушке. Рост – около метра девяноста пяти, вес – сто тридцать кило, экстравагантные (и огромные) очки в золотой оправе с синими стеклами, прядь белокурых (крашеных!) волос падает на лоб, из всей одежды – подобие детского джинсового комбинезона с «художественными» прорехами и «конверсы». Владелец художественной галереи «Le 55» Захария Израиль Вайнтрауб, для друзей просто Зак, не оставался незамеченным (и это самое меньшее, что можно было о нем сказать!) ни на вернисажах, ни на Нью-Йоркском марафоне, который он бегал каждый год в образе Сальвадора Дали, Энди Уорхола или Фриды Кало – к вящей радости зевак и фотографов. Двойник Элтона Джона в размере XXL всем своим видом выражал неудовольствие, пока не разглядел, что за наглец посмел ломиться в дверь в момент закрытия.

Он повернул ключ в замке и распахнул перед Лео необъятные объятия огромных рук.

– Вот это сюрприз! Всем сюрпризам сюрприз! – воскликнул он. – Когда ты вышел?

– Вчера.

Великан хлопнул в ладоши, удивительно маленькие для мужчины таких габаритов.

– Что за день, святые угодники, что за день! Я продал картину за сто тысяч долларов и воочию вижу тебя! Две прекрасные новости за один день! Воистину Господь щедр и великодушен!

– Одну из моих? – спросил Лео.

– Твои взлетели в цене, как только тебя посадили, малыш, но все-таки не настолько. За последние полгода я продал два твоих творения.

– Вот и хорошо. Мне очень нужны бабки…

Гигант так крепко обнял Лео, что едва не придушил его, отодвинулся и вдруг заметил, в каком он состоянии.

– Святые угодники! Что стряслось с твоим прекрасным лицом?

– Я упал.

– Ага, а я – святой Петр. Входи, я не хочу простудиться и умереть – даже ради любимого художника!

– Ты всем это говоришь…

– А вот и нет!

Зак крутанулся на каблуках и пошел по галерее с девственно-белыми стенами. Паркет изготовили из ценных пород азиатского дерева, очень красивого и жутко дорогого: в художественных кругах города Нью-Йорка заботятся об экологии планеты и не скупятся на траты.

– Писал в тюрьме? – спросил вдруг Вайнтрауб, резко обернувшись.

– Ты это серьезно?

Галерист вяло махнул рукой:

– Сам не знаю… Разве для подобных тебе в наших узилищах не оборудуют мастерских?

Лео не захотел продолжать нелепый разговор, обвел мрачным взглядом развеску картин, казавшихся крошечными на белых стенах. Его всегда занимал вопрос, почему при немыслимой цене квадратного метра на Манхэттене галеристы готовы горло друг другу перегрызть за пустующие помещения.

– Не там, где я был, Зак, – мягким тоном произнес он. – Не там…

– Очень жаль. Правда.

– Там не летний лагерь, Зак.

– Понимаю, я все понимаю…

Толстяк изобразил сочувствующую серьезность.

Это вряд ли, дружище, ничего ты не понимаешь! Такой, как ты, и неделю бы не продержался в тюремных джунглях. Ты мог бы прийти на свидание, поговорить со мной, но не сделал этого. Может, и хорошо, что не сделал…

– Что скажешь о моих последних цыплятках? – спросил Зак, обведя рукой холсты на стенах.

Витринный котище ластился к ногам Лео и мелодично урчал, выпрашивая ласку.

– Нового Баския²⁸ среди них явно нет…

Гигант помрачнел:

– Сам знаю. Времена наступили тяжелые. Подлинное искусство теперь редкость.

– Что это там за красно-желтые пятна? – поинтересовался Лео.

– Менструальная кровь, моча плюс другие выкрутасы…

– И как оно называется?

– Pee & Poo²⁹.

– Затейливо…

Лео вспомнил 90 баночек по 30 грамм Merda d’artista в каждой, «сотворенных» итальянским художником Пьеро Мандзони в 1961 году³⁰. У того хоть была привилегия «первого в жанре», а эти – жалкие эпигоны.

Зак снова хлопнул в ладоши, привлекая внимание гостя.

– Ты знаешь, что сегодня продадут «Дозорного»?

– Что?! – Лео не поверил своим ушам.

– У Laurie’s. Скоро начнут. Если не ошибаюсь, это была твоя любимая картина.

Не просто любимая, Зак. Она и все, что создал Чарторыйский. Я из-за него в пятнадцать лет взялся за кисть! «Дозорный» перейдет в другие руки. Именно сегодня. Удивительное совпадение…

– Можешь себе представить?! – воскликнул галерист, угадав мысли друга. – Ты вышел из тюрьмы – они выставили картину на торги. Можно подумать, только тебя и ждали.

– Но не в качестве покупателя, – усмехнулся Лео, – она мне не по карману.

– Мне тоже, – пожал плечами Зак. – Что не помешает нам сходить на аукцион и полюбоваться шедевром. Что за день! – повторил он. – Потрясающий день!