Отречение

Глава седьмая

Когда Арнольду Келлеру исполнилось двадцать лет, в его маленькой квартирке на окраине Вашингтона появился весьма странный гость из далёкой Аргентины.

Это был не старый ещё мужчина, как говорили недавно, арийской внешности, опиравшийся на трость. Фамилия его была Гонсалес, однако обратился он к Арнольду на его родном немецком языке, без акцента или ошибок.

– Я чрезвычайно рад, что отыскал тебя, мой мальчик, – радушно приветствовал он насторожившегося Келлера. – Я привёз для тебя подарок, надеюсь, ты его оценишь.

С этими словами он передал молодому человеку две толстые тетради в кожаном переплёте.

– Это записи твоего отца, Арни, – пояснил аргентинец. – В своё время он доверил их мне, ну а разыскать тебя мне удалось только сейчас, разбросала нас судьба в сорок пятом…

Пролистнув страницы, Арнольд убедился, что тетради действительно исписаны почерком покойного оберштурмбаннфюрера.

– Ты совсем не помнишь дядю Генриха? – поинтересовался гость.

Арни напрягал память, но увы – безрезультатно.

– Впрочем, это неудивительно, – продолжал Гонсалес, – в последний раз я был у вас дома, если мне не изменяет память, в начале тридцать шестого года, ты тогда ещё был совсем ребёнком…

– Да, мне было четыре года, – кивнул Арнольд.

– Эх, – мечтательно произнёс гость, опускаясь на краешек стула, – какие были времена… Что ж, что я должен был передать – я тебе передал, давай теперь выпьем, что ли, Арни? Тёмное пиво у тебя найдётся?

– Найдётся, дядя Генрих, – ответил молодой Келлер.

Выпив пива, гость стал весёлым и разговорчивым. Устроившись в единственном кресле, он пространно рассуждал о судьбах мира, о том, как несправедливо обошлась с ним судьба, что он вынужден прозябать под чужим именем в Южном полушарии…

«Некоторым повезло ещё меньше», – подумал Арнольд.

– А тебе повезло, – проговорил Генрих, глядя на него, – ты неплохо устроился, я думаю, твой отец мог бы тобой гордиться.

– Мой отец был убеждённым национал-социалистом, – холодно возразил Арнольд.

– И что? – поднявшись с кресла, визитёр перехватил стакан левой рукой и правой панибратски похлопал его по плечу, – ты думаешь, он был бы недоволен тем, что ты устроился у англосаксов? Вздор! Чепуха, мой мальчик! Многие старые национал-социалисты были бы счастливы получить местечко в Штатах, и в этом нет ничего противного нашей идеологии. Тебе уже двадцать лет, и ты мог бы понимать, что наш главный враг – это русские, а в какую обёртку завернуть…

– Я это понимаю, – коротко ответил Келлер.

* * *

На третий день мать послала Юльку в булочную и в аптеку.

Она вышла на улицу с авоськой в руке и зашагала по тротуару, как по захваченному городу, подняв голову, сжав губы и ничего не видя перед собой.

Так же механически она отстаивала очередь, не вникая в разговоры людей, протягивала деньги кассирше, брала хлеб и уходила.

Вроде бы ничего вокруг не изменилось – и в то же время стало другим, чужим и враждебным, не таким, как было ещё неделю назад.

Опустив батон в сетку, она прошла по улице и не заметила, как оказалась в своём дворе.

– Привет! – махнула ей рукой радостная Аня.

– Привет, – автоматически кивнула Юля.

– Ты что такая грустная? – Ане словно не терпелось поделиться своим счастьем.

– Зато ты весёлая, – ответила подруга.

– Я думала, ты за меня порадуешься! – протянула Аня с оттенком разочарования.

– Порадуюсь? Чему? – Юля передёрнула плечами. – Тому, что ты нашла богатенького хахаля? Что он тебя поматросит и бросит? Порадоваться?

– Не смей! – Аня вспыхнула. – Я Максима люблю, и он меня любит! И мы поженимся! А ты… ты просто завидуешь, вот что! – выпалила она.

– Я? Завидую? Тебе? – переспросила Юлька, и её голос, несмотря на презрительную интонацию, прозвучал звонко и чётко, словно она отвечала у доски на экзамене. – Я думала, ты умнее, Ермишина.

Она резко развернулась на пятках, как будто на каблуках, которых не носила, и направилась к подъезду.

«Ты меня дурой считаешь? Вот увидишь, мы поженимся!» – хотела крикнуть Аня ей вслед, но слова застыли на губах, и она, ничего не сказав, пошла в сторону остановки.

На скамейке напротив подъезда Юля увидела сгорбленную фигуру отца. Николай Зайцев сидел на скамейке в непривычной позе, склонившись к столику.

– Папа, тебе плохо? Что-то случилось? – девушка мгновенно оказалась рядом с ним.

Николай медленно покачал головой.

– Иди домой, дочка, – проговорил он, – иди домой, я позже приду…

«Он же пьян», – сообразила Юлька. Она ни разу не видела отца пьяным во дворе.

– Иди домой, – повторил Зайцев, поднимаясь, и от него резко пахнуло перегаром.

– Хорошо, я пойду, – ответила дочь и сделала шаг в сторону, нечаянно задев ногой пустую «чекушку», которая со звоном покатилась под колёса стоящих машин.

* * *

Толпа, заполонившая Лубянскую площадь, кипела и бурлила, свистела и улюлюкала. Наиболее резвые из толпы пытались запрыгнуть на памятник Дзержинскому и раскачать статую вручную, не дожидаясь обещанного крана. Максим, пожалуй, и сам бы присоединился к ним, если бы у него была необходимость произвести впечатление на какую-нибудь девицу – но свеженькую девицу он удачно подцепил ещё три дня назад, отличная модель получилась, её ещё снимать и снимать во всех ракурсах, да и сама стоявшая рядом с ним Аня вцепилась в него мёртвой хваткой в прямом смысле – боясь потеряться в толпе. Уж если она средь бела дня тогда отстала от своих девчонок, то в темноте потеряться – раз плюнуть, думала Аня, ухватившись за локоть возлюбленного. Хотя Ирка с Катькой, скорее всего, были где-то здесь, по крайней мере собирались, но искать их при таком столпотворении бесполезно…

Плотность толпы нарастала, ближе к центру площади уже было невозможно пошевелиться, не то что выбраться к метро. Только бы не затянули к центру, подумал Макс, а то ещё, не дай бог, задавят. Ну да раз уж девятнадцатого не задавили…

В тёмной громаде здания КГБ не светилось ни одного окна.

– Кран! Пропустите кран!

Возглас из мегафона потонул в женском визге.

«Свалить бы с этого шоу», подумал Макс. Он был равнодушен к любым символам, уверен, что памятник Дзержинскому благополучно свалят и без него, и пришёл сюда ради того, чтобы этот спектакль посмотрела Аня.

– Пропустите кран!!!

«Надо отсюда выбираться!»

– Анечка, давай пробираться к метро? – прокричал он в ухо любовнице, чтобы она могла его услышать посреди рёва толпы, визга и писка.

– Ну сейчас же будет самое интересное! – Аниных слов он не услышал, но по губам понял, что она против.

– Кран!!!

Толпа схлынула, пропуская машину, передние ряды надавили на задние, и Макс с Аней оказались на краю подземного перехода.

Тем временем под улюлюканье толпы активисты набрасывали трос на шею скульптуры.

– Дай я посмотрю! – вдруг дёрнулась Аня, и Макс приподнял её лёгкое тело на парапет.

Вечерний августовский ветер шевелил её волосы, раздувал плащи и куртки собравшихся, нёс над площадью возгласы и завывания, пепел окурков и обрывки газет, мглу и морок.

* * *

Посольство США в Москве занимало высокий особняк на улице Чайковского, нижние этажи которого были выкрашены в ярко-жёлтый цвет яичного желтка, особенно подсвеченные поздними августовскими вечерами, когда, несмотря на неурочный час, в здании светились практически все окна…

В августе 1991 года Келлер находился в Москве. В первые дни после государственного переворота он, как и все его коллеги, работал днём и ночью, оставляя на сон по три-четыре часа в сутки. Тем не менее, пришлось ему найти время и для того, чтобы, как выражался Калныньш, «подчистить хвосты» – проконтролировать внезапно всплывшие последствия вроде бы завершённых операций.

В последних числах августа в редакцию одной из крупных демократических газет обратилась женщина.

Её обращение было довольно странным даже для этих суматошных дней, и, прежде чем отправить его в корзину, редактор газеты связался с куратором, а далее по цепочке оно оказалось на столе у Келлера и заставило его задуматься.

Некая Наталья Ермишина, муж которой был арестован и третий год находился под следствием по обвинению в преступной халатности при строительстве газопровода, при взрыве которого… – далее следовало описание хорошо известных Келлеру деталей – и заявительница рассчитывала, что после свержения диктатуры КПСС с этим делом разберутся и выплатят ей достойную компенсацию за преследования со стороны коммунистического режима…

– Не публиковать, конечно? – осведомился голос в трубке.

– Почему же? – ответил Келлер. – Публиковать, конечно, публиковать. С пометкой, что адрес заявительницы – в редакции. И отследить звонки…

В течение недели, помимо обычных терроризировавших редакции газет сумасшедших, особенно активизировавшихся в моменты политических перемен, обратили на себя внимание два звонка. Звонившие интересовались адресом героини одной из публикаций Натальи Ермишиной. Первый был мужской голос с густым кавказским акцентом, второй – ничем не примечательный голос, принадлежавший мужчине лет сорока с правильным русским произношением. Оба звонка были междугородними.

…Газету Стригунков купил случайно, скорее по привычке просматривать прессу, чтобы представлять, кто что пишет и кто чем дышит. Он не стал бы, наверное, читать очередное разоблачение преступлений тоталитарного режима, да ещё и почти на целую полосу мелким шрифтом – от разоблачений уже тошнило – но глаз резануло вставленное фото, до боли знакомое даже в плохом качестве, с вагонной табличкой «Адлер – Новосибирск», и Антон внимательно прочёл статью несколько раз с карандашом в руке.

Это был подарок судьбы. Дело оставалось за малым – узнать в редакции адрес Натальи. Пораскинув мозгами, он решил не сочинять легенд, а представиться тем, кем он был – старым знакомым семьи Ермишиных. Во всяком случае, подумал он, если бы газетчики не хотели, чтобы Наталью нашли, они бы не давали внизу статьи приписку о том, что её адрес в редакции, да и изменить имена и фамилии им ничего не стоило. Однако ж Ермишин в статье остался Ермишиным, как и его супруга…

Учебный год в институте, где работал Стригунков, начинался с октября – в сентябре его студенты были «на картошке», и он вполне мог себе позволить на несколько дней исчезнуть из города в сентябре, тем более – в сентябре девяносто первого, когда преподавательский состав был занят чем угодно, но не дисциплиной…

За окном поезда расстилался уныло-жёлтый осенний пейзаж. Под мерный перестук колёс плацкартного вагона Антон думал о том, как его встретит Наталья – он видел её всего раза три-четыре вместе с Фёдором и никогда близко не общался. С другой стороны, обращаясь в редакцию газеты, она должна быть готова к тому, что интерес к теме проявят разные люди, в том числе и незнакомые – иначе зачем туда обращаться…

Начинал накрапывать дождь, стуча редкими каплями в грязное стекло. Антон попытался открыть окно, чтобы вдохнуть прохлады, но безрезультатно – трафаретная надпись «закрыто на зиму» полностью себя оправдывала, видимо, уже не первое лето.

Леса сменялись полями, и клонились к земле налитые золотистые колосья – погибающий неубранный рекордный урожай девяносто первого года…

«Где же наш пахарь? Чего ещё ждёт?» – невесело вспомнились Антону стихотворные строчки.

В Самаре на соседнее место подсел говорливый парень лет двадцати семи, начинавший организовывать свой торговый бизнес и торопившийся в Москву на переговоры, пока его не опередили конкуренты.

Антон вполуха слушал болтуна, кивал, всё чаще отходя курить в тамбур – сосед, по счастью, не курил, да и вскоре нашёл более благодарных слушателей – двух неопределённого возраста тёток с боковых мест, краем уха слышавших слово «бизнес», но слабо представлявших, что это такое, зато уверенных, что теперь-то, после победы Ельцина, на них прольётся долларовый дождь и всех озолотит…

– Меня, например, – втолковывала коммерсанту дама в спортивном костюме и резиновых тапочках, тщательно полируя ногти пилкой, – интересует гостиничный бизнес. Как Вам кажется, получится из меня хозяйка гостиницы? Я хочу три этажа, чтобы в стиле девятнадцатого века, и обязательно швейцар на входе. В ливрее и с этими… как их называют… аксельбантами, вот! Непременно с аксельбантами! У меня, между прочим, прадед был купцом первой гильдии и ездил на экипаже с тройкой с кучером и колокольчиками! Как Вы полагаете, будет ли возврат собственности потомкам прежних хозяев? И будет ли положена компенсация за то время, что собственностью пользовались большевики? – она томно отложила пилку на покачивающийся белый столик, поднятый из бокового места.

– Это называется реституция, – вставила умное слово вторая дама, в основном молчавшая, давая выговориться своей компаньонке.

Первая дама прижала к губам пальцы, как будто при ней упомянули нечто непристойное.

– Я бы больше рассчитывал на собственные силы и на современность, – прервал её грёзы попутчик, – у кого кем прадед был – это вопрос сложный. Вы, например, готовы подтвердить Ваши права документами?

– Я… – перекисная блондинка явно не ожидала подобного вопроса. – Конечно, если порыться в городских архивах…

– Пока будете рыться, уплывёт Ваша гостиница, – отвечал провинциальный бизнесмен. – Сейчас время такое, кто успел, тот и съел. Так что стоило бы Вам не мечтать, а поторопиться с более реалистичными планами…

Несостоявшаяся купчиха первой гильдии обиженно уткнулась в окно. Устав от их дискуссии, Антон воспользовался тем, что ни одна из сторон пока не попыталась привлечь его для доказательства своей правоты, и задремал на верхней полке.

Поезд прибывал в Москву утром, часов около восьми-девяти. Когда Антон проснулся, дама с боковой полки уже деловито прихорашивалась, подводя губы малиновой помадой перед карманным зеркальцем. Сосед сгружал с третьей полки в проход свои увесистые сумки, впрочем, он был такой не один – разного рода спекулянты, ищущие лёгкого заработка, составляли не меньше половины вагона.

На перроне Стригунков с облегчением распрощался со всеми попутчиками, с наслаждением вдохнув запах холодной осени и Казанского вокзала. С трудом протиснувшись сквозь толпу носильщиков, таксистов и самых разнообразных торгашей, он наконец оказался в метро. Только метро, кажется, осталось неизменным в этом рушащемся мире, и красное светящееся табло, как прежде, безукоризненно отсчитывало минуты и секунды…

Антон Стригунков опоздал.

Недоброе предчувствие закралось в его сознание уже тогда, когда, войдя во двор, он увидел у подъезда милицейскую машину.

Развернувшись, он ушёл прочь – не нужно было быть профессионалом, чтобы понять, что в такой ситуации не стоит заходить в подъезд – и вернулся через двое суток.

Но было поздно.

Антону удалось поговорить с последним сожителем Натальи – алкоголиком, который рассказывал об её исчезновении заученными фразами, видимо, так же, как рассказывал до этого участковому.

– Я что… я ничего… – пьяненько вздыхал хозяин комнаты в коммунальной квартире в Сокольниках. – Она… Наташа, значит. Взяла ребёночка, Никитку, значит, и пошла. На улицу пошла. И больше не возвращалась. Я ж ей не муж, никто, значит… Милиция и не стала ничего, а зачем? Может, к другому ушла, почём знать. Если бы родственники… Эх… – он разлил остатки водки и привычным движением опрокинул рюмку.

Стригунков допил свою, попрощался и вышел.

Он опоздал.

…Сначала Келлер подумал, что исчезновение Натальи Ермишиной – самодеятельность Калныньша, но быстро отбросил эту мысль.

Его подчинённый никогда бы себе такого не позволил – не в смысле гуманизма, конечно. Он никогда бы не позволил себе осуществить ликвидацию без приказа или хотя бы без разрешения вышестоящего начальника, ответственного за всю операцию – а таковым был сам Келлер. Исключено.

Да и кому могла понадобиться жадная, недалёкая, амбициозная дура?

Однако Ермишина исчезла.

Из квартиры она ушла сама, с новорожденным сыном на руках, и сама, без принуждения, села в подъехавшее такси – это видели и дворник, и старухи у подъездов. Это было именно такси, жёлтая «Волга» с «шашечками». Номер, разумеется, никто из очевидцев не запомнил.

Конечно, учитывая образ жизни Ермишиной, она вполне могла и сменить любовника, ничего не сказав предыдущему. Келлера беспокоило другое – это было второе бесследное исчезновение человека, имевшего отношение к эпизоду с поездами на тысяча семьсот десятом километре. Два года назад – саюдисовец, исполнитель, Турманис была его фамилия, и вот теперь – Ермишина. Странно, очень подозрительно… Ни одна из официально списанных на несчастный случай техногенных катастроф перестроечных лет не сопровождалась такими странными «хвостами» – это он знал точно, поскольку непосредственно курировал именно это направление дестабилизации обстановки в Советском Союзе.

А в совпадения Арнольд Келлер не верил.

* * *

Войдя в квартиру, Аня с удивлением наткнулась в прихожей на невозмутимо переобувающуюся Юльку.

– Ты что здесь делаешь? – удивилась она.

– А я вообще не к тебе пришла, – ответила та, едва повернув голову, как ни в чём ни бывало, повесила мокрую куртку на крючок, нацепила тапочки и скрылась в комнате Матрёны Петровны, откуда доносились незнакомые голоса.

Интересно, подумала Аня, кого это привела сегодня к себе старуха?

Да впрочем, ей-то какая разница! Метнув в закрытую дверь презрительный взгляд, Аня направилась к себе в комнату переодеваться.

Через пару минут она выглянула в коридор, но убедившись, что бабкины гости, кто бы они ни были, сидят у неё в комнате, подошла к шкафу и открыла шкатулку, где лежали её украшения – дорогие подарки Максима, бережно потрогала их.

Блестящий металл струился сквозь её тонкие пальцы.

Застегнув на шее кулон на золочёной цепочке, Аня аккуратно поставила шкатулку на место.

Глава восьмая

«К гражданам Советского Союза!»…

Ветер трепал белый тетрадный листок с рукописным текстом на фонарном столбе, словно цепляясь за плохо промазанные клеем уголки.

Аня не стала читать текст целиком – что могло быть интересного в совковой листовке – сморщив миниатюрный носик, хмыкнув и передёрнув тонкими плечиками, она направилась по своим делам.

– Девушка, извините, пожалуйста! – молодой человек обращался к Ане.

Она обернулась.

– Девушка, я, кажется, заблудился, – неуверенно проговорил просто одетый парень её возраста. – Не подскажете, как пройти к метро?

– Там остановка, – махнула рукой Аня, – до метро идёт автобус.

Но парень медлил, не уходил.

– Скажите, Вы же внучка Матрёны Петровны? Вас же Аня зовут?

– Племянница, – ответила она уже зло и резко зашагала прочь, не оборачиваясь назад.

Через пару минут Аня увидела восьмилетнего Артёма Зайцева, шедшего вдвоём с приятелем с футбольным мячом под мышкой.

– Эй, – позвала она, и мальчишки остановились, – Тёмка, вопрос есть!

– Чего тебе?

– Слышишь, – Аня понизила голос, – ты не знаешь, что за люди собираются у моей бабки Матрёны и зачем? Твоя сестра к ней, кстати, тоже ходит. Кто это такие?

– Знаю, – кивнул Артёмка, – но не скажу! Это, между прочим, большой секрет! – и мальчишки, видя недовольное Анино лицо, одновременно громко захохотали и побежали в сторону подъезда.

– Смех без причины – признак дурачины! – только и крикнула им вслед Аня, убеждая себя, что не стоит портить настроение из-за каких-то малолеток.

С другой стороны по тропинке шла в сапожках на каблучках Ирка.

Шла она, как обычно в последнее время, с почты и, увидев Аню, свернула к магазину.

…Поведение былых подруг Аню неприятно удивляло.

Ни одна из них не стремилась разделить Анино счастье или хотя бы порадоваться за неё, нашедшую большую любовь.

Юлька, которой она месяц тому назад бросила в лицо обвинение в зависти, относилась к Ане с полным безразличием, просто не обращала на неё внимания – она усердно ходила на начавшиеся занятия в институт, плюс была занята какими-то своими делами, по которым общалась с незнакомыми ей людьми и даже – надо же! – с бабкой Матрёной. Аню их дела, конечно, не интересовали, Аня догадывалась, что они ругают новую власть, но ей это было до ужаса скучно. Обидно было другое – то, что Юлька демонстративно секретничала. Да и чёрт бы с ней, с Юлькой, раз уж она нашла другую компанию…

У самой Ани тоже начались занятия в институте, но за весь сентябрь она появилась там раза четыре, от силы пять.

…Другое дело – Ирка. Вот уж от кого Аня не ожидала. Внешне порадовавшись за Аню в августе, Ирка изошла чёрной завистью и загорелась идеей выскочить замуж за иностранца – не столько даже затем, чтобы устроить свою жизнь, но чтобы доказать себе и окружающим, что она не хуже Ани.

Ирка возвращалась с почты, отослав свои фотографии в редакцию очередного журнала. Теперь её жизнь протекала между почтовым отделением и фотоателье.

Порывистый осенний ветер прижимал белеющую листовку к стеклянному павильону автобусной остановки.

* * *

Марк Калныньш был младшим ребёнком в семье бедного латышского эмигранта. Возможно, из-за сходства судеб старик Келлер и относился к нему почти как к сыну – в юности отец Калныньша успел послужить во вспомогательных частях СС, а после, неизвестно какими путями оказавшись в Соединённых Штатах, перебивался случайными заработками и мелким воровством, безудержно пил и женился в начале пятидесятых на официантке из местного кабака, наплодил с ней шестерых ребятишек, которых, вероятнее всего, ожидала бы такая же участь. Их ждали цепкие объятия улицы, алкоголь, наркотики и полицейский участок. Однако Марк, как говорят в Америке, «сам себя сделал», выбившись из грязи без помощи родственников, благодаря одному человеку – вовремя заметившему его Арнольду Келлеру. А начинал он с того, что, в отличие от братьев и сестёр, прилежно учился в начальной школе при церковной общине…

Келлеру был нужен доверенный сотрудник для деликатных поручений, и Марк прекрасно подошёл на эту роль. Не одноразовый исполнитель, нет – таких было достаточно – но верный человек, на которого можно положиться.

И оба они прекрасно понимали, что Келлеру Калныньш обязан всем, чего добился и чего ещё добьётся в жизни.

…При планировании операции под Ашой Келлер допустил небрежность, которая, хотя могла быть замечена дотошным противником, не привела ни к каким последствиям.

Он организовал взрыв поездов четвёртого июня – ровно через год после взрыва на железной дороге в Арзамасе, повлекшего гибель около сотни человек.

Чтобы сравнить эти два события, не нужно было быть профессиональным разведчиком – совпадение дат могло броситься в глаза любому советскому школьнику. Однако обе катастрофы, как и многие другие, были списаны на случайность, на нарушение техники безопасности – ведь уже вовсю шла перестройка, и обращать внимание на подобные странности было некому.

Намного позже Марк узнал, что четвёртого июня был день рождения матери Келлера, погибшей при бомбёжках Берлина. Его это удивило – шеф никогда не давал повода считать его ни суеверным, ни сентиментальным…

* * *

Прохладный сентябрь сменился сырым и ветреным октябрём, а за ним на горизонте замаячил и ноябрь.

В тот год весной отменили декретное время, и в марте не перевели стрелки часов, осенью же перевели их, как обычно, и унылая темнота наступала в ту осень особенно рано, вгоняя людей в беспросветную тоску вместе с холодом и окончательно опустевшими полками магазинов.

Аня шла домой около половины пятого вечера, и уже было практически совсем темно. С неба падал противный мокрый снег. Окно в комнате Матрёны светилось – значит, бабка была дома. Горел свет и на кухне, тёмным оставалось только окно её комнаты. Аня вошла в подъезд.

В прихожей девушка наткнулась на несколько пар чужой обуви – опять, значит, гости… За бабкиной дверью громко и противно стучала швейная машинка. На кухне монотонно рассказывал новости радиоприёмник.

«Сегодня, шестого ноября, Президент России Борис Ельцин подписал указ о запрете Коммунистической партии…»

Но Аню интересовал только стоявший в коридоре телефон. Набрав на диске номер Макса и прижав трубку к уху, она долго слушала длинные гудки после щелчка автоматического определителя номера.

До Максима она не могла дозвониться уже второй день. Никто не брал трубку. Это было странно. Кроме того, за эти дни он ни разу не позвонил Ане сам – чего не бывало и раньше и тем более не должно было быть теперь.

Позавчера Аня сказала возлюбленному, что ждёт ребёнка.

В первый момент, услышав эту новость, Макс то ли удивился, то ли не понял, о чём речь, но через несколько секунд, конечно, обрадовался и сказал, что теперь надо готовиться к свадьбе.

В тот вечер он был с ней особенно нежен…

И вот – ни вчера, ни сегодня Аня не могла дозвониться до любимого. В очередной раз выслушав длинные гудки, она решила ехать к нему на квартиру.

У подъездной двери девушка неожиданно столкнулась с Николаем Зайцевым.

– Рано Вы сегодня, дядя Коля, – поприветствовала она соседа.

– Так праздник сегодня, – ответил он, – надо помогать ребятам готовиться…

– Какой праздник? – не сразу сообразила Аня.

– Седьмое ноября, – несколько удивлённо произнёс Зайцев, придерживая дверь и проходя в подъезд, – мы с ребятами… – он осёкся. – Ладно, счастливо! – и захлопнул между собой и Аней подъездную дверь.

* * *

– А, это ты, – лениво произнёс Макс, пропуская её в прихожую и прикрывая дверь комнаты, где гремела музыка, а по потолку плясали разноцветные отблески.

– Максим!.. – Аня вцепилась ногтями в свитер на его плечах.

Он нехотя оторвал девушку от себя. От него сильно разило алкоголем, но это не было чем-то необычным и не насторожило Аню.

Но на девушку нахлынул ужас. Жуткий, не сравнимый ни с чем, он вырастал из Макса и из его квартиры, наполненной съёмочной аппаратурой.

Она облизала мгновенно пересохшие губы.

– Максим, как же…

Он передёрнул плечами, но Аня, не снимая обуви, уже шагнула в ближнюю комнату, резко толкнув дверь. Как ей показалось, сверкнувшая в полутьме полуголая девица с визгом рванулась из комнаты на балкон.

– Анечка, постой, послушай…

– Как ты мог! – крикнула она, оборачиваясь. – Как ты мог! Ведь у меня будет ребёнок! Твой ребёнок! – Хлёсткая пощёчина врезалась в его лицо, и отчаянные слёзы покатились по Аниным щекам.

– Да погоди ты… – Макс словно не был готов к столь взрывной реакции, сбрасывая её руки со своих плеч.

– Ты меня любишь или нет?? – настаивала Аня.

И он не выдержал.

– Да катись отсюда к чертям!!

Девушка отпрянула.

– Что ты сказал?

– Что слышала!! Дура!!! Ты думаешь, ты мне нужна? Да у меня таких, как ты, вагон… Думаешь, одна такая уникальная? Чао!

– Максим…

– Что Максим? Двадцать три года Максим! Смотри, если хочешь! Смотри и не говори, что не видела!

Он, схватив Аню в охапку, почти силой протащил её на середину комнаты – хотя она и не сопротивлялась.

– Хочешь? На! Смотри!! Смотри!!!

Слёзы застилали Ане глаза, она ещё пыталась ухватиться за соломинку, но возлюбленный безжалостно подхватил пульт и нажал комбинацию кнопок.

На знакомом экране появилось её лицо и её тело, по которому скользила камера. Запечатлённые на плёнке умелые пальцы ловко расстёгивали пуговицы, обнажая плечи и грудь девушки…

– Ну что? – нахально ухмыльнулся Максим, останавливая запись на паузу, – дальше будем крутить или сама всё поняла, красавица?

Аня сделала шаг назад.

– Тварь! – негодующе задохнулась девушка, – Мерзавец! – она попыталась залепить ещё одну пощёчину, но рука Максима остановила её руку.

– Это лишнее, Анечка, – хмыкнул он – но страсти в тебе действительно много. Экспрессии, так сказать… – смаковали слова растянувшиеся в улыбке губы Максима, – Ценю, ценю… Могу тебе дать рекомендацию, дорогая. На Курский вокзал. Кроме шуток., солнышко, – слюнявые губки причмокнули, – на Курском такие, как ты, ценятся даже выше, чем на Казанском…

Договорить он не успел.

– Ну ты и сволочь… – выдохнула Аня, хватая куртку с вешалки.

– Сволочь, – подтвердил Максим, – а ты думала – в сказку попала? Сейчас другое время, деточка. Бизнес, Анечка. Бизнес делает каждый, кто как умеет. Я вот – на съёмках девочек, а кто-то…

Аня всхлипнула.

– Максим, а как же ребёночек? – попыталась она ухватиться за последний аргумент.

– И что? Тебе денег дать на аборт? Сама виновата. Давай, давай, – бывший любовник похлопал Аню по плечу, – иди, дорогая. Будет нужен заработок – обращайся, поможем по старой памяти, спрос найдётся. Чао! – дверь артистично захлопнулась.

«Чао!»

* * *

Лифт послушно выполнил отданную команду, доставив пассажирку, и двери распахнулись на нужном этаже.

За деревянной дверью на лестницу что-то возбуждённо обсуждали приглушённые голоса.

Аня резко толкнула скрипучую зелёную дверь.

– Насчёт завтрашнего дня… – говоривший прервал речь и обернулся в её сторону.

На площадке стояла Юлька и двое незнакомых парней. Впрочем, одного из них Аня уже однажды видела – это он, кажется, как-то спрашивал у неё дорогу до метро.

Сигарета, одна на троих, тлела на краю подоконника возле служившей пепельницей консервной банки, там, где обычно курил Юлькин отец.

Все трое обернулись к распахнутой двери.

– Что вы тут! – выкрикнула Аня. – У вас тут лестница не купленная!

Юлька только удивлённо хмыкнула, подёрнув левым плечом.

– Спустимся на этаж ниже? – предложил тот парень, который спрашивал у Ани дорогу. Второй кивнул.

– Пойдём вниз, Юленька? – спросил он бережно, девушка кивнула, и вся компания направилась по ступенькам на нижнюю площадку.

– Это кто такая? – услышала голос Аня.

– Соседка, – пояснила Юлька, – вместе в школе учились. Теперь нашла себе хахаля-буржуйчика, обвешалась бриллиантами и считает себя круче всех в этой жизни. Не обращайте внимания.

Дальнейший их разговор не был слышен с Аниной верхней площадки.

Она вбежала в квартиру, не разуваясь, рухнула на кровать и расплакалась, уткнувшись лицом в подушку.

* * *

Ветер гнал по небу тяжёлые рваные тучи, с раннего утра скупо поделившиеся с землёй мелкими колючими снежинками, которые так и не превратились в полноценный снегопад.

Редкие лужи покрылись тонким ледком, который хрустел и трескался под ногами давивших его мальчишек.

Мальчишки шли на спортплощадку играть в футбол – возможно, это были последние выходные без снега.

Артём Зайцев сидел у окошка, подперев подбородок ладонями, и с тоской смотрел из квартиры вниз на приятелей. Полчаса назад они подходили под окна.

– Тёмка! – кричали снизу. – Ты выйдешь?

– Нет, – отвечал он, – меня загнали до вечера!

Когда Артём простужался и его не пускали на улицу, он часто сидел у закрытого окна в шерстяных носках и, прижавшись к стеклу щекой, наблюдал за ребятами во дворе.

Но утром седьмого ноября мальчик был совершенно здоров, и сидеть дома было особенно обидно, а ещё обиднее, если знать, что в этот день планировалась самая первая неофициальная, почти запрещённая октябрьская демонстрация, на которую отправились отец и сестра, а Тёмку не взяли – мал ещё.