Нерон. Родовое проклятие

– Мы могли бы на это пойти, – сказала Мессалина.

– Я не с-стану в этом участвовать! – возвысил голос Клавдий. – М-мои уши этого не слышали! Все п-поклянитесь! – Он оглядел собравшихся в библиотеке и остановил свой взгляд на мне. – И ты, маленький Луций. Я не слышал н-ничего из т-того, что было з-здесь сказано.

– Да, Клавдий, ты – мой двоюродный дед, и ты не слышал ничего, что было сказано в этой комнате. Тебя даже здесь не было!

Пойдем еще дальше.

– Именно, – сказал Клавдий и похромал в сторону столовой. – Мессалина, м-мы в-возвращаемся в Рим.

– Да, любовь моя, – отозвалась та. – Рим… В наши дни никто не знает, что нас там ждет.

– Не беспокойся так, дорогая, – сказала тетя. – Ты жена Клавдия, а потому в безопасности. Для Калигулы твой супруг – ручная зверушка, убивать его скучно, гораздо веселее унижать.

Мессалина поджала губы и кивнула.

– Силан тоже в безопасности, и на том спасибо.

Ко мне подошла Локуста:

– Что ж, малыш, ты вошел в эту комнату и высказался, хотя я видела, как у тебя тряслись колени. Это очень смелый поступок. Только настоящий смельчак способен на такое, пусть и с трясущимися коленями.

– Я сказал правду. И я ненавижу Калигулу. Нельзя, чтобы он поступал с другими так, как поступил со мной.

– О да, но кто повесит на кота колокольчик?

– Не уверен, что понял тебя.

– Это такое присловье. Как-то совет мышей собрался решить, что делать с бродячим котом. Сошлись на том, что лучше всего будет повесить на шею коту колокольчик, чтобы можно было услышать, как он приближается, и убежать в укрытие. Да, план был прекрасный, оставалось только найти мышь, у которой достанет смелости, рискуя жизнью, запрыгнуть на загривок коту.

– Понятно, – кивнул я: никто не решится напасть на Калигулу. – Но амброзия…

– Умный мальчик. Это все равно что поставить перед котом блюдце с молоком, но, чтобы добраться до молока, ему придется сунуть голову в петлю с колокольчиком. И в момент, когда ловушка сработает, того, кто ее установил, рядом не будет. – Локуста вздохнула. – Однако, если они не желают воспользоваться моими услугами, им придется попытать удачи с более опасными средствами.

V

Говорят, когда человек узнаёт о событии, которое изменяет его жизнь, место, где он об этом услышал, навсегда остается в его памяти. Ты запоминаешь мельчайшие детали, но не можешь увидеть картину целиком. Это как во сне – мелочи видишь четко, но значение происходящего и окружающая обстановка остаются загадкой. Так и я помню, что был в саду и наблюдал за двумя порхающими вокруг друг друга белыми бабочками. Все остальное – будто в тумане.

Вот тогда я впервые услышал чей-то крик: «Калигула мертв!»

Кто это крикнул? Не знаю. Откуда донесся тот крик? Не знаю. Я стоял как вкопанный и наблюдал за бабочками. Калигула мертв. Калигула мертв…

В дом тети я наверняка вернулся бегом. Тогда-то мне, скорее всего, и сказали, что император умер – убит из ненависти… А значит, подозреваемых более чем достаточно. Но убийц схватили, а их лидером оказался не кто иной, как Кассий Херея – человек, который меня спас. А потом мне наверняка сказали, что Клавдий теперь император. Я помню все это, но не помню, как именно об этом услышал. Помню, какую радость испытал, когда узнал, что мой мучитель мертв.

* * *

В семье тут же произошли перемены. Тетя стала матерью императрицы Мессалины, которой на тот момент едва исполнилось двадцать лет. Преторианская гвардия объявила Клавдия императором, так как он оказался одним из немногих выживших членов императорской семьи и был у них под рукой.

– Он пытался отказаться, – покачала головой тетя. – И правильно, ведь его не назовешь величественным. Но в его жилах течет кровь императоров, и нет ничего важнее этого.

– А Мессалина теперь императрица, – сказал я. – Ты, наверное, очень гордишься.

– Так и есть. И Силан очень горд, что его падчерица заняла столь высокое положение.

А я сильнее, чем когда-либо, почувствовал себя отщепенцем, бедным воспитанником обретшей высокое положение семьи. Мой отец умер, мать ушла, отцовское наследство присвоил Калигула, так что я жил на попечении тети и только благодаря ее милости. И что теперь? Не захочет ли она избавиться от меня, как от какой-нибудь помехи или неудобства?

Во время тех событий я был последним, о ком стали бы думать. Я превратился в невидимку, и меня это очень даже устраивало. Иногда я прятался в комнате с бюстами предков. Там мне, сам не знаю почему, было спокойно. Потому что они давно ушли и унесли с собой свои проблемы? Потому что спокойно взирали на меняющийся на их глазах мир? Антоний не мог знать, что станет с его римскими дочерьми, он даже не мог знать, доживут ли они до взрослого возраста. Я уж не говорю о его детях от Клеопатры. Или о том, что сенат лишит его всех почестей, запретит праздновать его день рождения и распорядится убрать все официальные статуи. Смерть наградила его блаженным неведением и даровала свободу.

А мы не были свободны. Как только мы узнали о случившемся, страх поселился на вилле, причем такой густой, что даже ребенок мог его почувствовать.

Калигулу убили его самые верные гвардейцы под предводительством Хереи. Его зарубили и оставили истекать кровью, совсем как фламинго, которого он успел принести в жертву в тот день. Его жену и маленькую дочь умертвили, после чего разъяренные убийцы отправились на поиски других членов императорской семьи. Вполне возможно, я уцелел лишь благодаря своему низкому статусу в доме тети, который к тому же был очень далеко от Форума. Согласно истории, они и Клавдия чуть не убили, но его спас преторианский гвардеец, который нашел его спрятавшимся за шторой.

– На твоем месте я бы сомневался в правдивости этих слухов, – однажды прошептал мне на ухо Парис. – Клавдий гораздо умнее, чем может показаться со стороны. – Тут я растерянно заморгал, и Парис объяснил свою мысль: – Если Клавдия и обнаружили случайно, то только потому, что он сам все так устроил.

У меня холодок пробежал по спине. Получалось, даже благожелательность и очевидная слабость Клавдия были его маской?

– Ты хочешь сказать, что он… он сам все это организовал?

– Не обязательно, – пожал плечами Парис. – Но если он знал о готовящемся убийстве племянника, то точно постарался извлечь из него выгоду.

– Что сделали с Калигулой?

– Его тело поскорее сожгли, а прах захоронили в неглубокой могиле в Ламианских садах. Говорят, его дух еще кричит там по ночам.

* * *

Клавдий начал ходить в пурпурных одеждах и к данному при рождении имени добавил Цезарь Август. В начале лета Мессалина пригласила своих родственников, тогда мы впервые и вошли во дворец. Я надеялся, переступив его порог, избавиться от страхов и ночных кошмаров: мне снилось, что призрак Калигулы входит в мою комнату и никак не исчезает. Я надеялся, что новый император не будет меня преследовать, а, наоборот, станет защищать.

Мои воспоминания о тех временах по большей части разрозненные, как кусочки мозаики. Карета медленно везет нас в Рим… Въезжаем в город… Дома стоят вплотную друг к другу, некоторые из красного кирпича, некоторые из белого мрамора… Меня пересаживают в паланкин, тот всю дорогу раскачивается… Подъем по холму становится круче, меня откидывает назад… Потом – зеленые сады на плоской вершине холма… В подножии холма множество домов…

– Все это построил Тиберий, – сказала тетя. – Божественный Август жил в простом небольшом доме, сорок лет кряду спал в маленькой спальне на низкой кровати, укрываясь тонким покрывалом, и его это устраивало.

Мне показалось, что в голосе тети прозвучали нотки недовольства образом жизни, который выбрали для себя наследники Августа. А если так, исчезнут ли они, когда появится Мессалина и пригласит нас войти во дворец?

Мессалина изменилась. Теперь она носила шелка и в ее волосы были вплетены золотые и жемчужные нити.

– Моя дорогая матушка. – Она поцеловала тетю в щеку, но не по-родственному, а формально; потом долго молча смотрела на Силана и наконец сказала: – Силан, я очень рада принять вас у себя.

Она наклонилась ко мне:

– Луций.

Я не почувствовал и капли тепла, которое она источала на вилле тети. Мессалина как будто заново меня оценивала.

– Не стоит тебе носить зеленый, он тебе не идет, – заметила она.

– И какой же цвет мне стоит носить, моя госпожа?

Мессалина прищурилась и как будто задумалась.

– Красный, может быть. Золотой. Но определенно не пурпурный.

Даже я понял, что именно она хотела сказать: «Знай свое место и не вздумай лезть выше».

В первом зале потолки были такими высокими, что я даже не смог их разглядеть. Мы долго шли по скользкому мраморному полу; миновали другой зал, потом еще один. Открытые окна обрамляла зеленая листва, которую покачивал легкий бриз; в воздухе стоял запах живой изгороди и мяты. Везде нас сопровождал шорох шелков Мессалины.

Наконец мы дошли до зала с огромным балконом, откуда открывался вид на великий город. Я увидел поле в форме вытянутого узкого овала.

– Что это там? – спросил я.

– Луций! – одернула меня тетя. – Ты должен стоять рядом с нами и молчать, пока тебе не позволят заговорить.

– Все в порядке. Он всего лишь маленький мальчик, а мальчикам трудно устоять на месте, да еще и молча. – Мессалина повернулась ко мне. – Это Большой цирк. На этом поле проводятся гонки на колесницах.

Колесницы!

– О! И когда?

– Мы их постоянно устраиваем, – сказала Мессалина. – От них такой шум…

– И вы можете их смотреть прямо отсюда?

– Да, но нужно хорошее зрение, поле ведь совсем не близко.

Я так хотел, чтобы меня пригласили посмотреть на гонки, но не осмелился об этом попросить. А Мессалина не предложила.

Вскоре к нам присоединился хромающий и шаркающий Клавдий. В отличие от супруги, он показался мне прежним, разве только его одежда теперь была пурпурной.

– Очень рад п-принять вас у себя, – сказал он, и все поклонились в ответ. – Я бывал в этом д-дворце на разных эт-тапах моей жизни, так что т-теперь словно в-вернулся домой. Однако, вселяясь в чужой д-дом, в-всегда стараешься переделать его п-под себя, так что перемены им-меются. Я пересмотрю ук-казы Калигулы, и, н-надеюсь, людям это п-понравится.

Император поглядел на меня:

– И я хочу п-пригласить т-тебя п-поприсутствовать на одном особенном с-событии.

У меня чаще застучало сердце. Неужели на гонках колесниц?

Клавдий повернулся к тете и что-то тихо ей сказал – та кивнула в ответ, и он снова обратился ко мне:

– Это сюрприз. Н-настоящий финал, к-который очень тебя порадует.

С этими словами Клавдий совсем не по-императорски мне подмигнул.

Затем слуги принесли подносы с освежающими напитками в золотых инкрустированных кубках. Я словно завороженный рассматривал эти кубки – они были тяжелыми, но какой же божественной была эта тяжесть! И тогда я понял для себя, что быть императором – это пить самые простые напитки из тяжелых золотых кубков, в любое время смотреть гонки колесниц со своего балкона и иметь под рукой толпу слуг, которые ждут твоих распоряжений и, выполнив их, тут же бесшумно исчезают.

– Луций выглядит таким усталым, – ни с того ни с сего сказала Мессалина. – Думаю, ему лучше прилечь отдохнуть.

И прежде чем я успел возразить, она взяла меня за руку и передала слуге, который отвел меня через бесконечно длинные залы в комнату с застеленной шелковыми простынями кроватью. Пришлось смириться с мыслью, что надо лечь и притвориться, будто отдыхаю после долгой дороги.

Сквозь ставни проникали косые лучи солнца, но в комнате было прохладно и темно. Я едва различал на стенах красно-черные рисунки на темно-желтом фоне. Откуда-то из другой укромной комнаты доносился нежный звук флейты.

Быть императором – это возлежать на таких кроватях в таких комнатах и слушать льющуюся из потаенных мест музыку.

Почему Август предпочитал жить в небольшом доме и спать на узкой кровати с обычными простынями, как моя у тети? Да, он был божественным, но могу ли я позволить себе дерзкую мысль, что он был глуп? Глуп как минимум в мирских делах?

Полдень миновал, и теплый воздух в комнате постепенно становился прохладнее. А потом флейта умолкла, и ее сменила музыка, такая чистая и прекрасная, какую мог исполнить только сам Аполлон. Музыка, которая лилась и переливалась, словно жидкое золото.

Я лежал тихо, как будто любое мое движение могло спугнуть волшебство, и не знал, происходит это наяву или только мне снится. Но я точно не спал и вскоре понял, что должен приблизиться к источнику музыки и слушать его напрямую, а не сквозь стены.

Крадясь через комнаты на звук, я наконец дошел до той, откуда доносилась чудесная мелодия. Долго стоял снаружи с закрытыми глазами и упивался божественным звучанием. Мне не хотелось заглядывать в ту комнату – я боялся увидеть исполнителя. Парис рассказывал множество историй о волшебной музыке, которая, соблазняя людей, приводила их к погибели. В них музыкант всегда оказывался демоном или богом в обличье какого-нибудь персонажа. Но я все же не устоял и заглянул в комнату.

Там возле окна стоял стройный юноша. Он играл на довольно большом инструменте: левой рукой поддерживал его снизу и пощипывал струны, а правой с помощью плектра^[3] ударял по струнам с внешней стороны. Сам инструмент представлял собой разомкнутый круг с завитками на окончаниях. Звуки, рождаемые пальцами, были мягкими, а те, которые юноша извлекал с помощью плектра, – чистыми и резкими. Вместе они создавали сложную, подобную водопаду мелодию. Вдруг музыкант понял, что кто-то вошел в комнату, и резко повернулся в мою сторону.

– Я… прости. Я просто хотел послушать вблизи…

У меня задрожали колени, но не от страха, а оттого, что божественная музыка вдруг умолкла.

– Я всего лишь упражняюсь, – сказал юноша. – Кифара – строгая госпожа, она не так просто делится музыкой, и не с каждым. Она заставляет себя упрашивать.

Я понимал, что такой инструмент под силу только взрослому (для ребенка он был слишком большим и тяжелым), но в тот момент решил для себя, что, как только вырасту, обязательно научусь на нем играть.

– Ты кто? – спросил юноша.

Я понял его озадаченность, ведь я был слишком большим, чтобы сойти за сына Мессалины, и при этом слишком прямолинейным для раба.

– Луций Домиций Агенобарб, – ответил я.

– Понятно, внучатый племянник императора, – сказал юноша. – Мы все про тебя знаем.

– Знаете? Что знаете?

Мне стало интересно, как получилось, что этот музыкант что-то обо мне знает.

– Ну, по правде говоря, мы знаем о твоем происхождении, а больше ничего. Например, мы не знаем, что ты любишь больше – кефаль или мясо ягненка. Или умеешь ли ты плавать.

– Мне больше нравится кефаль, – уверенно заявил я.

Но про плавание не ответил… Меня даже передернуло, когда он об этом упомянул.

Юноша, взмахнув правой рукой, извлек из кифары еще один божественный звук, и мелодия умолкла. Я ждал, но он так и не продолжил.

– Спасибо тебе, – сказал я. – Возможно, когда я подрасту, ты дашь мне уроки игры на этой кифаре.

– Если ты об этом вспомнишь, – улыбнулся юноша. – И если я все еще буду здесь.

Я медленно вернулся в отведенную мне комнату, и день снова стал обычным.

VI

Лето в том году выдалось жарким. В моей комнате на вилле тети было очень душно, и я сказал ей, что, когда ложусь спать, чувствую себя тестом, из которого вот-вот испекут лепешку.

– Что ж, полагаю, тебе нужен раб, который будет стоять над тобой с опахалом, – ответила тетя. – Только лишних рабов у нас нет.

На полях чахли бобы, раскрывающаяся с утра ипомея к полудню сморщивалась; пруды с рыбой пересыхали; из фонтанов перестала бить вода, и они стояли, словно разинув рот. Это было время Сириуса, когда безумная звезда восходит и насылает среди лета палящий зной. Римляне покидали город: кто-то уезжал к морю, кто-то – в горы, если у них там были дома. А мы сидели под шпалерами с увядающей зеленью, но там было не намного прохладнее, чем в доме.

И вот однажды на виллу доставили письмо из императорского дворца. Тетя жадно его схватила в надежде, что это вести от Мессалины (дочь редко ей писала, хотя Силана довольно часто вызывали в Рим), однако, прочитав письмо, сразу скисла и посмотрела на меня:

– Это для тебя, Луций, и для Силана. Император желает, чтобы вы сопровождали его в поездке. Куда вы направитесь, не пишет. И меня, в отличие от супруга, в который раз не пригласили! Ступай и приготовься в дорогу. Он, видимо, уже в пути.

* * *

Вскоре приехал Клавдий, я забрался в карету и сел рядом с ним; следом за мной забрался и Силан. Клавдий пока не прислал приглашение на гонки колесниц, но это его появление говорило о том, что он обо мне не забыл.

– Куда мы едем? – не утерпев, спросил я.

– Отправим п-призраков на вечный п-покой.

– Но где?

– Д-доверься мне. Разве я не г-говорил, что это с-сюрприз?

Силан тем временем оглядывался по сторонам, и явно не из праздного интереса к окружающей обстановке.

– Моей с-супруги здесь нет, – сказал Клавдий.

– Я вижу, – отозвался Силан.

– Надеюсь, т-ты не разочарован.

– Нет, меня это не расстраивает, хотя я всегда рад ее компании.

Клавдий хмыкнул, и карета тронулась с места.

* * *

Спустя несколько часов пути карета начала подниматься по довольно крутому склону холма. Когда добрались до вершины, я увидел, что она замыкается в большой круг, а в центре его сверкает на солнце озеро.

Круглое озеро… отражает небо… спокойная, неподвижная вода… И на воде два огромных корабля, напоминающие силуэтом гигантских скатов-хвостоколов. Я схватился за подлокотники своего сиденья.

– Не бойся, сегодня они сгинут. – Клавдий мягко взял меня за руку.

И карета покатилась вниз.

Мы стояли на пристани, а перед нами плавали два монстра. Я снова увидел, но уже не при свете факелов, бронзовые головы кабанов и волков, которые указывали на место каждого гребца. Увидел и рубку из белого мрамора, которую в тот раз заливал лунный свет. Все, что преследовало меня в ночных кошмарах, теперь лишилось своей магической силы. Яркий солнечный свет изгнал, выжег дотла мистику луны.

Клавдий поднял руку и приказал работникам, которых собрали на пристани:

– Разорить и утопить! З-заберите все ценное, затем ув-ведите в центр озера и затопите. – Он наклонился ко мне и взял за руки. – Сенат хочет осудить Калигулу на «проклятие памяти»^[4]. Он был с-сумасшедшим и жестоким, я не м-могу позволить кому-то п-публично обесчестить м-моего кровного родственника. Н-но я могу сделать это сам. Его исключат из официальных с-списков, его статуи снесут, имя сотрут с м-монументов. Все с-свидетельства его безумия, р-расточительства и жестокости будут уничтожены. С-сегодня лунное затмение, и Диана не оскорбится: она н-не увидит, что мы с-сделаем.

Мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать его слова за громким стуком молотов и треском досок обреченных на смерть кораблей. Работники перебрасывали на берег бронзовые морды, на каждой было закреплено большое кольцо.

Клавдий поднял одну и, прищурившись, на нее посмотрел:

– М-мастерская работа. Х-хочешь такую?

– Нет! – Я даже отшатнулся. – Уничтожь их всех!

– Мы их переплавим.

Клавдий повертел голову кабана в руке, и клык зверя поцарапал ему палец.

* * *

На закате разоренные корабли с бульканьем ушли под воду посреди озера. Пузыри, рябь на воде, а потом – тишина.

– Все, м-маленький Луций, их больше нет, – сказал Клавдий, – и т-тебе больше не н-надо бояться воды.

Обратно мы ехали молча, но где-то на полпути нас встретила группа конных преторианцев.

– Он здесь, з-заберите его и п-препроводите в Рим. – Клавдий повернулся к Силану. – Ты под арестом п-по обвинению в заговоре п-против императора. Я ожидал, что ты н-нанесешь удар во время этой поездки, п-поэтому весь день за нами с-следовали мои телохранители. – И он кивнул преторианцам: – Уведите его.

– Я ничего не сделал! – взвизгнул Силан. – Ничего! Я твой верный подданный!

Но Клавдий только грустно на него посмотрел.

– Тогда я скажу! – выкрикнул Силан. – Спроси свою жену! Спроси Мессалину! Она не один месяц меня преследовала, пытаясь затащить в свою постель. Я отказался, и вот ее месть!

– Уведите его, – повторил Клавдий.

Преторианцы спешились, подошли к карете, выволокли Силана и заставили его сесть верхом на лошадь.

– Она шлюха! – не унимался Силан. – И убийца, если готова убить меня за это! За то, что я ей отказал… Я, ее отчим. Она – мразь!

– За клевету на м-мою супругу ты заслуживаешь с-смерти, – сказал Клавдий.

И на моих глазах императорские гвардейцы увезли Силана. Какое-то время я еще слышал его крики, а потом все стихло.

– Луций, на этой р-развилке мы расстанемся, – повернувшись ко мне, дружелюбно сказал Клавдий. – Я вернусь в Рим, а тебя с-сопроводят на виллу к тете. В-вот письмо, которое объяснит, п-почему ты вернулся один.

И он сунул письмо мне в руки.

* * *

Вся радость, какую я испытал, глядя, как уходят под воду преследовавшие меня по ночам монстры, исчезла на фоне ужаса, охватившего дом тети. Лепида, прочитав письмо, будто сломалась. Она заголосила, убежала в свою спальню и там, заливаясь слезами, рухнула на пол.

– Силан, Силан… Что он сказал? – спрашивала она, цепляясь за мою руку.

Моя высокочтимая тетя превратилась в скулящее нечто, которое умоляло меня рассказать хоть что-то о случившемся. А я… я не мог толком ей ответить, потому что все произошло слишком быстро.

– Он… он все время кричал, что невиновен.

Это все, что я мог вспомнить.

– Конечно он невиновен! – Тетя усилием воли села и вытерла слезы со щек. – Но кто на него донес? Клавдий пишет о снах, которые видели Мессалина и его вольноотпущенник Нарцисс, и якобы они доказывают измену…

– Силан сказал, что Мессалина хотела ему отомстить… и сделала это таким образом.

– Отомстить? Но за что? Я всегда думала, что он ей нравится.

И тут осмелился подать голос один из сопровождавших меня преторианцев:

– Слишком нравился. Силан сказал, что она пыталась его соблазнить, а получив отказ, пообещала его уничтожить.

– О нет! – Тетя схватилась за голову. – Нет! Не может быть!

* * *

Но так оно и было. Вскоре вся история всплыла. Не о соблазнении – это осталось частным делом, которое никто не мог обсуждать. Заговор против Силана основывался на соучастии Мессалины и ее сообщника Нарцисса: то он, то она приходили к Клавдию с жалобами на сны о Силане, который якобы замышлял убить императора. Легковерный Клавдий счел, что их схожие сны служат для него предупреждением о задуманном покушении. На деле же это лишь доказывало, что Мессалина и Нарцисс прекрасные актеры и сообщники.

То, что ими двигало, достойно лишь презрения. Мессалина принесла в жертву собственному тщеславию жизнь человека и сделала свою мать вдовой. Это был мой первый жестокий урок, благодаря которому я понял, на какое зло способны люди, движимые грязными резонами. И я выучил его на всю жизнь. Всегда надо быть настороже. Пусть меня считают жестоким. Лучше быть жестоким, чем мертвым.

* * *

Тетя слегла и не вставала с постели несколько дней, а в это время шла подготовка к фиктивному суду. Как-то вечером она послала за мной. Меня проводили в комнату с бюстами, там возле жертвенника с дымящимися углями стояли тетя и какой-то мужчина с закрытым вуалью лицом.

Холодная и неподвижная, тетя сама была почти как статуя. Она умерла и воскресла, обретя новую форму, – теперь я видел перед собой ее бледное подобие или даже пустую оболочку.

– Мы приняли решение спасти Силана, – без выражения сказала тетя. – Есть только один способ. Не секрет, что император верит в вещие сны. Причем даже во сны других людей. Естественно, собственные имеют для него гораздо большее значение. Мы знаем, как прислать ему сон, особый сон, который раскроет правду.

Тут стоявший рядом с тетей мужчина молча кивнул, но она так его и не представила.

– Широко известно, что невинный и незамутненный разум юного создания – лучшее вместилище для снов, – сказал мужчина тихим и мягким голосом, который напомнил мне шорох песка в пустынных долинах. – Поэтому мы и выбрали тебя, Луций. Мы покажем тебе картину, посмотри на нее и хорошенько запомни. А потом вдохни эти испарения.

И он бросил на угли какие-то крупинки или семена – угли зашипели, от них поднялся пар, и в воздухе разлился резкий горький запах.

– Это запечатлит картину в твоих снах. Спокойно иди в свою комнату, ложись и не двигайся до утра. Картина просочится во сны Клавдия, вытеснит все остальные и останется в его разуме.

Все происходящее и так было похоже на сон: просторная, освещенная всего двумя факелами комната с углями в жертвеннике, едва различимые в полумраке бюсты и похожие на призраков люди, которые взяли меня за руки и подвели к жертвеннику.

Мне хотелось закричать: «Нет! Нет! Я не стану этого делать! Не впускайте свою магию в мой мозг!» Но вместо этого я, словно лунатик, прошел весь ритуал: наклонился над углями и вдохнул дым, от которого помутилось в голове; затем посмотрел на картину, где похожий на Силана мужчина отворачивался от Мессалины, а та хватала его за тунику и пыталась затянуть на кровать. Была и вторая картина, на ней Силан, без ножа, совершенно безоружный, стоял на коленях перед Клавдием.

Тетя взяла меня за плечи:

– А теперь я отведу тебя в комнату и уложу в кровать. Лежи тихо и не открывай глаза до самого утра.

Могу сказать, что мне не приснилась ни одна из показанных картин, хотя по прошествии времени они не раз всплывали в моем сознании. Но я надеялся, что благодаря магии тети Лепиды они каким-то образом переместятся в сознание Клавдия.

Вскоре Силана казнили, так что вряд ли это произошло.