Обыкновенная семейная сцена

Бенефис Пряникова

Пряников остается стоять. Поправив пиджак и ослабив галстук, он несколько церемонно и даже театрально обводит глазами всех присутствующих за столом (избегая разве Маргариты Олеговны), как бы призывая тем всех к вниманию.

–Жил был на свете один замечательный человек, – по всем законам выбранного жанра начинает он свою сказку, – некто… Вадим… Эдуардович… Щепочкин – пусть будет так. Имя, как вы понимаете, сказочному герою я нарочно выдумал, потому как реальное лицо, по жизни которого и складывается сюжет нашей правдивой сказки, слишком знаменитое и, я бы даже сказал, знаменательное. В сказке же будут затронуты некоторые факты весьма интимного характера, выставляющие настоящее, то есть реальное лицо с любопытной стороны и его компрометирующие, поэтому, сами понимаете… Так вот, этот Вадим Эдуардович работал ревизором, то есть налоговым инспектором, говоря современным языком, и, конечно, вовсе не тем он был замечателен. Жила в нем одна неудержимая страсть, или порок, по счастливому выражению многоуважаемой… (Дмитрий Сергеевич аккуратно кивает головой в направлении автора этого «счастливого выражения») и остроумнейшей нашей Маргариты Олеговны, – уж больно Вадим Эдуардович был азартен. Где в него этот порок, разрешите, впился и как в нем рос и развивался, и какими, дабы вам было угодно, катастрофическими ситуациями его испытывал, и как, в конце концов, за непоколебимое упорство и привязанность к себе вознаградил – сейчас мы с вами в хронологическом порядке все это хорошенько рассмотрим…

–Дима, всем известно как ты любишь блеснуть красноречием, и как уморительно хороши иной раз твои сказки, но ты уверен, что сейчас тому самое время и… Я хочу сказать, что может будет не совсем уместно… Впрочем, поступай как знаешь. – Эта пышная миловидная дама, кто, своим звонким вибрирующим голоском (на ходу прерываясь как бы из боязни сказать чего лишнего и самым отъявленным образом акцентируя на том), кто только что предприняла попытку остудить пыл на глазах преображающегося Пряникова, есть Бондаренко Анжелика Владимировна. Худощавый брюнет с большими навыкате глазами, разместившийся по правую руку от нее и чуть в стороне, но все же, через стол от Пряникова – ее муж Илья Семенович. Дмитрий Сергеевич ему еще язык не показывал и долг не отдавал, разумеется, тоже (читатель помнит, как неудачно действовала в решающий момент Мария Шарапова); но данное обстоятельство его откровенно коробит и такое размещение за столом он находит неслучайным: подозревает Дмитрий Сергеевич, что Илья Семенович нарочно позаботился, дабы лицом к лицу со своим должником усесться. «По крайней мере, прямо предо мной Тоня Игнатова, и то приятно будет взгляд развлекать», – думает Пряников. Впрочем, откровенно говоря, ему пока не до Бондаренко, его более заботит поведение супруги своей, сидящей от него по правую руку, – уж больно у нее взгляд сейчас какой-то насмешливый, к тому же не могло уйти из памяти Дмитрия Сергеевича и ее поведение во время приветствия. «Что-то она нечистое держит себе на уме, должно приехала своего мужа перед дорогими ему людьми в черном свете выставить. Но я ее предупрежу, посмотрим, кто еще больше насмеется над кем!» – дает он себе урок, выстраивая тем временем самую добродушную улыбку на своем круглом, лоснящемся лице.

–Не волнуйся Анжела (Пряников с Анжеликой Владимировной «по старой дружбе» в общении друг с другом на короткой ноге), – я только в двух словах, само, что ни на есть, сжато, не заметишь, как и эпилог подойдет. На чем я остановился?.. Ах да! Где привязалась этакая зараза, имеется в виду порок, к нашему сказочному герою? – вот с чего мы собирались наши исследования начать.

Итак, пробудилось пристрастие к игре в подвале… Да, в подвале обыкновеннейшей «сталинки», в одном отдаленном мрачноватом квартале не весть какого городишка, по типу нашенского, – а вы где думали азарту просыпаться: в казино? Нет, это киношный вариант из-за окияна; у нашего же брата любой почин приходится немножечко с душком и обязательно подгаженный. И вот ведь что удивляет и что для меня лично загадка: это-то неблагообразное, что с душком, человека-то нашего в себя таки окунает, и с головой окунает, друзья мои, напропалую, ведь я-то не понаслышке знаю, как оно обыкновенно происходит. И так решительно во всем: то есть мы ведь сейчас о пороках? А я все же настаиваю на страсти! в рассматриваемом нами варианте – страсти к игре. Но ближе к делу. Значит, первый свой куш Вадим Эдуардович в подвале сорвал. Нет, это не тот случай, когда новичкам везет; не тот человек Вадим Эдуардович. Он ведь не сразу за игральный стол бросился; он месяц зрителем в подвал этот выхаживал: все чего-то ждал, да как будто примерялся. Играли в ту пору в «трыню». Интересная игра. Что-то по типу покера, только на стол ничего не выкладывается: по три карты на руки, считай очки, а дальше одна психология…

Здесь я все-таки, как не крути, а вынужден прибегнуть к кое-какому признанию, потому как, вижу, обойтись нельзя и – всё для полноты и прозрачности самого рассказа, извините, сказки, которой и ваш покорный слуга был мимолетным участником…

Пряников, как говорится, в ударе: тут и «ваш покорный слуга» и декламация пущена в ход; вот еще и долькой апельсина со стола полакомился.

–Ух, вкуснота-а! – смакует.

–Вот вам, собственно, и все признание, – продолжает он выделано развязно, вертляво жестикулируя своей короткой с пухлыми пальчиками ручкой. – Да, сознаюсь, среди играющих в уже представленном вам подвальчике бывал, и даже в роле завсегдатая. Ну, так вот, как почетный член нашего тогдашнего клуба, сам на себя дивлюсь и задумываюсь, как это я не помню, кто это к нам ввел тогда Вадима Эдуардовича. Ведь клуб закрытый был, сами понимаете, и без надлежащей протекции попасть к нам было решительно невозможно. Но кто ручался за него, хоть убей, не помню. Да оно и не важно! Важно, что начал ходить к нам Вадим Эдуардович без пропусков, высиживая от звонка до звонка, выстаивая, если быть точным, и одно наблюдал за игрой со стороны – не только безучастно, но и как-то отчужденно. На вторую неделю мы уж и посмеиваться над ним стали.

–Германн, – обращался к нему один торговец углем, – садись штаны проиграй что ли, аль мои отними, гляди у меня какие: от Гуччи, молдавские, сегодня только в переходе за полцены выторговал.

–Нет, – вставлял банкиришка один, Олег Егорович, – наш Германн не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, – цитировал он по Пушкину.

–Германн свои три карты ждет! – выкрикивал третий.

–А ты его, стало быть, со своей ведьмой тещенькой знакомил, говорят она у тебя еще в соку?

–А ты, видать, не понаслышке знаешь?

–Врешь, голубчик, мне Германн шепнул. – И всё в том же духе. Ох уж мы и наострили в эту вторую неделю, да назубоскалили над тихоней нашим Вадимом Эдуардовичем. За ним так, кстати, прозвище это, Германн, и закрепилось. Вадим же Эдуардович, в свою очередь, и в ус себе не дул, на колкости не отвечал, да всё держался особняком, так что в скором времени и потешаться над ним этак, в холостую, наскучило, все и замолчали, а после и забыли о нем вовсе. Замолчали-то – все замолчали, а вот забыли все да не все. Заинтересовал меня с чего-то наш Германн; что-то мне подсказывало, что вовсе не праздно, не от безделья какого он свои часы в подвальчике нашем выстаивает. Стал я к нему присматриваться поближе.

Был он высокий худощавый брюнет. Лицом был красив, но имел вид истощенный и как будто болезненный. Бледен был чрезвычайно, как смерть. И вообще наблюдалось во всей его фигуре нечто мистическое, – не то, чтобы наблюдалось, но, точно, чувствовалось. Я вам сейчас попытаюсь своим тогдашним видением всего его передать, – его, как атрибут той обстановочки. Представьте на секунду. Подвальное помещение. Нет, без прохлады и сырости, напротив, помещение сухое и хорошенько обогреваемое, так, что даже душно. А не душно быть не может, помещение, мягко говоря, не велико: пять на четыре. В одном углу шкаф с мастеровыми принадлежностями; в другом древнее вольтеровское кресло, совершенный антиквариат, впрочем, очень затертый, да и вообще ветхий. В этом кресле обыкновенно почивает один почтенный и ужасно уважаемый в известных кругах старик. Говорю вам, игралось у нас по-крупному. Были случаи, оставлялись ключи от автомобилей и сверх того порука о выплате; то есть случалось, что весьма недурной техники после некоторой «свары» проигравшимся не хватало вполне, чтобы по долгу расплатиться. Так вот, одно присутствие этого старика гарантировало дальнейшую выплату; да и вообще, знаете как оно: опыт иной раз в ином случае всегда верно рассудит. С этого кресла этому старику был хорошо виден игральный стол, и без помех прослеживалась сама игра – с его стороны за стол не садились. Игральным столом был низенький журнальный столик, и располагался он прямехонько по центру комнатушки. Участвовали не более пяти человек, и сидели все на маленьких табуретах – так повелось, и так было принято. Удобств, как вы понимаете, никаких, но – как, бывало, засиживались! Утомился, ноги затекли, или по другим причинам – можешь выйти из игры, когда угодно, тебя в любой момент заменят, всегда желающие были. Но, если уж поднялся и место освободил, в полной мере игрой не насытившись, будь добр, довольствуйся ролью безучастного зрителя, пока кто еще не утомится, или же, что скорее, под ноль или в минус не проиграется. Был еще в нашем подвальчике один замечательный уголок, где на махоньком столике грелся старехонький тульский самовар, и где в лукошке лежали всегда свежие сухари и бублики. Заваривал чай и бегал докупать лакомства один беспризорник, невесть откуда взявшийся, но чрезвычайно всеми нами полюбившийся, – очень смышленый и ушлый мальчишка, лет одиннадцати; звали его Семеном. Впрочем, этот подвальчик на тот момент служил Семену домом; и еще, наш почтенный старик, это я уже опосля слышал, мальчишку вроде как в будущем усыновил, – до того привязался старик. Но это уже отдельная история, к нашей сказке отношения никакого не имеющая. Последний вам набросок и к слову о недостатках: у нас курили. Можете себе представить, комнатушка пять на четыре, с ужасно низким потолком, настолько, что обнаженная лампа, свисающая на полуметровом проводе, приходится чуть ли не промеж голов играющих; в таком-то коробчонке и до десятка курящих – глаза выедает, голова идет кругом, но отказать себе в куреве было выше наших сил. Вот ведь зараза какая! Даже мальчонка иной раз к кой-какому окурку своими детскими губками прикладывался – конечно, украдкой. Не скрою, иногда становилось невыносимо, и мы задавали себе урок воздержания – на час, на полтора. Совсем не курил лишь один среди нас. Да, вы правильно догадались. Вадим Эдуардович, наш Германн, не курил, не заговаривал и даже не пил чай, хоть мальчишка, с подачи старика, подносил ему стакан ежедневно и по дню неоднократно. Он отказывался и даже с видимым раздражением человека, которого пустяковым вопросом отрывают от чрезвычайно важного, требующего кропотливости и сосредоточенного внимания занятия. Он все стоял в своем единственно свободном углу, неизменно заложа руки за спину и чуть склонив голову, – настолько низок был наш потолок. Он своим вострым неподвижным взглядом сквозь густую пелену едкого табачного дыма неотрывно следил за игрой и… за играющими. Да, и в первую очередь, за играющими; я не раз ловил его изучающий рентгеновский взгляд на себе. «Этот человек себе на уме», – думал я, и, как выяснилось позже, не ошибался. Щепочкин, в свою очередь, сходу обнаружил, что я тоже его наблюдаю, и, странное дело, когда наши взгляды встречались, он не стремился отвести глаза. В такие моменты в его взгляде можно было прочесть: «Да, ты знаешь, что я изучаю тебя, и я знаю, что ты меня изучаешь, утвердим это, и – зачем прятаться?» Но я прятался. Мне был тяжел этот неподвижный открытый и испытующий взгляд. Наконец, я решился, и в один игровой день, по его окончании, сумев воспользоваться подходящим моментом, нагнал широко шагающего в нужном мне направлении Вадима Эдуардовича. Был уже рассвет.

–А, это вы, – нисколько не удивившись, равнодушно произнес он, когда я, весь впопыхах, с ним поравнялся.

–Да это я, – отвечал я, с трудом переводя дыхание. Затем, кое-как да запинаясь, я оповестил, что «не на колесах сегодня» и что держу путь на автостанцию, поинтересовался, не по пути ли? Ответ был: «по пути».

–Вы знаете, у вас очень широкий шаг… – пытался я завязать разговор. – Вы любите быструю ходьбу?

Он опять отвечал коротко: «застоялся», – и ни на чуть не сбавлял темп. Я же с трудом поспевал за ним, и даже на трусцу переходить приходилось. Некоторое время длилось молчание.

–На автостанцию… – вдруг и с ощутимым опозданием заметил Щепочкин, и как-то задумался. – Занятно, сегодня, конечно, не ваш день, но я не предполагал, что вы из тех, кто ставит на кон последнюю монету.

–Это вы про такси? потому что я не вызываю машину? – уточнил я.

–Про такси, – резко вторил он и неожиданно остановился. Должелезный взгляд тут же навис надо мной. Было в этом взгляде что-то устрашающее, и хоть был я как минимум вполовину крупнее своего попутчика, все же пришлось невольно попятиться. Но уже через секунду Вадим Эдуардович смотрел дружелюбно и говорил со мной ободряюще.

–Вы, Дмитрий Сергеевич, – говорил он, – вежливый человек, всегда обращаетесь на «вы», что свидетельствует о воспитании. Воспитанность – редкость в наши дни, а жаль, ведь только она прельщает. И вообще, мне кажется, вы должны быть из тех простодушных чудаков, которые всем нравятся. Признаюсь, вы и мне симпатичны. Позволите несколько советов?

Я не возражал.

–Играя, – начал он, – играя, вы ужасно себя выказываете. Когда к вам приходит «карта» вы щурите глаза и вообще весь сжимаетесь, и от своей этой карты не отрываетесь вовсе, будто на ней в тот момент весь свет клином сошелся. Напротив, когда на руках у вас очей нет, вы как-то развязнее и охотно свой взгляд развлекаете. Блефовать вы не умеете совершенно, и решаетесь прибегнуть к хитрости только будучи «пустым», это примечательно. Вот вам выборочно ваши некоторые черты, в целом же в вас таковых примет десятки, и то, только тех, что я успел рассмотреть. Признаюсь, вами я мало занимался. Обобщу: мне кажется, игра не ваш удел, в ней располагать вы можете исключительно на голый фарт; с багажом же в одну слепую удачу вступать в игру, где пять участников, значит иметь шансов на выигрыш не более двадцати процентов из ста – согласитесь, маловато. Что же касается завтра, вот вам мой капитальный совет: не садитесь за стол, завтра вы непременно проиграетесь…

–О, я вас, кажется, утомил! – как будто очнулся Пряников. Он и впрямь как-то особенно увлекся и по ходу этой своей «сказки» будто окунулся в ретроспективу – с головой и безотчетно. Да, он декламировал, он восклицал, а когда свой диалог представлял с Щепочкиным, так даже роли играл, менял голоса, – но осознанно ли? Вам как показалось, дорогой читатель? Может, Пряников, по обыкновению своему, просто-напросто собственными речами упился, одним словом, закуражился? А может, здесь, что и другое, может, это и есть та самая роль Полишинеля, в которую, в угоду другу, чтобы от него грозу отвести, собирался облачиться Дмитрий Сергеевич? Сложно определить, послушаем, что он расскажет далее?

–Поверьте, так было необходимо, – торопится оправдаться он. – Это для последующего контраста, для ощущения его нужны были все эти мелкие детали. Дальше же все пойдет скоренько, поверхностно, вот увидите. Анжела, Тоня, Маргарита Олеговна, – о, он уже открыто смотрит Маргарите Олеговне в глаза! – сейчас самый сок, сейчас страсть закипает, что ведет к удаче, к вершине, – чрез тернии к звездам!.. Все, унимаюсь, – говорит он, будто ретируясь и извиняясь перед слушателями за высокопарный слог. – Теперь строго, сухо, кратко – к делу…

–А дело было следующим днем, – возвращается Дмитрий Сергеевич к своей сказке, – следующим днем, после того как Вадим Эдуардович, надавав мне советов пачку, оставил меня, озадаченного, эту пачку советов с открытым ртом переваривать.

Дело состояло в том, что в нашем клубе, а лучше, в нашей компании, а то я все как-то пафосно выражаюсь, – в нашей игорной компании по последним воскресеньям месяца были заведены двойные ставки. Зрителей в такие дни становилось все больше, участников меньше, вообще же, народу набивалось немало. Конечно, посторонних с улицы быть не могло, но ведь и «своих» по таким воскресениям вполне доставало: приходило человек до пятнадцати, – в этакую коморку, можете себе представить? Соль в чем? Месяц на дворе стоял – декабрь; а значит что? Ожидалось последнее воскресенье не только месяца, но и года! Предчувствовалось, что воскресные двойные ставки должны будут и еще возрасти, но заранее еще ничего не обсуждалось. В общем, ажиотаж в преддверии игры стоял нешуточный. Как вчера этот день помню, приходился он на 30 декабря. Собирались обыкновенно к семи вечера; я всегда приходил заранее, чтобы уж наверняка в первую пятерку попасть. У нас как оно было: пятеро на месте – начинаем; прибывающие, разумеется, в очередь. Я пришел в половину, и был третьим, третьим участником; Германн уже стоял в своем углу. Когда я вошел, он вновь дюжим взглядом прошелся по мне. Я, конечно, сделал вид, что мне такое внимание нипочем, как вроде я этого его взгляда и не замечаю; про себя же, признаюсь, отчего-то сробел. Впрочем, мимоходом я ему головой кивнул. Раскланялся также со стариком и потрепал по плечу мальчишку. Из игроков уже были банкир и торговец углем. Вскоре пришли еще двое, и мы приступили к игре – сразу по двойной ставке, конечно. Я уже успел порядком проиграться, к тому моменту, когда вошел этот человек. Видели бы вы, как у всех лица вытянулись. Нет, знаком этот человек был, конечно, всем; ну, как знаком, телевизор ведь в доме был у каждого. Но мог ли кто предположить, что такой субъект пожалует к нам в подвал!.. Все вдруг, как один, привстали. И тут этот человек улыбнулся – самой простодушной, самой дружелюбной улыбкой.

–Добрый вечер, братцы! – произнес он наиприятнейшим голосом. – Вот, удостоился побывать в ваших замечательных краях и прослышал об этом месте славном; дай, думаю, заскачу, что здесь, да как? Почем играем? – поинтересовался он.

–По «столько-то», – вдруг выкрикнул я, – самое что ни на есть вдруг, честное слово, нехотя, точно черт подтолкнул. Все на меня покосились, – ещё бы, мое «столько-то» было втрое выше нашей двойной, по которой мы на самом деле тогда играли. У меня аж пот выступил: ну чего я влез, ну как всегда? А у самого вот таких «столько-то» к тому моменту всего ничего оставалось.

–По «столько-то» – это неплохая ставка, сразу видно, люди вы серьезные.

У меня на сердце отлегло, да и банкир по плечу одобрительно хлопнул.

–А что, может быть, поднять нам ставки, – продолжал этот человек нараспев сладчайшим голосом, – в честь праздника, ещё втрое?

Всех так и покоробило. Вдумайтесь только, я наши двойные втрое умножил, это уже в шесть раз больше обыкновенного, этот же до восемнадцати прет. Да у меня если и было столько, то на один-два хода каких-нибудь. Даже торговец углем, и тот, как рак покраснел. Покраснел, но все же вымолвил:

–Что ж, можно, – вымолвил и присел. Я встал. Я встал и сел. Двое встали из-за стола безвозвратно. Этот человек сел на одно из освободившихся мест, предварительно облобызавшись с нашим почтенным стариком и расспросив того о здоровье. Оставалось одно свободное место, да и мое подо мной вовсю колыхалось.

–Есть еще желающие? – поинтересовался старик.

Желающие? С таким-то раскладом, вообще можно ль было заговаривать о желающих!

–Ну, что ж, раз все в сборе… – начал было этот человек, перебирая и постукивая друг об дружку свои ухоженные, не без весьма внушительного размера украшений пальцы. Его прервал резкий отрывистый голос, пришедший откуда-то из глубины, из-за спин собравшихся зрителей.

–Я сяду, и с удовольствием, если мы теперешнюю только что утвержденную ставку поднимем еще вдвое!

Каково же было всеобщее изумление, когда автором этого шокирующего вызова был признан Германн. Пред ним расступились, он подошел к столу. Мне показалось, он был бледней обыкновенного, но смотрел решительно.

–Да ты чего, Германн, белены объелся? – дрожащим от удивления голосом произнес банкир.

–А что, прекрасная идея! – заулыбался этот человек, одаряя всех и вся своим превосходнейшим расположением духа. – Садись, милок, сыграем! ведь никто не против? В честь праздника!

–Да он в жизнь не садился, он зритель, он отравился чем-то, мухомор проглотил! – возмущался банкир.

–Полно тебе, братец, – не уставал сладить этот человек, – ты только посмотри на этого молодца – здоровый, румяный, розовощёкий – богатырь! – И это все о нашем Германне? – да с такого точно, как он, Достоевский своего Раскольникова списывал! Но, можно ли было такому человеку перечить? Германн сел подле меня. Я встал, вновь сел, опять встал, но уже окончательно, оповестив, что не имею достаточных средств для такой игры. Раздали на четверых…

«Вадим Эдуардович это что-то невообразимое, немыслимое, невероятное! Вы… вы Мастер, вы Провидец, вы, в конце концов, иллюзионист! Как вам это удалось!» – так, или что-то в этом роде я восклицал, когда мы с Германном рука об руку шли с игры. Я был взволнован до предела, я шел твердо, но будто в тумане, меня ноги сами вели. Вадим Эдуардович шагал тоже совершенно бессознательно, но вовсе не так уверенно; он точно проваливался с каждым новым шагом, и я его поддерживал. Он совсем ничего не говорил и, уверен, ничегошеньки не понимал из всего моего восторженного лепета. Он имел вид человека изнеможенного и лишенного рассудка. Так и было, он все оставил там, в подвале, – все свои душевные, физические – «богатырские» силы; он оставил там мысль и внимание. Он был амебой в тот момент. Думается, приведи я его тогда к пропасти, на десять шагов от обрыва, и оставь самого, он продолжил бы путь сам, по инерции, и непременно шагнул бы вниз. Я спас его тогда, друзья, это точно, меня тогда приставил к нему его ангел-хранитель. Его бы обокрали, его бы по дороге убили! Вы не знаете! Он нес в руке пакет, обыкновенный полиэтиленовый пакет с ручками, пакет, под завязку набитый деньгами, и не одною только нашей валютой! Я лично помогал ему там, в подвале, эту валюту в тот пакет слаживать. О, он уже тогда перестал ощущать действительность. Действительность для него закончилась, только он встал из-за стола. Помню, к нему подошел этот человек. И этот человек был уже совсем другим человеком. Он был мрачен, как дождевая туча, и его некогда сладкий бархатный голос теперь неприятно хрипел. Он отвел Вадима Эдуардовича в сторону и что-то долго ему растолковывал. Вадим Эдуардович был как будто в прострации и, было видно, не понимал нисколечко из того, что ему так настойчиво пытались донести. Но и этот человек, что тоже замечалось, мало отдавал отчет своим действиям и совершенно не контролировал поток собственных мыслей. Он все говорил, говорил, сбивался, отмахивался рукой от собственно сказанного и опять говорил, – говорил экспансивно и, очевидно, без связи. О, что игра способна делать с людьми! Затем этот человек подвел Вадима Эдуардовича к нашему почтенному старику и – все об одном и заново. Старик внимательно вслушивался, останавливал и переспрашивал; как показалось, в конце концов, он понял, что понять было необходимо, и утвердительно кивнул. Этот человек крепко пожал старику руку и, споткнувшись у выхода, поспешно покинул наш подвальчик. Германна обступили восторженные зрители, ни один из которых ни на минуту не оставлял эту жалкую конуру во все время игры; можете себе представить насколько игра была увлекательной? По ее окончании каждый норовил отдать хвалу победителю: Германна бессмысленно шатало со стороны в сторону – от дружелюбного толчка к поздравительному объятию. Я насилу вырвал его из этого взбалмошного улья.

Как мы попали к Вадиму Эдуардовичу домой – представить не могу, я ведь и сам был как будто пьян. А было уже 31-ое число – вот-вот Новый Год! Вошли мы к нему в начале одиннадцатого, – стоял уже день-деньской. Где нас носило порядка четырех часов после игры – ума не приложу. Вадим Эдуардович так и рухнул на пороге своей квартиры, только нам отворила дверь его жена. Деньги высыпались из пакета и…

–Так ваш Щепочкин, оказывается, был женат? – А ведь острым, своевременным и вновь к чему-то подводящим вопросом прервана «сказка» Пряникова, – как на ваш вкус, прозорливый и чуткий читатель, вы не находите?

–Да, Анжела, Щепочкин был женат, конечно, женат; я разве не упоминал? – удивляется Дмитрий Сергеевич. – Но это не важно, мы не о том, жена не имеет значения…

–Действительно, какое значение может иметь жена, – чуть слышно и, скорее всего, одной лишь себе, как мысли вслух, крайне недовольно и даже с некоторым презрением, произнесла Маргарита Олеговна; она все покачивает головой и не сводит глаз с упоенного собственными речами оратора. Данил (и мы вместе с ним), кроме того, ловит вдруг вспыхнувший взгляд своей матери и делает несколько шагов вперед, выводящих его на свет из сумрака. Антонина Анатольевна, судим со стороны глядя, стала как-то особенно сконцентрирована и внимательна, чего прежде мы в ней не наблюдали, и она, конечно, отметила про себя выражение Пряникова, и слова Маргариты Олеговны, несомненно, свою лепту внесли, – иначе с чего было взяться такой реакции?

–Вы знаете, а ведь не зря я все-таки пред вами только что о Щепочкиной Галине так размазал. (Это, вероятно, пока мы были заняты нашими наблюдениями Пряников «так размазывал»). – Признаю, смотря правде в глаза, не будь этого невзрачного, ничем не примечательного, болезненного существа, была бы неполноценной наша сказка, – вот именно «катастрофических ситуаций» в ней бы не доставало. А все почему? Да потому, что самому рассказчику, то есть сказочнику, то бишь мне, дорогие мои, ровным счетом ничегошеньки об этих «ситуациях» не было бы известно, если бы Галиной Олеговной, супругой Германна нашего, из уст в уста не было бы передано… Эх, заврался я пред вами, любезные вы мои, никаких из уст в уста для меня не существовало, а ко мне, лишь как к лицу постороннему, от лица третьего все это «катастрофическое» доходило. Вижу, запутал вас окончательно, да и сам, честно говоря, запутался. Что ж, если обойти никак нельзя, и, как говорится, сказал «а»… то придется мне все же таки в сказку нашу затереть и свою дражайшую, – а все потому, что без дрожи не вспомнишь, – дражайшую бывшую супругу.

Дмитрий Сергеевич при этих словах с каким-то торжествующим видом всем своим телом и, в своей манере, крайне неуклюже поворачивается к жене. При этом задевается им бокал, содержимое которого, красное вино, переливается на расположившуюся слева от Пряникова Нину Матвеевну.

Нина Матвеевна еще одна подруга Антонины Анатольевны, замечательно кроткая и набожная женщина. С нею мама Данила неизменно ходит в церковь по воскресеньям. На вечерах у Игнатовых она бывает редко, но сегодня Антонина Анатольевна почему-то настоятельно ее к себе затребовала. Безотказная Нина Матвеевна приглашение приняла и вот она перед нами, с перепуганным лицом, учащенно и стремительно крестится, очевидно, по привычке, как и всегда это делает в «экстремальных» жизненных ситуациях. Замечательно, что помимо Игнатова Данила нас с вами, любезный и внимательный читатель и Богородицы-заступницы, к которой мысленно призывает сейчас Нина Матвеевна, скандальному этому происшествию не находится других свидетелей. Столь увлечены все рассказом Пряникова. Что касается самого, с позволения сказать, сказочника, Дмитрий Сергеевич не то, что предметов подле себя, он и ног под собой в это время не чувствует от внутреннего торжества по поводу нашедшейся возможности предупредить в острословии свою спутницу, «чтобы она впредь себе в голову лишнего не забирала». Пока Нина Матвеевна тайком и безропотно скрывает следы происшествия, устанавливая на столе опустевший бокал и укладывая кухонное полотенце поверх распространившегося от края белоснежной ее блузы и по длиннополой юбке чуть не до самых колен багрово-красного пятна, Дмитрий Сергеевич, обращаясь к жене, с ликованием сердца, отобразившемся отчасти и на лице его, говорит следующее:

–Разреши, мой мармеладик, язвочку свою помянуть, – закатывает он глазки просительно. Марина Александровна (третью и теперешнюю жену Пряникова зовут Марина Александровна) посылает своему «суженному» одобрительный воздушный поцелуй и почему-то переводит свой насмешливый взгляд в сторону Данила. Да, она его заметила, она открыто смотрит ему в глаза и как бы призывает его в свидетели происходящего; «то-то еще будет», – говорит ее взгляд.

–Итак, к разъяснению, – вновь вступает в свою роль сказочник, – вот как все происходило:

Значит, только мы переступили порог, Вадим Эдуардович без чувств рухнул, деньги разлетелись, – я уже говорил. Женушка его, Галина Олеговна, ясное дело – ошеломлена. Я ее, конечно, вмиг успокоил, и все, как нужно, то есть, как ей должно было знать, объяснил. Хотела также звать за лекарем, я и здесь ее уверил, что абсолютно незачем, что человеку только то и необходимо, что сон, что встанет и будет как новая копейка. Заранее скажу, все так, по моим словам, и случилось. Ну, а пока Вадим Эдуардович, так сказать, обновлялся, то есть крепким сном лечился, мы с Галиной Олеговной совершенно сошлись и даже успели кое в чем сговориться. Она, конечно, с первого шага уверовала, что друг я Вадиму Эдуардовичу крепкий и преданный, и, в свою очередь, пожаловалась, что совсем одичала за последнее время и что гостей у себя с самой свадьбы не видела; ну, а на мое: «по гостям?» так ответила: «Может, оно и было когда, да так давно, что уже и забылось».

Что-что, а праздники организовывать я умею! – так я ей тогда и заявил, и, главное, повод-то какой был – Новый Год все-таки! Отщипнув немножко из пакета, – ведь свое-то почти все я проиграл, да и отщипнул лишь самую малость, только на самое необходимое, – полетел я за женушкой своей ненаглядной, Галине Олеговне наврав предварительно, что «она у меня милейшее существо и с ней нельзя не сойтись». Впрочем, с людьми посторонними язвочка моя действительно была всегда мила и обходительна, так что я даже удивлялся на нее, иной раз, задаваясь вопросом мысленно: «моя ли это кровопийца?» Как меня моя «ненаглядная» встретила, не стану распространяться, ведь все ж таки почти сутки меня дома не было. Но я ее, кое-как да с горем пополам, задобрил, сообщив, что Новый Год будем праздновать с наиприятнейшими людьми за наироскошнейшим столом. Как вы понимаете, слово нужно было держать, и магазину одного моего хорошего знакомого, что подвернулся по дороге к Щепочкиным, мы принесли немалую выручку. Гребли с «дражайшей» моей без разбору: всевозможные колбасы, сыры, копчености, красную икру и красную рыбу; из выпивки, конечно, только элитное. В общем, в том магазине из мною отщипнутого честно оставили все, ну или же только без малого. Хозяин того магазина, мой хороший знакомый, так даже отдельно поблагодарил меня опосля. Короче говоря, стол мы действительно накрыли роскошный… Ну все, на этом окончательная баста всем подробностям; дальше только вскользь, поверхностно, о самом, что ни на есть, главном.