Скелеты

9

Пропавшую шестнадцать лет назад девушку звали Лиля Дереш. И было ей шестнадцать лет. На единственной зернистой фотографии – непримечательное худощавое лицо, светлые прямые волосы, пробор посредине. Тонкая линия губ, глаза утоплены в тени. Плохой снимок. Плохой город. Собачья жизнь.

Ушла перед Новым годом. Белый свитер, коричневая курточка. Телефон милиции 02.

Хитров потеребил серебряную серьгу в ухе. Напоминалка о юности, о посиделках на улице Быкова. Еще раз оглядел фото, но никакие потаенные струны не звякнули в душе. Имя, приметы… ничего особенного. Никакой связи с ним, четырнадцатилетним, с его квартирой, со змеями, которых он до потери сознания боялся в детстве.

Просто девочка. Просто стихотворение Платона. Он рыл не туда. И начинало казаться, что мамина идея вызвать церковную гвардию довольно здрава.

Хитров отодвинулся от старого лобастого монитора. В дверь постучали.

Он встал, лавируя между микшеров и колонок.

– Войдите.

На пороге появился Андрей Ермаков.

– Ага, – сказал Хитров после длинной паузы.

– Ага, – подтвердил Ермаков.

– Ну и как я пойму, что это действительно ты, а не один из клонов?

– Испытай меня. Могу спеть пару песен «Церемонии».

– Нет, – мрачно сказал Хитров, – песни «Церемонии» слишком известны и входят в обучающие инструкции инопланетных захватчиков. Ты помнишь, как называлась ленинская забегаловка до того, как стала «Теремом»?

– Вареничная «Карина», – без запинки выдал Ермаков.

– Верно, – хмыкнул Хитров. – А какого цвета был игровой автомат в вареничной «Карина»?

– У него не было цвета. Он был выше этого дерьма.

– И снова в точку. Что ж, ответь мне, что случалось, если игрок проигрывал?

– Автомат говорил фразу из «Операции Ы»: «Учись, студент». А если выигрывал, говорил голосом Шарикова: «Еще парочку».

– Ты не клон.

Они прикусили улыбки и обменялись рукопожатиями. Сдержанно, с непробиваемо серьезными гримасами.

– Ты постарел, – сказал Ермаков.

– А ты подряхлел.

– Просто заматерел.

– Задедушкарел.

Со стороны их диалог показался бы встречей пациентов двух дружественных психиатрических клиник.

– Какого лешего ты сюда приперся? – спросил Хитров, когда иссяк запас колкостей.

– Ты завидуешь, что меня позвали в жюри, а тебя нет.

– Поэзия для кисейных барышень. Мой юный друг! – Хитров пародировал Мельченко-Камертона. – Гений! Первая полоса в «Рудничке» твоя!

Ермаков рассмеялся.

– Дружище! Твою мать, дружище, столько лет!

– Ну, кто-то мог бы притащить ко мне свою жопу гораздо раньше.

– Виновен по всем статьям. Но, Толька! Дом, работа…

– Работа? Это твоя передача про лепреконов – работа?

Ермаков окинул взглядом тесный, но вполне уютный кабинет звукорежиссера.

– Не похоже, чтобы ты вкалывал на шахте.

– Что есть, то есть. А серьезно, зачем ты согласился сидеть в жюри? Скукотища же смертная.

Ермаков вздохнул.

– Я, Толька, с девушкой разошелся.

«С Машей?» – едва не ляпнул Хитров. Одернул себя, не хватало еще, чтобы друг узнал, что он мониторил его страничку в социальных сетях. Заходит, так почему же не написал?

– Гадко все вышло, – продолжал Ермаков, – ну его. Надо было мне развеяться. Маму повидать… тебя. Ты же отцом стал! Фотка дочурки есть?

Хитров закрыл вкладку с потерявшейся Лилей Дереш. Заставкой на рабочем столе был фотопортрет улыбающейся беззубой Юлы.

– Ух, красотка! Твои глаза, Толька. И лоб твой. Точишь уже кол, чтобы женихов отваживать?

«Мне бы змей из ее спаленки выгнать», – подумал Хитров.

Они обсудили малышку и семейную жизнь.

– Оболванился, – Ермаков кивнул на подстриженные ежиком волосы приятеля. По шажку подходили они друг к другу, присматривались, обвыкались.

– А ты-то. Видок как у комментатора новостей.

– Маскируюсь. Не поверишь, с кем я гулял сегодня утром по нашему топляку.

– С Чупакаброй?

– Не совсем. С Никой Ковач.

– Ого, – поразился Хитров, – и как она?

– Та! – Ермаков округлил рот и изобразил женскую грудь третьего размера. – Помнишь наши игры? Она всегда медсестрой была. Я тебе скажу, медсестричка выросла ого-го. Угадай, у кого завтра свидание?

– В малолетку втюрился, Ермак?

– А пусть бы и втюрился. У меня восемь лет одна женщина была. Эх… пора возвращаться в строй.

– Ты в своем стиле, – покачал головой Хитров. Его, гораздо более скромного и некоммуникабельного, удивляла та легкость, с какой приятель заводил отношения. Девушки к нему так и липли. – Помнишь: Люда, Лида…

– И моя несбывшаяся фантазия Люба! Но Ковач, без шуток, хороша. Неглупая, привлекательная, честная.

– Неплохо ты успел ее узнать за утро.

– Пока так. И главное. У меня же теперь новый друг – Володя Солидол.

– Володя? – вытаращился Хитров.

– Владимир Батькович. Ко мне вчера возле «Омена» его дружок пристал. Э-э-э, сигарету дай. Э-э-э, петарды есть?

Хитров от души расхохотался.

– Чтобы сразу, с вокзала, погрузить тебя в варшавцевскую атмосферу.

– Угу. А Солидол подгреб и вполне так воспитанно общался. Выпить с ними в беседку звал.

– Чего ж отказался?

– Так я без костюма был, некрасиво.

– Солидол после тюрьмы остепенился, – сказал Хитров, – и пьет в меру, и, кажется, не ворует. Сожительницу нашел…

Он осекся и вскинул брови: друг, заговорщически пригнувшись, издавал ртом квакающие звуки:

– Воу, воу, воу.

Хитров улыбнулся. И начал хлопать по крышке динамика.

– Жизнь сурова, как мальчик Вова, – полушепотом запел Ермаков. – Жить не клево…

– Помирать клево! – с азартом подвыл Хитров, выстукивая ритм.

– Местные бизоны побывали на зоне, нормальными людьми возвратились бизоны. И! – дал он команду, махнул невидимой гитарой, переключил невидимую примочку: – Воу-воу-воу…

– Та-та-та-та!

– Вову исправила зона, там…

– Вова обрел Христа! – загорланили они хором.

– Длинные волосы бога смущают Вову, а так…

– Ничто не смущает Вову!

В приоткрытую дверь сунулась озадаченная физиономия сторожа Чупакабры. Убралась, и друзья прыснули от смеха.

– Шутки в сторону, – сказал Ермаков. В глазах плясали веселые чертики. – Где деньги, Лебовски?

– Какие деньги?

– Которые вы заколачиваете с «Церемонией». Где откат? Где оплата авторских прав за придуманное мною название?

– Подавишься, Ермак. Ты ушел из шоу-бизнеса. Капуста наша. Снимай себе лепреконов.

– Жлоб ты, Толя. Песню о Вове я вам петь запрещаю.

– Песню о Вове? Чтобы Мельченко инфаркт схватил, а директриса меня уволила?

– И давно вы играете?

– Полгода. Печаль меня заела, ностальгия. Дай, думаю, попробую, а вдруг… Нашел трех студентов. Лариса, жена моя, говорит, я с детским садом вожусь. Вокалист у нас славный.

– Да ну, – ревниво насупился Ермаков.

– В четверг послушаешь. У нас дебют будет. А потом автограф-сессия. Если повезет, получишь наши автографы.

– Саботирую, выкрикивая: «жалкая пародия» и «Хитров продался».

Снова скрипнула дверь, и женщина с веселеньким начесом попросила Хитрова подняться в актовый зал.

– А давай я к тебе вечером в гости зайду? – предложил Ермаков. – Посидим, – он щелкнул пальцем по шее, – в неформальной обстановке. Супруге меня представишь. На дочурку охота вживую посмотреть.

– Понимаешь… – помедлил Хитров.

– Нет, я не напрашиваюсь, – заверил Ермаков. – Все прекрасно понимаю…

– Не в этом дело. Мы сейчас у моих родителей живем. У нас в квартире…

(змеи, гнездо извивающихся копошащихся змей)

…ремонт. Да вот затеяли под праздники… Ты-то где живешь?

– На Быкова.

– Кассеты не выбросил?

– Обижаешь. – Он сбился, что-то обдумывая. – Все в тумбочке.

– Тогда у тебя в девять?

Словно и не было этих лет, Ларисы не было и Юлы…

– Жду!

Друг ушел, а отрешенный Хитров побрел на второй этаж. Возле бокового, ведущего к женскому туалету коридора стоял Чупакабра. Он вглядывался в темноту: там протекал кран и вода цокала о рукомойник. Сторож встрепенулся, заслышав шаги, и быстро, потупившись, зачапал вниз по лестнице. Остался запах спирта как ментальный след.

Пятиклашка в платье снежинки шагала по вестибюлю. Из актового зала доносилось аханье Мельченко.

Хитров посмотрел в коридор. Тьма клубилась, подобно дыму, чуть раздуваемому одинокой лампочкой. На стене напротив ниши отчетливо виднелась тень. Она скользила по побелке, подрагивала черным костром. Тень кого-то сгорбившегося, спрятавшегося за пианино.

Снежинка, поздоровавшись, свернула в коридор. Он застыл и смотрел напряженно, как она идет, все ближе и ближе к туалету, к музыкальной рухляди. И тень напряглась, руки отделились от туловища, скрючились пальцы… Нет, фантазия дорисовывала подробности, он не мог бы различить таких деталей.

Снежинка поравнялась с нишей.

Он открыл рот, чтобы предупредить, занес ногу, готовый ринуться в коридор…

Тень вылетела из-за пианино наперерез снежинке.

– У-у-у-у-у! – прогудела тень.

– А я и не испугалась, – сказала снежинка флегматично.

Прятавшаяся в нише снежинка номер два взяла ее под локоть, и девочки юркнули в туалет.

Хитров облизал пересохшие губы.

– Идиот! – в сердцах пробормотал он.

10

Андрею Ермакову было двенадцать лет, и у него болели ноги. Тупая боль проникала в икры, колени, бедра, заставляла выгибаться и сучить пятками. Волокна мышц становились веревками, которые наматывал на кулак беспощадный палач. Андрей хныкал во сне, метался по кровати, комкая простыни, а испуганная мама дежурила у постели.

– Тише, тише, сыночек, – шептала она и протирала вспотевший лоб мальчика, смачивала пересохшие губы.

Днем все проходило. Точно не было ночной ломоты. Ночных пыток. Но он не обманывался. Боль ошивалась рядом, ждала сумерек. Терпеливо полировала дыбу. Боль издавала звук: в бреду, в тревожном полусне, он слышал щелканье. Тарахтение, с каким пересыпаются детские кубики. Боль хватала за голени, и у нее были руки, изящные, как ручки фарфоровой пастушки на бабушкиной полке.

– А сейчас, молодой человек, вы не ощущаете никакого дискомфорта?

Андрей мотнул головой. Он смотрел в окно, на густые кроны каштанов и синеватые пики елей. Лето было в самом разгаре, над кладбищем парили птицы, а врачебный кабинет пах йодом и бинтами.

Андрей сидел на кушетке, закатав штанины. Рядом бледная и невыспавшаяся мама нервно шелестела пакетом, и это раздражало.

Усатый доктор что-то чиркнул в тетрадке.

– Вы не ударялись? Ушибы, травмы, переломы? Ортопедические проблемы?

– Вроде нет, – сказала мама.

– Нет, – подтвердил он.

– Позвоночник не ноет? Сердце? Горло?

– Горло? – переспросила мама.

– Боли в ногах могут быть симптомами ангины или гриппа. Как насчет отеков? Хронической усталости? На аппетит не жалуемся?

«Нет, нет, нет», – говорили они с мамой.

Андрей таращился в окно и представлял, что участливый доктор жмет под столом секретную кнопку. Врываются санитары, шурша химзащитой, кладут пациента на каталку. Кожаные ремни сковывают конечности, доктор уверяет рыдающую маму, что все нормально, она еще молодая и родит нового, не дефективного сына. Его увозят, на лифте спускают в подвал и ниже, в замшелые катакомбы. Мелькают металлические двери, в зарешеченных оконцах кривляются поросшие паутиной и бородами детишки.

Он представляет также туннель, связующий подвал с кладбищем. И сталактиты, и летучих мышей, и днища гробов в потолке.

– За последний год мальчик сильно вырос, не так ли?

Так, он уже на голову выше Хитрова. В школе его называют дылдой.

– Что же, мама, – подытожил доктор, убирая руку из-под стола, – я не вижу поводов для серьезного беспокойства. Причины недомоганий обусловлены естественными физиологическими факторами.

– Да? – в голосе мамы забрезжила надежда.

– Дети растут скачкообразно. Первый скачок происходит в четыре-пять лет. Второй в девять-десять. У молодого человека третий скачок, он совпадает с периодом полового созревания. Тело преобразовывается, вытягиваются кости, а мышцы не поспевают за костной системой. Приступы вызывает воздействие на нервные окончания.

Ермаков подумал о собственном скелете, о каркасе из кальция, который ворочается внутри, желая прорвать мясную оболочку, распахнуться ребрами, ключицами, выползти на солнышко коленными чашечками и змеей хребта. Долой диктат плоти! Свободу скелетам!

– И что же нам делать? – спросила мама.

– Ждать. Механизмы возникновения болей роста доподлинно не изучены. Я бы рекомендовал грелки и теплые ванны. Они расслабят мышцы ног. Согревающие мази, эфирные масла. Важен сон. Во время сна синтезируется соматостатин, гормон роста. И избегать стрессов. Они негативно сказываются на функционировании гипофиза, который производит соматостатин. Полноценное питание… знаю, сегодня с этим тяжело… но ребенку нужны витамины. Злаки, печень, рыба, овощи и фрукты, молочные и кисломолочные продукты. Постоянный приток белка, магния, кальция, фосфора.

– Ему можно гулять? – спросила мама, и у Андрея екнуло сердце.

Но доктор произнес:

– Необходимо! Прогулки, подвижные игры и позитивные эмоции. А если боли будут слишком сильные…

«Они будут, – подумал Андрей. – Клац-клац-клац».

– …Дайте ему обезболивающее. И помните: через боли роста проходит каждый второй ребенок.

У поликлиники порхали бабочки-капустницы. Развалились в кустах коты. На пандусе сидел Толя Хитров. Сковыривал ранку с колена и пробовал на зуб засохшую кровь. Корка была невкусной: он морщился.

– Здравствуйте, тетя Рая.

– Здравствуй, Толя.

– Ну, я пойду? – попросился Андрей.

– Хорошо. Но далеко не заходите.

Мама пошла на работу, а друзья стукнулись костяшками кулаков. Андрей вообразил себя мафиози, вышедшим из тюрьмы.

– Ну чего, окочуришься?

– Хрен тебе.

– Я бы на поминках пирожки лопал.

– С горохом.

– Фу.

Они, не сговариваясь, двинулись вдоль кладбищенской ограды. Буйная зелень тыкалась изнутри в железные прутья. Ворковали голуби на ветвях. Хитров передал товарищу ламинированный кругляш. На нем была отпечатана фотография: девушка в белом бикини.

– Классная, – сказал Андрей и лизнул фишку. Влага, соприкоснувшись с картоном, растворила купальник. Проявились шоколадного цвета соски красотки. Он полюбовался ими и обтер фишку о предплечье. Бикини вернулось на свое место.

– Дарю, – сказал Хитров.

Андрей положил кругляш в карман, отметив про себя, что надо перепрятать его дома от мамы. На дно коробки с фишками Mortal Combat. Он уже знал, что, если долго трогать писюн, становится приятно. И обдумывал, не связаны ли эти игры, эта, по выражению Хитрова, «дрессировка кобры», с болью в ногах. Но пришел к выводу: не связаны.

– Меня бесит мой скелет, – поведал он. – Конченый скелет, на хрена он нужен!

– А меня бесит, что надо постоянно глотать слюну, – сказал Хитров. – Изо дня в день, каждую минуту. Сглатываешь и сглатываешь. Литры слюны.

– Ага, – сказал Ермаков, – бесит.

Он сорвал травинку и пожевал сочный стебелек.

– Как считаешь, есть между поликлиникой и кладбищем туннель?

– Наверное, есть. Прямо под моргом.

– Нет у нас морга. Когда папа погиб, его везли в соседний город.

– Вот умрешь и проверишь.

– Я тебя на сто лет переживу.

Краем глаза Андрей заметил человека, идущего параллельно с ними по кладбищу. Под ложечкой засосало. Это был Вова Солидол, восемнадцатилетний бездельник, которого выперли из ПТУ. Первый исключенный студент за всю историю училища.

Андрей сместился к другому краю тропинки и ненавязчиво подтолкнул приятеля.

– Погнали на карьер, искупнемся.

– Погнали!

Свист хлестнул по спинам плетью.

«Не оборачивайся», – приказал себе Андрей.

– Эй, щеглы!

Мальчики замедлили шаг. Подмывало кинуться наутек, но в крошечном Варшавцево некуда было убегать. Не сегодня-завтра все равно найдут.

– Чего? – спросил Андрей, озираясь.

У Солидола были острые хищные черты лица, облупившийся нос и выбритый череп.

– Я че, тебе орать буду? – сказал он. – Сюда приди, и объясню.

Настроение улетучилось. Облака затянули солнце, тень легла на тропинку. Основание шеи покалывали ледяные иголочки, и ненавистные ноги дрожали.

Мальчики переглянулись.

«Встряли», – подумал Андрей.

«Придется идти», – подумал Хитров.

«Придется».

Солидол прервал их телепатический диалог:

– Еще минута, и я сам к вам перелезу.

Угроза подействовала. Они неохотно поплелись по лужку, протиснулись между прутьями. Солидол молча уходил в глубь кладбища, и они последовали за ним, обмениваясь многозначительными взорами. Бабочки бесцеремонно садились на кресты и кенотафы, мертвые взирали с овальных фотографий. Где-то здесь был похоронен отец Андрея. Пыльная аллея петляла между секторами. Прочь от прохожих и поликлиники.

Не к месту вспомнился слоган на видеокассете с офигенским фильмом «Чужой»: «В космосе никто не услышит твоих криков».

– Дзыряйте, кого я вам нашел, – сказал Солидол.

Он обращался к двоим парням, оседлавшим скамейку возле синего надгробия.

Андрей узнал их. Жилистого брюнета звали Женис Умбетов. Это его строгая мама работала в школьной библиотеке и сочиняла рифмованные правила для юных читателей. «Книгу не марай, не мни, книгу вовремя верни». В прошлом году она посоветовала Андрею прочитать Бориса Заходера, и мальчика привели в восторг и стихи, и иллюстрации. Сын чинной и педантичной библиотекарши вырос замкнутым неразговорчивым парнем. Может быть, мама вовремя не дала ему «Волчка» и «Мохнатую азбуку»?

Вторым был лопоухий толстяк с рыжими усиками над губой. Журавель, тоже Вова. Оба учились в девятом классе.

– Привет, – пробормотал Андрей, чувствуя, как негативно сказываются на функционировании его гипофиза мрачные и придирчивые взгляды старшаков.

Особенно тревожил Женис, обмотавший шею грязной траурной лентой. Серебряные буквы на ленте гласили: «От скорбящих сестер». Женис харкнул и метнул перочинный ножик: лезвие воткнулось в могильную насыпь. Бесцеремонно по отношению к покоящейся в земле старушке.

– Гладиаторы, – сказал Журавель.

– Мы спешим вообще-то, – произнес Андрей, и фраза ужасно развеселила троицу.

– Мы списим восе-та, – перекривлял Солидол. – Ты не голубой случайно? Сосешь у телочки своей, а?

Андрей промолчал.

– А ты че пялишься, баран? – полюбопытствовал Солидол. И резко гавкнул, отчего Хитров едва не завалился на холмик.

– Короче, – остановил Солидол хохот Журавля. – Поясняю на пальцах. Ты, длинный, теперь гладиатор. Будешь с ним драться, – он кивнул на Журавля.

Толстяк ухмыльнулся.

Андрей проклял свои ноги, притащившие его этим утром в поликлинику. Разговоры о морге и поминках не привели ни к чему хорошему. Накаркал Хитров. Исчезла нужда глотать слюну. Язык и десны казались кусками наждачной бумаги.

– Драться? – переспросил Андрей.

– «Рэмбо» видел? Так вот, до первой крови. Увижу кровь, отпущу. Побежите сосать друг другу. В позе шестьдесят девять, или как там у вас, у петушни.

– Да он же его больше в три раза, – воскликнул Хитров. – Это нечестно!

– Слыхал, Журавель, тебя жиртрестом назвали.

– За хахаля своего мазу потянул, – хмыкнул Журавель.

– Тебя мы бить не будем, – утешил Солидол Хитрова, – мы девочек не бьем. Но ты права, – добавил он задумчиво, – нечестно. Женис!

– Я!

– Женис, не зассышь жиртреста подменить?

Умбетов притворно затрясся. Концы траурной ленты танцевали на его поджаром животе. Футболку Умбетов снял.

Солидол пихнул одеревеневшего от ужаса Андрея к могиле.

«Боже, помоги мне!» – взмолился мальчик.

– Нет, – сказал Солидол, осененный идеей, – и с Женисом нечестно, он же спортсмен. Эй, телочка!

Побледневший Хитров уставился в землю. Ходили ходуном желваки.

– Ты, телочка, больше не телочка. Ты гладиатор номер два. История такая: твой хахаль дал пососать хер приезжему пидору, и ты приревновал. Деретесь до первой крови. На-а-а ринг!

Андрей не понял, как очутился лицом к лицу с другом.

– На кого ставишь? – донесся издалека голос Солидола.

– На длинного, – ответил Журавель, – щас он второго быро уделает.

– Я не буду! – замотал головой Андрей.

– А не будешь, мы вас обоих втроем отмудохаем. И одной каплей не обойдется, врубился?

Андрей поймал взгляд товарища.

«Нет, нет, нет», – беззвучно шептал Хитров.

Андрей сжал кулаки. Зачем-то стиснул их, словно правда собирался бить лучшего друга.

– Нет, – проговорил Хитров.

– О, а че тут у вас происходит?

Все повернулись одновременно. Андрей вспомнил иллюстрацию из бабушкиной Библии: Иисус, спускающийся по лестнице с облаков.

– Междусобойчик, – сказал Солидол.

Брат Ники Ковач оперся о надгробие. Синие глаза пристально изучали парней.

– Смахивает на драку. Вы че не поделили, пацаны?

Вопрос адресовался Андрею, и мальчик ответил, с усилием ворочая языком:

– Они нас драться заставляют.

– Ага, – сказал Саша Ковач. – И как? Кто первый упадет?

– До первой крови, – сказал Солидол. – Я им предлагал с Журавлем драться.

Андрею показалось, что Солидол оправдывается. Вова стушевался, он смотрел на Ковача заискивающе, хотя Ковач был младше его на год.

– Ты кровь увидеть хочешь?

Солидол пожал плечами.

– А ты?

Журавель потупился. В две тысячи седьмом он будет воровать железо из вагона товарного поезда, и поезд отрежет ему ноги по пояс. Он перестанет пить, начнет посещать собрания свидетелей Иеговы (здешние иеговцы арендуют комнатку в здании швейной фабрики), встретит там женщину и там же детским шампанским отметит свадьбу. На сэкономленное пособие по инвалидности молодожены поедут в Сочи, и Журавель первый раз увидит море.

– И ты?

Женис Умбетов сплюнул на гравий. Через шесть лет сын библиотекарши зверски убьет гостиничную проститутку и будет осужден на полтора десятилетия в колонии. Его мать уволится из школы, не выдержав сплетен, но снова вернется к учебникам, когда поутихнет шумиха и коллеги забудут дефективного ученика.

Саша Ковач – ему осталось целых семь лет жизни – нагнулся и вытащил из насыпи нож. Повертел его, сдул пыль. Андрей наблюдал, открыв рот, как Ковач подносит лезвие к предплечью и полосует себя. Кожа разошлась под сталью. Обнажилось желтое сало. Точно маленький ротик открылся чуть ниже складки локтевого сгиба. Багряные струйки потекли по запястью, забарабанили по земле.

– Сойдет? – спросил Ковач.

– Да че ты, – кисло улыбнулся Солидол, – че ты, братан!

Он по-дружески пихнул Ковача, и тот, засмеявшись, пихнул его в ответ. Напряжение спало, защебетали птицы, и облака снова поползли над кладбищем.

– Перевязать надо, Сань. Ну, ты цирк в натуре устроил. – Солидол зыркнул на мальчиков. – А вы че до сих пор тут? Валите, ну!

Проходя мимо поликлиники и кладбищенских пихт, Андрей вспомнил все это, будто кино прокрутил в голове. Четко, слишком четко, вероятно, он дофантазировал отдельные детали. Заполнил лакуны несовершенной памяти. Хитров, Солидол, Саша Ковач, который уже тогда снабжал Варшавцево героином и порой отпускал наркотики в долг, и далекое-далекое, щелкающее болью роста лето.