Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть

Систематический самоанализ

Всего через несколько дней Фрейд пишет еще два письма, появившиеся с интервалом в сорок восемь часов (4 и 6 декабря 1896 г.), которые буквально кипят идеями, открытиями и планами на будущее. Показательны следующие слова:

«Трудные времена уходят, и я совсем не интересуюсь загробной жизнью».

Первое письмо нового года (3 января 1897 г.) начинается в том же духе:

«Нас не постигнет неудача. Вместо брода, который мы ищем, мы можем найти океаны неведомого, что будут исследованы теми, кто придет после нас… Nous y arriverons. Дай мне еще с десяток лет, и я закончу с неврозами и новой психологией… Когда я избавлюсь от страха, я всегда буду готов бросить вызов любой опасности. Тебе тоже бояться будет совершенно нечего».

Несмотря на последнее предложение, в целом этот отрывок указывает на то, что в установках Фрейда произошли существенные перемены. Именно он теперь обнадеживает своего друга!

Очевидно, в жизни Фрейда наступил момент, когда и самоанализ, и анализ его пациентов давали ему массу новых сведений. Оптимистический настрой сохранялся.

Письмо от 24 января оканчивается так: «Я полагаю, что преодолел возрастной рубеж; мое состояние [здоровья и ума] гораздо более стабильно». В письме от 8 февраля Фрейд говорит о своей поддержке Флисса и противопоставляет ее критичному настрою Брейера: «Ты должен знать, что я «никто» в Вене, поскольку все остальные не верят в твои периоды»^[103].

Письма этого периода, начавшегося с 4 декабря 1896 г. и продолжавшегося на протяжении всего 1897 г., полны признаков неуклонного прогресса и непрекращающейся борьбы.

Хотя основная масса материала, определявшего его новые прозрения, поставлялась Фрейду его пациентами, продолжавшийся самоанализ, несомненно, играл здесь весьма важную роль. К тому времени Фрейд уже очень близко подошел к созданию методики свободного ассоциирования, которая стала одним из его наиболее крупных достижений. Он полностью отказался от опоры на вымышленные предположения и требовал от пациентов, чтобы те ничего от него не утаивали.

Таким образом, психоаналитическая методика развивалась бок о бок с психоаналитической теорией и практикой. Успехи, достигнутые за этот период, проистекали из особого внимания, с которым Фрейд выслушивал исповеди своих пациентов. Он уже обнаружил, что любая информация, полученная от пациентов, всегда имеет определенную ценность. В периоды наиболее заметных успехов он совмещал в себе психоаналитика, методолога и пациента^[104].

Как я уже подчеркивал, этот процесс начался задолго до того, как Фрейд заговорил о себе как о собственном пациенте^[105]. Фрейд уже знал, что вынужден ждать не только сведений от своих пациентов, но и от самого себя. Именно в такие периоды ожидания его потребность в дружбе с Флиссом заявляла о себе с особой силой.

В марте 1897 г. внутренняя борьба Фрейда обострилась по причине его глубокой озабоченности состоянием здоровья своей старшей дочери, Матильды, заболевшей тяжелой формой дифтерии^[106]. 29 марта он писал Флиссу:

«Дорогой мой.

<…> Премного благодарен за твою лекцию. Она невероятно насыщена идеями и за двадцать минут позволяет объять взором всю вселенную…

Я с нетерпением ожидаю встречи в Праге…»^[107]

В письме от 16 мая 1897 г. Фрейд сообщает Флиссу: «Нечто во мне зреет и бурлит. Мне остается лишь ждать нового всплеска». Именно в этом письме он впервые упомянул о своих планах по написанию книги о сновидениях. К тому моменту стало уже очевидно, насколько более важными и ценными были их отношения именно для Фрейда. В неопубликованной части письма от 2 мая 1897 г., написанного после возвращения с пасхального конгресса, Фрейд писал:

«Открытка и телеграмма прибыли, сожалею, что конгресс не принес тебе того, что дал мне – удовольствия и бодрости. С тех пор я все время нахожусь в состоянии эйфории и работаю как молодой».

В письме же от 16 мая Фрейд ясно дал понять Флиссу, сколь сильную потребность в нем как слушателе он все еще испытывает:

«Могу заметить по твоему письму, как ты посвежел. Я надеюсь, что теперь самообладание долго не покинет тебя и ты вновь позволишь мне найти в твоем лице благожелательно настроенного слушателя. Без этого я по-прежнему работать не в состоянии».

Письмо Фрейда от 31 мая 1897 г. показывает, что он уже открыл существование направленных против родителей враждебных импульсов и даже пришел к первой догадке относительно истоков табу на инцест до того, как осознанно и «официально» начал свой самоанализ. Однако Фрейду следовало «заплатить» за внимание Флисса, как он подчеркнул в письме от 22 июня 1897 г.^[108] Флисс прислал ему новости о собственных «открытиях» и ожидал благосклонного ответа. Фрейд оказался в затруднении.

«Никогда еще, читая твои письма, я не был так обманут в своих ожиданиях [erwartungsvoll blode]. Но я надеюсь, что никто, кроме меня, этого еще не слышал и вместо короткой статьи ты в течение года представишь нам небольшую книгу, в которой будут раскрыты секреты периодов 23 и 28».

Это выражение непонимания математических формул Флисса стало доказательством «сопротивления» Фрейда. Однако, все более концентрируясь на самоанализе, он все же с нетерпением ожидал нового «конгресса». 18 июня 1897 г. он писал:

«Я с нетерпением ожидаю окончания сезона… Постепенно становится понятно, когда именно этим летом мы сможем увидеть друг друга. Я хочу получить от тебя новый заряд энергии; некоторое время спустя я выдыхаюсь. Нюрнберг придал мне сил месяца на два».

Летняя встреча не состоялась. Самоанализ отбирал у Фрейда все силы и время. Часто он испытывал нечто вроде «оцепенения». Среди всего «сонма окружающих загадок» только «прозрение сна» казалось ему «наиболее устойчивой опорой» (7 июля 1897 г.). 14 августа Фрейд утверждал:

«Этот анализ труднее всего. К тому же он словно парализует мою способность к формулированию и передаче другим людям того, что я уже узнал сам. Тем не менее я убежден, что он должен быть закончен и окажется существенным промежуточным этапом моей работы».

Понятно, что Фрейд заговорил о систематическом самоанализе только с этого момента. Ведь, как он позже утверждал (в процитированном ранее вступлении ко второму изданию «Толкования сновидений»), и его самоанализ, и работа над книгой о сновидениях в значительной мере оказались форсированы смертью отца. Теперь, после его смерти, он осознал то, что «нечто из потаеннейших глубин моего собственного невроза мешало какому бы то ни было прогрессу в понимании неврозов, и в этом был как-то замешан и ты [Флисс]» (письмо от 7 июля 1897 г.). Это был первый из множества случаев, когда Фрейд открыто посвящал Флисса в такого рода мысли.

Фрейд повел здесь себя так, словно проходящий анализ пациент. Он без колебаний сообщал своему «аналитику» любые мысли о нем, не утаивая их даже тогда, когда за ними угадывалась враждебность. В свою очередь, предполагается, что аналитик должен быть готов к такому повороту событий и не принимать высказывания пациента на свой счет. И все же мы вполне можем задаться вопросом: как же Флисс на самом деле реагировал на слова Фрейда, особенно позже, когда Фрейд сообщал ему о своих мыслях, имевших гораздо более враждебный характер?

К этому моменту Фрейд приблизился к открытию того, что позже назвал «ядром невротического конфликта». За короткое время он понял природу детских сексуальных фантазий и внутрисемейного детского соперничества. В его собственном случае оно вызвало появление желания смерти младшему брату и впоследствии выступило в качестве важного источника чувства вины. Он обнаружил, что детская двойственность сформировала основу его сложного отношения к друзьям, в том числе и к Флиссу (3 октября 1897 г.). Наконец, он обнаружил и универсальность так называемого «эдипова комплекса» (15 октября 1897 г.). В эти месяцы Фрейд не раз оказывался во власти резких перепадов настроения. Он проходил через периоды сосредоточенного ожидания появления новых данных, в связи с которыми упоминал о «недоступных сознанию необычных состояниях психики, смутных мыслях, завуалированных сомнениях [ «schleierzweifel» – еще одно придуманное им словосочетание], эпизодически сменявшихся определенными просветами».

Одним из первых важных результатов самоанализа оказалось понимание того, что в большинстве случаев сообщения пациентов о якобы имевших место в их детстве «родственных совращениях» являются плодом их фантазии. Этим заключением в письме от 21 сентября 1897 г. он охотно поделился с Флиссом. Много позже, в 1914 г., Фрейд описал свое открытие следующим образом:

«Под влиянием позиции Шарко о травматических истоках истерии сформировалась склонность охотно принимать за истину и считать весьма значимыми утверждения пациентов, приписывающих свои симптомы пассивному сексуальному опыту первых лет жизни, или, попросту говоря, совращению. Когда эта этиология рухнула под бременем собственного неправдоподобия и противоречия достоверно установленным фактам, то первой реакцией было чувство беспомощной растерянности. Анализ вполне корректно приводил к этим детским сексуальным травмам, и все же они оказывались вымыслом. Твердая почва действительности была утрачена. В то время я был бы даже рад бросить всю работу, следуя тем самым по стопам моего почтенного предшественника Брейера. Возможно, я выстоял лишь потому, что у меня не было другого выбора и я не мог тогда взяться за что-нибудь еще. В конце концов появилась мысль, что никому не следует отчаиваться из-за того, что он обманулся в своих ожиданиях. Их в таком случае необходимо пересмотреть. Если страдающие истерией указывают на вымышленные травмы, признавая их лежащими в основе наблюдаемых у них симптомов, то добытый факт означает, что эти сцены – создание их воображения. Значит, эту психическую реальность следует принимать в расчет наравне с практической».

С появлением письма от 21 сентября 1897 г. начался, возможно, самый драматический этап в жизни Фрейда. В течение трех месяцев благодаря самоанализу он восстановил события своего раннего детства. Это привело к открытиям, оказавшим радикальное влияние на будущее человеческой мысли.

С появлением убеждения, что «твердая почва действительности была утрачена», что вполне могло бы удержать человека более слабого, чем Фрейд, от дальнейших изысканий, вся «совратительная» теория происхождения истерии развалилась. Однако он нашел в себе силы заявить, что гордится этим открытием, ибо оно стоило ему больших интеллектуальных усилий и поскольку в результате он обрел способность к жесткой самокритике. Он предполагал, что этот эпизод послужит отправной точкой к достижению грядущих успехов. Его ожидания оправдались. Осознание того, что фантазии его пациентов отражают, как он позже выразился, «психическую реальность», подготовило почву для окончательного открытия детской сексуальности и решающего влияния первых лет жизни ребенка на характер его дальнейшего развития.

Прорыв в самоанализе

Несколькими днями позже, в конце сентября, Фрейд и Флисс повстречались в Берлине. Последовавшие за этой встречей недели позволили Фрейду совершить настоящий «прорыв» в самоанализе. Написанные в октябре 1897 г. три письма, по существу, содержат многие основополагающие психоаналитические открытия.

Во время этого «конгресса» Фрейд не мог только говорить; ему приходилось и слушать. Однако становилось все более очевидным, что Фрейд уже не мог следовать за полетом новых фантазий Флисса. В появившемся сразу по его возвращении первом письме он выразил почтительную неосведомленность:

«Одна из выгод от моего визита к тебе заключается в том, что моя общая осведомленность текущим обликом твоей работы полнилась теперь рядом подробностей. Однако тебе не следует ожидать от меня исчерпывающих замечаний. Там, где я их тебе представлю, я надеюсь, что, ознакомившись с большей их частью, ты непременно примешь во внимание мою ограниченность в такого рода вопросах, выходящих за пределы моей компетентности…»

Мог ли Флисс принять эти слова беспристрастно, да еще при том, что в этом же письме Фрейд рассказал ему и о реконструкции, непосредственно затрагивавшей «невротическую сторону» отношения к нему самому? Следующий параграф отражает сомнения Фрейда гораздо более явно:

«Я по-прежнему благодарен тебе за малейшие проявления твоего бескорыстия; например, за замечания о связи между заражением и зачатием у матери и дочери. Они представляются мне крайне важными, поскольку это может быть объяснено лишь бессмертием зародышевой плазмы^[109], а не как-либо фенотипически. Потом мне пришло в голову, что, возможно, это все же не обязательно. Если инфекция у матери возникает в периоды, согласно формуле a. 28 + b. 23, а зачатие дочери также определяется этим уравнением, то тогда различия между ними вновь должны выражаться аналогичной формулой и нет необходимости в существовании какой-то особой связи между заражением и зачатием. Насколько абсурдна такая мысль, судить не берусь. Для этого мне придется узнать о твоей «периодической диспозиции» [по-видимому, термин Флисса. – М. Ш.]».

Этот отрывок иллюстрирует степень двойственности их конфликта; с одной стороны, нескрываемая благодарность за предоставленную информацию, благоговение перед полетом фантазии Флисса, но при этом заметны сомнения Фрейда, которые, впрочем, не распространялись ни на данные наблюдений, ни на «периодическую» гипотезу как таковую и были озвучены только применительно к конкретному вопросу^[110]. Что же до якобы отсутствующих у Фрейда математических способностей, то тут он определенно превзошел Флисса в «игре чисел»!

По-видимому, Фрейд был совершенно уверен, что Флисс не примет близко к сердцу продемонстрированную им неосведомленность, поскольку как в этом, так и в последующих письмах продолжал описывать удивительные результаты собственного самоанализа. Например, он торжественно сообщил, что ему удалось реконструировать событие, произошедшее с ним в возрасте двух с половиной лет, которое подтвердила и его мать. В конце этого письма (15 октября 1897 г.) он «вспомнил» и о Флиссе, выразив свой интерес к очередной его гипотезе. Вообще же, читая это письмо, нетрудно представить, сколь страстно Фрейд хотел рассказать Флиссу о своем открытии. Но раз от разу он все же находил в себе силы сдерживать свое нетерпение и особое внимание уделять прежде всего теориям Флисса.

Поведанные Фрейдом реконструкции прошлого появились в основном в результате толкования им собственных сновидений. В этом письме он указывал, что в то время определенно догадывался, «каков будет характер снов следующей ночи». Видимо, поэтому он отправил письмо лишь на следующий день.

Прежде чем перейти к оценке этих реконструкций, следует сказать несколько слов о специфике воспоминаний ранних лет.

Общеизвестно, что обычно большинство воспоминаний о событиях, происходивших в первые пять лет жизни, скрыто так называемой «инфантильной амнезией». Но некоторые отдельные следы таких воспоминаний все же сохраняются, выделяясь на общем фоне словно крошечные островки. Непросто определить, содержат ли они воспоминания о действительно произошедших событиях или же отражают «память» о семейных легендах, сохраненных родственниками ребенка и чаще всего в искаженном и приукрашенном виде переданных ему уже в более старшем возрасте. Такие спонтанные ранние воспоминания обычно являются «прикрывающими воспоминаниями». Фрейд понял лишь позже, что реконструированные в анализе воспоминания в большинстве случаев являются именно прикрывающими.

Наше понимание «прикрывающих воспоминаний» тесно сопряжено с пониманием развития и функционирования самой памяти. Как при анализе одного из своих пациентов предположил Фрейд, память о воспринятом и/или испытанном может ослабеть, если значение произошедшего ребенок еще не в состоянии осмыслить. Позже подобные следы воспоминаний в сходных обстоятельствах могут «возродиться». Тогда они способны оказать сильное и даже травмирующее воздействие.

Обратимся теперь к сопоставлению реконструкций Фрейда с информацией из архивов. Исследование покажет, что они действительно отчасти были «прикрывающими» воспоминаниями, в то или иное время подкрепленными информацией, предоставленной ему окружающими, а восприятия ранних лет, которые должны были оставить по себе следы в памяти, трансформировались описанным выше образом. В своей статье «Ширма памяти» (1899), в которую вошли некоторые из наиболее утонченных формулировок касательно сложной взаимосвязи между памятью и фантазией, между истинными и ложными воспоминаниями, Фрейд ясно показал, что раннее воспоминание также может прикрывать и более позднее событие. Это совершенно не согласуется с общим положением, согласно которому раннее событие заслоняется воспоминанием, относящимся к более позднему периоду. В этой статье Фрейд утверждал:

«В моем распоряжении имеется несколько воспоминаний раннего детства, которые я могу датировать очень точно. В возрасте трех лет я покинул маленькое местечко, где родился, и переехал в большой город. Все эти воспоминания связаны с местом моего рождения, а значит, относятся к тому времени, когда мне было два или три года. В основном это короткие сценки. Однако они очень хорошо и весьма детально сохранились в моей памяти в противовес воспоминаниям более старшего возраста, которые совершенно лишены визуальной составляющей. Начиная с трехлетнего возраста мои воспоминания уже более скудны и менее определенны. Как я полагаю, с шести или семи лет поток моих воспоминаний стал непрерывным».

Затем Фрейд выделил три типа воспоминаний, относящихся к первым трем годам жизни: 1) сцены, которые неоднократно были описаны его родителями; 2) сцены, о которых ему не рассказывали (этот тип воспоминаний обнаруживался в основном в его реконструкциях); и 3) прикрывающие воспоминания.

«Я был ребенком родителей поначалу довольно обеспеченных, которые, как я воображаю, довольно неплохо жили в маленьком провинциальном городишке. Когда мне было около трех, мой отец разорился. Он потерял все свои средства, и мы были вынуждены отправиться в большой город. Последовали долгие трудные годы, о которых, как мне кажется, нельзя вспомнить ничего хорошего. В этом городе я никогда не чувствовал себя по-настоящему хорошо. Теперь я считаю, что всегда тосковал по прекрасному лесу возле нашего дома, куда (как подсказывают мне воспоминания тех дней) я удирал от моего отца почти сразу с той поры, как научился ходить».

В свете данных архивов утверждение Фрейда, что его отец был «обеспеченным и жил достаточно комфортно», выглядит как стремление приукрасить годы «золотого прошлого». Фрейд сам не слишком этому доверял, добавив: «как я воображаю» («wie ich glaube»).

Тесный семейный дом, где родились сам Фрейд и еще двое младших детей, – свидетельство того, что в течение своих первых трех лет Фрейд оказался под влиянием тех самых впечатлений, которые позже описал как травмирующие. Сопоставление реконструкций Фрейда с архивной информацией также наводит на мысль о неточности датировки им некоторых воспоминаний, восстановленных через самоанализ.

Следующий ряд воспоминаний был представлен Фрейдом в его октябрьских письмах к Флиссу и в дальнейшем дополнен и проработан прежде всего в «Толковании сновидений», а также и в некоторых других работах^[111]:

В письме от 3 октября 1897 г. Фрейд утверждал, что встретил рождение своего младшего брата (Юлиуса, который родился в 1857-м и умер 15 апреля 1858 г.) «враждебно и с неподдельной детской ревностью». Последовавшая через несколько месяцев смерть брата якобы оставила в его душе «зерно вины». Это «воспоминание» сыграло особую роль в жизни Фрейда и не раз будет обсуждаться на страницах этой книги.

В том же письме Фрейд говорил о своем друге детства, племяннике и «компаньоне по злодеяниям^[112] в возрасте между годом и двумя», и племяннице, с которой они «обращались жестоко»^[113]. Далее он писал: «Мой племянник и младший брат обусловили не только невротическую сторону, но и глубину всех моих дружеских отношений». Племянник Джон (родился в 1854-м или 1855 г.) и племянница Полина (родилась в 1856 г.) были детьми Эммануила – старшего сводного брата Фрейда. Оба этих воспоминания являются реконструкциями.

В том же письме Фрейд утверждал, что в возрасте двух или двух с половиной лет у него пробудилось «влечение» к матери, что произошло «видимо, во время поездки из Лейпцига в Вену, когда мы ночевали вместе и я, должно быть, имел возможность видеть ее обнаженной». Это также реконструкция. Фрейд связывал свою боязнь путешествий именно с этим случаем.

Сопоставление этих реконструированных воспоминаний с подлинными сведениями из архивов сразу выявляет несоответствия по времени. Поездка Фрейда из Лейпцига в Вену имела место в 1860 г., когда ему было около четырех лет. Также весьма маловероятно, что с учетом тесноты в их жилище Фрейд до этого возраста не имел возможности видеть свою мать раздетой.

Тем не менее ошибка в датировке этой реконструкции означает существенное сгущение воспоминаний. С одной стороны, датировка указывает на то, что сексуальная стимуляция имела место еще задолго до поездки из Лейпцига в Берлин. С другой стороны, реакция на нее четырехлетнего мальчика наверняка существенно отличалась бы от реакции ребенка двух – двух с половиной лет. Датировка воспоминаний об играх с Джоном и Полиной, которые неоднократно упоминались потом в его работах (1899; 1900), несколько отличалась от приведенной им в «Толковании сновидений», когда он говорил, что «до конца моего третьего года мы были неразлучны».

Особый ряд воспоминаний относится к няньке, которая заботилась о Фрейде во Фрайберге. Согласно реконструкции Фрейда она неоднократно брала его с собой на католические церковные службы и рассказывала ему о рае и аде. При этом она также была своего рода наставницей Фрейда и в половых вопросах, «бранившей [его] за неаккуратность». Она будто бы купала его в «красноватой воде», в которой прежде мылась сама (см. далее) и даже поощряла его воровать для нее деньги. Первоначально Фрейд относил эти воспоминания к тому времени, когда ему еще не исполнилось двух лет (до того, как он впервые увидел наготу матери).

За помощью в подтверждении справедливости своих воспоминаний о няньке Фрейд обратился к матери, о чем писал Флиссу в письме от 15 октября 1897 г. Мать рассказала ему, что нянька действительно оказалась воровкой; при ней обнаружили украденные ею деньги. Его старший брат Филипп вызвал полицию, и няньку отправили в тюрьму.

Узнав об этом, Фрейд сразу постиг смысл воспоминания, преследовавшего его с детства:

«Если женщина исчезла так внезапно, говорил я себе, то какие-то впечатления от этого события наверняка должны были бы сохраниться в моей памяти. Как все происходило? Время от времени на протяжении двадцати девяти лет в моем сознании всплывала сцена, смысла которой я не понимал. Я рыдал, поскольку нигде не мог найти свою мать. Мой брат Филипп (который на двадцать лет старше меня) открыл для меня шкаф. Когда я обнаружил, что матери нет и там, то зарыдал еще сильнее и плакал, пока она, стройная и прекрасная, не появилась вдруг в дверях. Что это может значить? Зачем мой брат открыл для меня этот шкаф, зная, что моей матери там нет и, следовательно, это не сможет меня успокоить? Теперь я вдруг понял. Должно быть, я сам попросил открыть шкаф. Когда я не мог найти свою мать, то я боялся, что она исчезла так же, как незадолго до этого и моя нянька. Я, видимо, уже слышал, что пожилую женщину посадили в тюрьму или, как выразился Филипп, всегда любивший игру слов, «заперли». Тот факт, что я обратился с этим требованием именно к нему, указывает, что я догадывался о его причастности к исчезновению моей няньки».

Фрейд предложил две версии и три интерпретации этих воспоминаний. Сопоставление между собой этих версий, а также их сравнение с архивными сведениями имеют важное значение. С одной стороны, это помогает понять роль воспоминаний и их реконструкции, а с другой – проливает свет на проблему смерти. Первая версия тех событий наряду с кратким толкованием была приведена в том же письме.

Фрейд возвратился к этому воспоминанию, рассматривая его теперь в качестве прикрывающего, на страницах «Психопатологии обыденной жизни». Вторая версия включала еще и дополнительные подробности, а ее толкование было выполнено гораздо более тщательно.

«Когда на сорок третьем году жизни я заинтересовался тем, что оставалось в моей памяти от моих детских лет, мне вспомнилась сцена (из очень далекого прошлого, как я полагаю), время от времени уже давно появлявшаяся в моем сознании. Я имею весомые основания датировать ее концом третьего года моей жизни. Я вижу себя стоящим перед ящиком, который открыл мой сводный брат, старше меня на двадцать лет. Я плачу и чего-то требую. Потом к нам в комнату вдруг – видимо, зайдя с улицы, – входит моя мать. Она выглядит прекрасной и стройной. Такими словами я обрисовал предстающую передо мной визуальную сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Хотел ли мой брат открыть или закрыть ящик (в моей первой передаче этого образа я обозначил его словом «шкаф»), почему я плакал и что в этой связи должно было означать появление матери – все это было мне неясно. Я был склонен объяснить это воспоминание таким образом, что, видимо, брат дразнил меня, а мать положила этому конец. Подобные недоразумения довольно часто происходят с сохранившимися в памяти событиями детства. Общая ситуация вроде бы восстановлена, но неясно, в чем ее суть, и непонятно, на каком из ее элементов следует сделать акцент. Аналитические усилия привели меня к несколько неожиданному взгляду на этот образ. Я потерял свою мать и вынужден был предположить, что она заперта в этом ящике или шкафу, а потому попросил брата его открыть. Когда он выполнил мою просьбу и я убедился, что матери там нет, я начал реветь. Это я твердо запомнил; далее вошла моя мать, и ее появление уменьшило мою тревогу. Но как ребенку могла прийти мысль искать отсутствующую мать в ящике? В сновидениях того времени [когда анализировались эти воспоминания] присутствовали смутные образы моей няньки, о которой я помню, например, то, что она принуждала меня отдавать ей мелкие монеты, которые я, бывало, получал в подарок, – деталь, которая, в свою очередь, может претендовать на роль воспоминания, «покрывающего» нечто позднейшее. Здесь я решил, что мне будет проще расспросить об этой няньке мою мать. Я узнал ряд подробностей, в частности то, что она была умной, но непорядочной женщиной, которая во время родов моей матери украла много вещей и при непосредственном участии моего брата была отдана под суд. Эта информация внезапно прояснила для меня смысл той детской сцены. Внезапное исчезновение няньки не прошло для меня незамеченным. Именно поэтому – пытаясь узнать, где она, – я обратился к брату, который, как я, видимо, тогда заметил, сыграл в ее исчезновении заметную роль. Мне он ответил в характерной для него шутливой манере: «Ее «заперли в ящик» [ «eingekastelt»]. В то время я воспринял этот ответ по-детски [то есть буквально], но уточнять больше ничего не стал. Когда по прошествии некоторого времени моя мать меня ненадолго оставила, я вообразил, что мой грешный брат сыграл и с ней ту же штуку, и вынудил его открыть этот ящик [ «kasten»]. Теперь я понимаю, почему в этом моем воспоминании детства подчеркивалась стройность матери. Должно быть, она предстала передо мной в облике только что возрожденного человека. Я на два с половиной года старше сестры, родившейся в то время. Когда мне исполнилось три года, мой сводный брат уехал от нас».

В дополнении от 1924 г. Фрейд представил заключительное толкование:

«Всякий, кто интересуется психикой детских лет, с легкостью увидит глубинные основания моего требования к старшему брату. Ребенок, которому не было еще и трех лет, догадывался, что недавно появившаяся на свет младшая сестра выросла внутри его матери. Он был весьма далек от того, чтобы приветствовать такое пополнение в семействе, и полон подозрений и тревог, что внутри его матери прячутся еще дети. Шкаф или ящик выступили для него символом материнского чрева. Поэтому он настойчиво пожелал заглянуть в ящик и обратился с этим к своему взрослому брату, который (как это следует из прочих фактов) заменил в роли соперника его отца. Помимо обоснованного подозрения, что именно брат «запер» его исчезнувшую няньку, он же попал под подозрение, будто бы каким-то образом поместил недавно родившегося ребенка внутрь матери. Аффект разочарования тем, что ящик оказался пустым, проистекает из поверхностной мотивации детского требования. Касательно более глубокого направления мыслей, аффект пошел по ложному пути. Однако удовлетворенность ребенка стройностью вернувшейся матери может быть понята лишь в свете этих более глубоких оснований».

Как я подчеркивал ранее, сперва Фрейд относил совращение со стороны няньки и ее воровство к той поре, когда ему было меньше двух лет. Однако согласно рассказам его матери эти события произошли в пору появления ее третьего ребенка, дочери Анны, родившейся 31 декабря 1858 г., когда Фрейд уже достиг возраста двух с половиной лет. Влияние ее рождения не было реконструировано в то время, несмотря на то что реконструкция воспоминаний о своей реакции на рождение и смерть младшего брата Юлиуса существовала. (Юлиус родился, когда Зигмунду было около полутора лет, а умер накануне его второго дня рождения.) Фрейд также никогда не упоминал о том, что вскоре после рождения Анны 22 февраля 1859 г. на свет появилась Берта – дочь Эммануила и Марии Фрейд. Ввиду тесных связей между двумя семьями и из-за того, что у них была общая нянька (о чем свидетельствует реестр служанок, работавших на еврейские семьи), такой пробел имеет важное значение. Только в гораздо более поздней своей работе («Печаль и меланхолия») Фрейд рассматривал возможность того, что иногда воспоминания о соперничестве и желании смерти младшему брату (сестре), который действительно умер, когда старший был еще очень мал, в действительности прикрывают воспоминания о враждебных чувствах, испытывавшихся к другому брату (сестре), родившемуся вскоре после смерти первого.

Аффект, наиболее отчетливо проявляющийся в этих реконструкциях, – отчаянный страх потерять мать, который сейчас мы бы назвали «страхом разлуки». Соответственно в этих воспоминаниях сгустилась память об исчезновении няньки (которая фактически была простой служанкой) и некоторых, очень коротких разлук с матерью. Более того, эти события происходили на фоне появления на свет и смерти его брата, а затем рождения сестры Анны и племянницы Берты. Что касается Анны и Берты, то мы должны учитывать, что в то время роды обычно происходили дома^[114], так что долгих разлук с матерью не было. Разве что маленького мальчика могли отправить на день или два к старшему сводному брату.