Долгий путь домой

Глава третья

– Звонила Анни, – сообщила Рейн-Мари, принимая из рук мужа джин с тоником. – Они немного опаздывают. Пятничные пробки на дороге из Монреаля.

– Они останутся на выходные? – спросил Арман.

Начав готовить барбекю, он вступил в сражение с месье Беливо за место у жаровни. Шансы Гамаша победить равнялись нулю, да он и не хотел побеждать, но чувствовал, что должен хотя бы изобразить видимость борьбы. Наконец он подписал капитуляцию, отдав владельцу магазина щипцы.

– Насколько мне известно, – ответила Рейн-Мари.

– Хорошо.

Что-то в его интонации зацепило ее слух, но сразу же исчезло, унесенное взрывом смеха.

– Богом клянусь, – проговорил Габри, клятвенно поднимая руку, – это дизайнерская одежда.

Он повернулся, чтобы они могли оценить его во всей красе. На нем были мешковатые слаксы и свободная рубашка цвета лайма, которая слегка колыхалась на ветру, пока он поворачивался.

– Я купил это в одном из аутлетов, когда мы в последний раз ездили в Мэн.

Габри, чей возраст приближался к сорока, а рост немного превышал шесть футов, отрастил изрядное брюшко давно: десятки тортов наполеон тому назад.

– Я не знала, что «Бенджамин Мур»^[12] выпускает и одежду, – заметила Рут.

– Ой, как смешно, – фыркнул Габри. – Это, кстати, очень дорогие вещи. Разве они кажутся дешевыми? – воззвал он к Кларе.

– Они? – уточнила Рут.

– Ты комик, – сказал Габри.

– А ты гомик, – ответила Рут.

В одной руке она держала утку, а в другой – то, в чем Рейн-Мари узнала одну из своих вазочек, только наполненную виски.

Габри помог Рут снова усесться на стул.

– Тебе принести что-нибудь поесть? – спросил он. – Щенка или, может, зародыша?

– О, это было бы очень мило, дорогой, – откликнулась Рут.

Рейн-Мари прошлась между друзьями, рассыпавшимися по саду, ловя обрывки разговоров на французском и английском, а чаще на смеси двух языков.

Она поискала взглядом Армана – ее муж внимательно слушал Винсента Жильбера, который рассказывал что-то. История, по-видимому, была забавной, вероятно самоуничижительной, потому что Арман улыбался. Затем он заговорил, жестикулируя стаканом пива.

Когда он закончил, Жильберы рассмеялись, а вместе с ними и Арман. Он поймал взгляд Рейн-Мари, и его улыбка стала еще шире.

Вечер был довольно теплым, но к тому времени, когда в саду зажгутся фонари, гостям могли понадобиться легкие свитеры и куртки, которые пока висели на спинках стульев.

Люди входили и выходили из дома, словно из своего собственного, расставляя еду на длинном столе, что стоял на террасе. Вечерние барбекю по пятницам в доме Гамашей успели войти в традицию.

Впрочем, мало кто говорил «дом Гамашей». В деревне его называли (а возможно, и всегда будут называть) домом Эмили, по имени женщины, которая жила здесь когда-то и у чьих наследников Гамаши его приобрели. Хотя для Армана и Рейн-Мари этот дом был новым, на самом деле он считался одним из самых старых в деревне. Обшитый вагонкой, с широкой верандой по фасаду, выходящему на деревенский луг. А позади дома были терраса и большой заброшенный сад.

– Пакет с книгами для вас я оставила в гостиной, – сказала Мирна.

– Merci, – ответила Рейн-Мари.

Мирна налила себе белого вина и тут обратила внимание на букет в центре стола. Высокий, пышный букет из множества цветов и листьев.

Мирна решила, что, пожалуй, не стоит говорить Рейн-Мари об обилии сорняков в букете. Здесь были все обычные «подозреваемые». Пурпурный вербейник, сныть. Даже обычный полевой вьюнок, выдающий себя за ипомею.

Она много раз пропалывала клумбы с Арманом и Рейн-Мари, помогала навести порядок в мешанине растений. Ей казалось, что она четко объяснила разницу между сорняками и садовыми цветами.

Значит, потребуется еще один урок.

– Красиво, правда? – спросила Рейн-Мари, предлагая Мирне кусочек копченой форели на хлебе.

Мирна улыбнулась. Горожане, что с них взять.

Арман отошел от Жильберов и оглядел гостей, проверяя, все ли получили то, что хотели. Его взгляд остановился на невероятной компании. Клара сидела вместе с Рут в дальнем углу сада, повернувшись спиной ко всем собравшимся.

Она не сказала ему ни слова с тех пор, как пришла сюда.

Его это не удивило. Удивило другое – решение Клары сесть рядом с Рут и ее уткой (хотя Гамашу частенько казалось, что правильнее было бы описывать эту пару как «Роза и ее человек»).

Общества Рут любой из присутствующих, включая Клару, стал бы искать по одной-единственной причине – если очень хотел, чтобы его оставили в покое. Рут была настоящей живой бомбой-вонючкой.

Правда, их уединение вскоре было нарушено. К ним подбежал Анри и уставился на утку.

То была щенячья любовь в крайнем своем проявлении. Любовь, которую Роза не разделяла. Гамаш услышал рычание. Его издала Роза. Анри крякнул.

Гамаш сделал шаг назад.

Когда Анри издавал такой звук, ничего хорошего ждать не приходилось.

Клара встала и пошла прочь. Она двигалась в сторону Гамаша, но потом изменила направление.

Вокруг Анри сгустился запах тухлых яиц, и Рут наморщила нос. Пес невинно огляделся, словно пытаясь найти источник отвратительного запаха.

Рут и Роза уставились на Анри с чувством, похожим на благоговение. Старая поэтесса сделала глубокий вдох, потом выдохнула, превращая токсичный газ в поэзию. И процитировала строки из своего знаменитого стихотворения:

 
Дар поднести тебе отравленный ты сам меня заставил,
Иначе не расстанешься с тобой.
А тут как подаянье нищему –
На. Только уходи скорее. С глаз долой^[13].
 

Однако Анри, сей отважный и газообильный пес, никуда не ушел. Рут с отвращением посмотрела на него, но протянула Анри руку, чтобы лизнул.

И Анри сделал это.

Арман Гамаш отправился искать Клару. Она медленно брела к двум садовым креслам в адирондакском стиле, стоявшим рядышком на газоне. На их широких деревянных подлокотниках за долгие годы появилось множество белесых кругов от мокрых стаканов с выпивкой. Эмили добавила к ним свои круги, а поверх них наложились круги Гамашей от утреннего кофе и дневного аперитива. Переплетение линий мирной жизни.

В саду у Клары стояли два почти таких же кресла. Они были чуть повернуты друг к другу и смотрели на бордюр из многолетников, на реку и дальний лес. И на их деревянных подлокотниках красовались такие же белесые круги.

Гамаш увидел, как Клара ухватилась за спинку кресла и оперлась на нее, прижимаясь к деревянным рейкам.

– Клара? – позвал он.

– Все хорошо.

Она лукавила. Он знал это. И она знала. Она надеялась, что, поговорив наконец с Гамашем, избавится от тревоги. Переложит часть груза на другого человека.

Но хотя она так и сделала, легче ей не стало. Напротив, ее груз удвоился. И еще раз удвоился, пока тянулся этот день. Рассказав все Гамашу, Клара сделала свой страх реальным. Придала ему форму. Выпустила его на свободу. И он стал расти.

Все подкармливало его. Запах барбекю, растрепанные цветы, поцарапанные и заляпанные старые кресла. И чертовы круги на подлокотниках. Такие же, как у нее дома.

Все, что прежде было тривиальным, знакомым, безопасным, все, что утешало, теперь казалось начиненным взрывчаткой.

– Ужин готов, Клара, – произнес Гамаш своим тихим низким голосом.

Она услышала, как шуршит трава под его ногами, и поняла, что осталась одна.

Все ее друзья собрались вокруг стола с угощением. А Клара стояла поодаль спиной к ним и смотрела на темнеющий лес.

Потом она почувствовала чье-то присутствие и увидела Гамаша, протягивающего ей тарелку.

– Присядем? – Он показал на кресла.

И Клара села. Они ели молча. Все, что требовалось сказать, уже было сказано.

Другие гости накладывали стейки и чатни себе на тарелки. Мирна продолжала улыбаться, глядя на сорняковую композицию посреди стола. Но улыбка ее угасла, когда она вдруг поняла, что композиция и в самом деле прекрасна.

Гости передавали друг другу вазы с салатом, и Сара подала месье Беливо самую большую из испеченных днем булочек, а он отплатил ей нежнейшим стейком. Они стояли, наклонившись друг к другу, почти соприкасаясь.

Оливье оставил одного из официантов старшим в бистро и присоединился к ним. Разговор, не прекращаясь, перескакивал с одной темы на другую. Солнце село, и гости начали надевать свитера и легкие летние пиджаки и куртки. На столе и повсюду в саду зажглись чайные свечи, похожие на больших светляков, утомившихся за день и присевших отдохнуть.

– После смерти Эмили, когда дом закрыли, я уже думал, что у нас здесь никогда не будет вечеринок, – сказал Габри. – Я рад, что наконец хоть в чем-то ошибся.

Анри повернул свои уши-антенны на звук знакомого имени.

Эмили.

Пожилая женщина, которая нашла его в приюте, когда он был щенком. Она принесла его домой. Она дала ему имя, любила его, вырастила, а однажды исчезла, и тогда пришли Гамаши и забрали его. Многие месяцы он ждал ее. Принюхивался, не обнаружится ли где ее запах. Поднимал уши на звук подъезжающей машины. На стук двери. Ждал, что Эмили снова его найдет. Снова спасет и отвезет домой. Но в один прекрасный день он перестал ловить звуки. Перестал ждать. Он больше не нуждался в спасении.

Анри перевел взгляд на Розу. Она тоже любила одну пожилую женщину и страшилась, что ее Рут может когда-нибудь исчезнуть, как исчезла Эмили. И тогда она останется одна. Анри смотрел на нее и смотрел, надеясь, что Роза взглянет на него и поймет, что, даже если ее опасения сбудутся, раненое сердце со временем залечится. Он хотел донести до нее, что лекарство не в злости, не в страхе, не в изоляции. Он сам их испробовал. И ничего не получалось.

Наконец Анри заполнил ту жуткую дыру единственным, что у него осталось. Тем, что ему дала Эмили. Отправляясь в долгие-долгие прогулки с Арманом и Рейн-Мари, он вспоминал свою любовь к снежкам, палочкам, катанию на спине в пахучих какашках. Свою любовь к разным временам года и их разным запахам. Свою любовь к грязи и чистой подстилке. К плаванию и остервенелому отряхиванию, когда лапы сами пускаются в пляс. К облизыванию себя, а потом – других.

И в один прекрасный день одиночество и печаль перестали занимать бóльшую часть его сердца.

Он продолжал любить Эмили, но теперь он любил также Армана и Рейн-Мари.

А они любили его.

Здесь был дом. Он снова его обрел.

– Ah, bon. Enfin^[14], – проговорила Рейн-Мари, встречая на крыльце дочь Анни и зятя Жана Ги.

Возникла небольшая толкучка, когда гости стали прощаться.

Жан Ги Бовуар поздоровался и попрощался с жителями деревни и договорился с Оливье о совместной пробежке на следующее утро. Габри присоединяться к ним не пожелал, но предложил присмотреть за бистро, словно это было равноценной заменой бегу трусцой.

Бовуар подошел к Рут, и они посмотрели друг другу в глаза.

– Salut^[15], старая пьяница.

– Bonjour^[16], тупица.

Держа Розу, Рут подалась к Бовуару, и они расцеловались в обе щеки.

– В холодильнике розовый лимонад для тебя, – сказала она. – Это я его приготовила.

Он взглянул на ее корявые руки и понял, что открыть банку с концентратом ей было непросто.

– Когда жизнь дает тебе лимоны…^[17] – начал он.

– Это тебе она дает лимоны. А мне, слава богу, виски.

Бовуар рассмеялся:

– Мне лимонад наверняка понравится.

– Что ж, Розе он тоже понравился, когда она засунула клюв в кувшин.

Рут спустилась по широким деревянным ступеням с веранды и, проигнорировав выложенную плитняком дорожку, двинулась через лужайку по короткой тропинке, протоптанной в траве между домами.

Жан Ги дождался, пока Рут захлопнет за собой дверь, и только после этого потащил в дом сумки.

Был одиннадцатый час, и все гости уже ушли. Гамаш соорудил из остатков ужин для дочери и зятя.

– Как работа? – спросил он у Жана Ги.

– Неплохо, patron.

Бовуар так и не смог заставить себя называть тестя Арманом. Или папой. Обращение «старший инспектор» было неуместно после отставки Гамаша, к тому же звучало слишком официально. А потому Жан Ги остановился на patron. Босс. Словечко было уважительным и в то же время неформальным. Удивительно точным.

Да, Арман Гамаш – отец Анни, но для Бовуара он всегда будет patron.

Они поговорили о деле, над которым работал Бовуар. Жан Ги искал признаки того, что шеф интересуется не просто так. Что у него возникло желание вернуться в отдел Квебекской полиции, который он создал. Но Гамаш был всего лишь вежлив, и больше ничего.

Жан Ги налил себе и Анни розового лимонада, проверив, не плавают ли в нем утиные перья.

Они вчетвером уселись на задней террасе, под звездами, любуясь огоньками свечей в саду. Когда с обедом и мытьем посуды было покончено и они приступили к кофе, Гамаш обратился к Жану Ги:

– Можно тебя на несколько минут?

– Конечно.

Он прошел за тестем в дом.

Рейн-Мари увидела, как медленно закрылась дверь кабинета. Раздался щелчок замка.

– Мама, это что?

Анни проследила за взглядом Рейн-Мари, уткнувшимся в закрытую дверь, потом посмотрела на застывшее в улыбке лицо матери.

«Вот оно», – подумала Рейн-Мари. Та самая малозаметная интонация, которую она уловила в голосе мужа, когда он узнал, что Анни и Жан Ги приезжают сегодня. Это была не просто радость от предстоящей встречи с дочерью и зятем.

Она слишком часто видела закрытую дверь у себя в доме, чтобы не понимать, что это значит. Она – с одной стороны двери, Арман и Жан Ги – с другой.

Рейн-Мари всегда знала, что этот день наступит. С того времени, как они распаковали первую коробку и провели здесь первую ночь. С самого первого утра, когда она проснулась рядом с Арманом без страха перед тем, что готовит грядущее.

Она знала, что этот день наступит. Но думала, надеялась, молилась, чтобы не слишком быстро.

– Мама?

Глава четвертая

Мирна подергала ручку, но дверь оказалась запертой.

– Клара? – позвала она и постучалась.

Редко кто из них запирал двери, хотя опыт и говорил им, что в этом есть резон. Но жители деревни знали, что безопасность в их доме обеспечивает вовсе не замок. И если беда придет, то не из-за открытой двери.

Однако сегодня Клара заперлась на задвижку. «Чего она боится?» – с недоумением подумала Мирна.

– Клара?

Мирна постучалась еще раз.

Чего опасается Клара? Кого не хочет впускать?

Дверь распахнулась, и, увидев лицо подруги, Мирна получила ответ.

Ее. Клара не хотела впускать ее.

Ну что ж, из этого ничего не получилось. Мирна продефилировала в кухню, такую же знакомую, как и ее собственная.

Она поставила чайник и достала две кружки. Опустила в них пакетики травяного чая. Ромашку для Клары, мяту для себя. Потом взглянула в расстроенное лицо подруги:

– Что случилось? Что с тобой происходит, черт побери?

Жан Ги Бовуар уселся в удобное кресло и посмотрел на шефа. Гамаши переделали одну из спален первого этажа в гостиную, и Жиль Сандон соорудил книжные стеллажи по всем стенам и даже вокруг окон и дверного косяка, так что гостиная превратилась в этакий книжный домик.

За спиной шефа стояли биографии, книги по истории, научные издания. Художественная литература и публицистика. А толстенный том об экспедиции Франклина, казалось, выскочил прямо из головы Гамаша.

Они поболтали несколько минут, но не как тесть и зять, а как товарищи. Как выжившие в одной и той же катастрофе.

– Жан Ги с каждым разом выглядит все лучше, – сказала Рейн-Мари.

Она ощущала запах мятного отвара, который пила ее дочь, и слышала, как мотылек бьется о стекло лампы на крыльце, трепеща крылышками.

Две женщины переместились на веранду, Анни села на качели, а Рейн-Мари – в кресло. Перед ними лежала деревня Три Сосны, кое-где в окнах еще горел янтарный свет, но большинство домов уже погрузилось в темноту.

Они разговаривали не как мать и дочь, а как две потерпевшие кораблекрушение, которые вместе плыли на спасательном плоту и вот наконец оказались на твердой земле.

– Он ходит к психотерапевту, – откликнулась Анни. – И в Общество анонимных алкоголиков. Ни одного собрания не пропустил. Я думаю, он с нетерпением ждет каждого, хотя ни за что в этом не признается. А как папа?

– Он делает зарядку. Мы много гуляем. С каждым днем он может ходить все дальше. И даже поговаривает о занятиях йогой.

Анни рассмеялась. Ее лицо и фигура были созданы не для парижских подиумов, а для хороших ужинов, книг у камина и веселья. Она была создана из счастья и для счастья. Но Анни Гамаш потребовалось немало времени, чтобы найти свое счастье. И поверить в него.

И даже сейчас, в тихий летний вечер, в глубине души она опасалась, не отберут ли у нее обретенный рай. Снова. Пулей, иглой. Крохотной болеутоляющей таблеткой, которая, напротив, приносит столько боли.

Анни поерзала на сиденье, прогоняя тревожные мысли. Бóльшую часть жизни она провела, оглядывая горизонт в поисках опасностей, настоящих или вымышленных, но теперь знала, что реальные угрозы ее счастью приходят не из какой-то отдаленной точки, они появляются, когда ты их ждешь. Когда ты предполагаешь, что они появятся. Когда думаешь о них. А иногда и сама их создаешь.

Ее отец шутливо обвинял ее в том, что она живет на руинах собственного будущего. Но как-то раз она заглянула ему в глаза и поняла, что он не шутит.

Он ее предупреждает.

Однако расстаться с привычкой было нелегко, в особенности еще и потому, что потери могли оказаться колоссальными. И она чуть не утратила все, что имела. Из-за пули. Из-за иглы. Из-за крохотной таблетки.

Ее мать тоже чуть не потеряла все.

Им обеим позвонили посреди ночи: «Приезжайте немедленно. Сейчас же. Пока не поздно».

Они не опоздали.

Ее отец и Жан Ги смогли выздороветь, однако Анни сомневалась, что ей и ее матери удастся исцелиться. От ожидания звонка посреди ночи.

Но сейчас они были в безопасности. Здесь, на веранде. Анни видела прямоугольник света в окне гостиной. Там сидели ее отец и Жан Ги. Тоже в безопасности.

Пока.

Нет, одернула она себя. Нет никакой угрозы.

Когда же она по-настоящему поверит в это? А когда поверит ее мать?

– Ты можешь себе представить, как папа каждое утро приветствует на деревенском лугу восход солнца?^[18]

Рейн-Мари рассмеялась. Забавно, но она могла это представить. Возможно, картина была бы не самая приглядная, но она почти видела Армана за подобным занятием.

– Он правда поправился? – спросила Анни.

Рейн-Мари повернулась в кресле и взглянула на лампу над дверью. То, что началось легким постукиванием о стекло, превратилось в остервенелое биение насекомого, рвущегося к теплу и свету, спасающегося от холодной тьмы. Это действовало ей на нервы.

Она снова посмотрела на Анни, прекрасно понимая, о чем спрашивает дочь. Анни видела, что отец набирает физическую форму, но ее заботило то, что было незаметно для глаз.

– Раз в неделю он встречается с Мирной, – сказала Рейн-Мари. – Это идет ему на пользу.

– С Мирной? – переспросила Анни. – С Мирной? – Она показала на «финансовый блок» Трех Сосен, состоящий из универсама, пекарни, бистро и магазина «Книги Мирны, новые и старые».

Рейн-Мари поняла, что ее дочь знает Мирну только как владелицу магазина. Собственно говоря, она всех деревенских знала только по их нынешней жизни, а не по прежней. Анни понятия не имела, что эта крупная черная женщина, продающая старые книги и помогающая ее родителям в саду, – доктор Ландерс, бывший психотерапевт.

Рейн-Мари стало любопытно, как новые обитатели Трех Сосен будут воспринимать ее и Армана – супружескую пару средних лет из дома, обитого светлой вагонкой.

Не покажутся ли они слегка рехнувшимися сельчанами, которые делают букеты из сорняков и сидят у себя на крылечке со вчерашним выпуском «Пресс»? А может, их будут знать только как хозяев Анри?

Узнают ли когда-нибудь новые обитатели деревни, что прежде Рейн-Мари была старшим библиотекарем Национальной библиотеки и архива Квебека?

Будет ли это иметь для них значение?

А Арман?

Что будет думать новоиспеченный житель Трех Сосен о его прежней жизни? Возможно, вообразит, что Гамаш сделал карьеру журналиста, подвизаясь в интеллектуальной и совершенно заумной ежедневной «Девуар». Что он проводил дни, сидя в потертом кардигане и сочиняя длинные колонки, посвященные вопросам политики.

Более проницательные, вероятно, выскажут предположение, что Арман преподавал в Монреальском университете. Принадлежал к этакому типу добродушных профессоров, помешанных на истории, географии и на том, что происходит на стыке данных дисциплин.

Придет ли в голову новичкам в Трех Соснах, что человек, кидающий мячик немецкой овчарке или потягивающий виски в бистро, когда-то был самым знаменитым копом Квебека? И даже Канады? Смогут ли они догадаться, что этот крупный человек, каждое утро делающий «приветствие солнцу», когда-то выслеживал убийц, чем и зарабатывал на жизнь?

Рейн-Мари надеялась, что нет.

Она осмеливалась верить, что та жизнь позади. Та жизнь осталась в воспоминаниях. Она скиталась по горам вокруг деревни, но здесь ей не находилось места. Теперь уже нет. Старший инспектор Гамаш, глава отдела по расследованию убийств, сделал свою работу. Настал черед других.

Но сердце Рейн-Мари сжималось, когда она вспоминала, как закрылась дверь в гостиную. Как раздался щелчок.

Мотылек все еще колотился о лампу. И Рейн-Мари спросила себя: чего он ищет – тепла или света?

Больно ли ему? Ударяясь о раскаленное стекло, он обжигает крылышки и тонкие, как нить, ножки и отлетает прочь. Свет не дает мотыльку того, к чему он так отчаянно стремится.

Рейн-Мари встала и выключила лампу, и через несколько мгновений мотылек перестал биться о стекло, а Рейн-Мари вернулась на свое место.

Теперь здесь воцарились тишина и темнота. Только из окна гостиной проникал желтоватый свет. Тишина сгущалась, и Рейн-Мари спрашивала себя, доброе ли дело сделала она для насекомого. Спасла жизнь, но уничтожила смысл его существования?

А потом порхание крохотных крылышек возобновилось. Отчаянное. Осторожное, но настойчивое. Мотылек перелетел к окну и стал биться в стекло, за которым сидели Арман и Жан Ги.

Мотылек нашел свой свет. Он никогда не сдается. Не может.

Под взглядом дочери Рейн-Мари поднялась и снова включила свет на крыльце. Такова уж природа мотыльков – делать то, что они должны. И Рейн-Мари не могла остановить это, как бы ей ни хотелось.

– Как Анни? – спросил Гамаш. – Она выглядит счастливой.

Он улыбнулся, подумав о дочери, и вспомнил, как танцевал с ней на деревенском лугу на ее свадьбе с Жаном Ги.

– Вы спрашиваете, не беременна ли она?

– Нет, конечно, – фыркнул Гамаш. – Как ты мог такое подумать? – Он взял с кофейного столика пресс-папье, поставил его обратно, потом схватил книгу и покрутил в руках, словно никогда не видел книг. – Это не мое дело. – Он сел поудобнее. – По-твоему, я считаю, будто только беременность сделает ее счастливой? За кого ты меня принимаешь? За какого отца?

Он сердито взглянул на Бовуара.

Жана Ги удивила эта неожиданная вспышка.

– Для отца вполне естественно задавать подобные вопросы.

– Так она беременна? – спросил Гамаш, подаваясь вперед.

– Нет. Она выпила за обедом бокал вина. Вы не заметили? Тоже мне детектив.

– Я больше не детектив. – Он поймал взгляд Жана Ги, и они оба улыбнулись. – На самом деле я вовсе не об этом спрашивал, – искренне сказал Гамаш. – Просто я хочу, чтобы она была счастлива. И ты тоже.

– Я счастлив, patron.

Они посмотрели друг на друга. Разглядеть былые раны могли лишь они сами. Так же как и увидеть признаки подлинного исцеления.

– А вы, сэр? Вы счастливы?

– Да.

Бовуару не требовалось задавать дополнительные вопросы. Всю свою профессиональную жизнь он выслушивал ложь и мог отличить ее от правды.

– А как дела у Изабель? – спросил Гамаш.

– У исполняющей обязанности старшего инспектора Лакост? – улыбнулся Бовуар.

Его протеже назначили главой отдела по расследованию убийств, хотя все считали, что после ухода шефа в отставку его место займет Бовуар. Впрочем, Жан Ги знал: причины, по которым инспектор оставил работу, сложнее, чем могло бы показаться со стороны. Отставка – нечто предсказуемое. Никто не мог предугадать событий, которые заставили Гамаша уйти из полиции и купить дом в деревне, такой маленькой и незаметной, что ее даже на географических картах не было.

– У Изабель дела идут отлично.

– Отлично в том смысле, в каком это слово использует Рут Зардо? – поинтересовался Гамаш.

– Именно. Работы-то у нее всего ничего. Она взяла вас за образец для подражания, сэр.

Рут назвала свой последний тоненький поэтический сборник «У меня все ОТЛИЧНО». И только те, кто давал себе труд прочитать книгу, понимали, что слово ОТЛИЧНО представляет собой аббревиатуру, которая расшифровывается как «Отвратительно. Тошнотворно. Лейкозно. Истерично. Чахоточно. Нудно. Омерзительно».

Изабель Лакост как минимум раз в неделю звонила Гамашу, а дважды в месяц они встречались за ланчем в Монреале. Неизменно вдали от управления Квебекской полиции. Гамаш настаивал на этом, чтобы не подрывать авторитета нового старшего инспектора.

У Лакост возникали вопросы, ответы на которые знал только ее бывший босс. Иногда они были чисто процедурного свойства, но чаще – более сложные, связанные с человеческой природой. Вопросы, придиктованные сомнениями, неуверенностью. И страхом.

Гамаш выслушивал ее и иногда делился собственным опытом. Заверял Изабель в том, что ее чувства вполне естественные, нормальные и здоровые. Он сам испытывал все это чуть ли не каждый рабочий день. Не потому, что был не на своем месте, а потому, что боялся. Когда звонил телефон или раздавался стук в дверь, он волновался, что новое дело о жизни и смерти окажется ему не по зубам.

«У меня новый стажер, patron», – сказала ему Изабель за ланчем в «Ла Пари» на прошлой неделе.

«Ah, oui?»

«Молодой агент, только что выпустился из академии. Адам Коэн. Кажется, вы его знаете».

Гамаш улыбнулся: «Merci, Изабель».

Юного месье Коэна исключили из полицейской академии за неуспеваемость, и он устроился надзирателем в тюрьму. Гамаш познакомился с ним несколько месяцев назад, когда почти все ополчились против него. Профессионально. Лично. И в конечном счете физически. Но Адам Коэн встал рядом с ним. Не убежал, хотя имел для этого все основания, включая и спасение собственной шкуры.

Старший инспектор не забыл о нем. Когда кризис миновал, Гамаш обратился к директору академии и попросил его предоставить Коэну второй шанс, что делалось лишь в исключительных случаях. А потом Гамаш опекал молодого человека, руководил им. Подбадривал его. А на выпускной церемонии стоял в конце зала и аплодировал ему.

Гамаш попросил Изабель принять Коэна. По существу, взять его под свое крыло. Лучшего наставника для молодого человека он и представить не мог.

«Сегодня утром агент Коэн приступил к исполнению обязанностей, – сообщила Лакост, подцепив вилкой салат из киноа, сыра фета и гранатовых зерен. – Я вызвала его в кабинет и сказала, что есть четыре фразы, которые ведут к мудрости. Предупредила, что озвучу их только раз, а уж он может поступать так, как решит сам».

Арман Гамаш, слушая, положил вилку на тарелку.

«Я не знаю. Я ошибался. Я прошу прощения», – медленно говорила Лакост, разгибая пальцы, чтобы не сбиться со счета.

«Мне нужна помощь», – завершил Гамаш. Именно такой урок много лет назад он преподал молодому агенту Лакост. Как и другим своим молодым агентам.

И теперь, сидя в своем доме в Трех Соснах, он сказал:

– Мне нужна твоя помощь, Жан Ги.

Бовуар замер, сосредоточился и коротко кивнул.

– Сегодня утром ко мне пришла Клара. У нее… – Гамаш замешкался, подыскивая слово. – Затруднение.

Бовуар подался вперед.

Клара и Мирна сидели бок о бок на больших деревянных садовых креслах в саду за домом Клары. Квакали лягушки, стрекотали кузнечики, а время от времени из темного леса доносились какие-то шорохи.

Фоном всем этим звукам было журчание речушки Белла-Белла, несущей свои воды с гор мимо деревни и дальше. Речушка текла домой, но не очень спешила.

– Я была терпелива, – заговорила Мирна. – Но теперь ты должна мне сказать, что происходит.

Даже в темноте Мирна угадала выражение лица подруги, когда та повернулась к ней.

– Терпелива? – переспросила Клара. – Вечеринка закончилась всего час назад!

– Ладно, может быть, «терпелива» не лучшее слово. Я беспокоилась. И не только со времени сегодняшней вечеринки. Почему ты каждое утро подсаживалась к Арману? И что случилось между вами сегодня? Ты практически убежала от него.

– Ты видела?

– Да бога ради, Клара. Скамья стоит на вершине холма. С таким же успехом ты могла бы усесться на неоновой рекламе.

– Я не пыталась прятаться.

– И тебе это удалось. – Мирна понизила голос. – Ты можешь мне сказать?

– А ты не догадываешься?

Мирна повернулась так, чтобы сидеть лицом к подруге.

В растрепанных волосах Клары все еще оставалась краска – не те мелкие брызги, какие могут попасть, когда красишь потолок или стену. У нее в волосах были полоски охры и желтого кадмия. А на шее – похожий на синяк отпечаток пальца, побывавшего перед этим в жженой сиене.

Клара Морроу писала портреты. И в процессе нередко раскрашивала себя.

По пути в сад Мирна заглянула в мастерскую Клары, посмотрела на ее последнюю картину на мольберте. Призрачное лицо только-только проступало – или исчезало – на полотне.

Портреты, созданные подругой, поражали Мирну. На первый взгляд это было просто изображение человека. Милое. Узнаваемое. Привычное. Но… но стоило Мирне постоять перед холстом подольше, стоило ей отринуть собственные представления о модели, снять, как говорится, защиту, отказаться от всех суждений, как перед ней появлялся другой портрет.

На самом деле Клара Морроу писала не лица, а эмоции, чувства, скрытые, замаскированные, запертые и хранимые за приятным фасадом.

От ее работ у Мирны перехватывало дыхание. Но этот портрет напугал ее по-настоящему.

– Это касается Питера, – сказала Мирна, когда они сидели в прохладной ночи.

Она знала, что предмет их разговора и лицо, изображенное на жутковатом портрете, носят одно имя. Питер Морроу. Муж Клары.

Клара кивнула:

– Он не вернулся.

– И что? – спросил Жан Ги. – В чем проблема? Клара и Питер расстались, верно?

– Да, год назад, – подтвердил Гамаш. – Клара попросила его уйти.

– Я помню. Тогда почему она его ждет?

– Они дали друг другу обещание. Не видеться в течение года, но ровно год спустя Питер должен был вернуться, чтобы они решили, как им жить дальше.

Бовуар сел поудобнее и закинул ногу на ногу, бессознательно подражая своему старшему другу.

Он обдумал слова Гамаша.

– Но Питер не вернулся.

– Я ждала.

Клара держала кружку, уже не горячую, приятно согревающую руки. Вечер стоял прохладный и тихий, от чая шел запах ромашки. И хотя Клара не видела Мирну, сидящую рядом, но ощущала ее. И аромат теплой мяты.

А Мирне хватало такта хранить молчание.

– Год закончился несколько недель назад, – сказала Клара. – Я купила бутылку вина и два стейка у месье Беливо, приготовила салат из апельсинов, рукколы и козьего сыра – Питер его любит. Разожгла угли в жаровне. И села ждать.