Начистоту в ли-бемоле

и быть хоть сказкой, но всё же – БЫТЬ…

Сестра, молчите. Ведь Гэндальф сыт. Он на полставки ушёл в возницы, меняет разум на циклодол, а отчий дом – на дурман столицы. Одно желание на ресницу – вернуться шелестом по страницам в начало повести, на границу, за коей девочка учит роль

о той капусте, что всё ж капуста, пускай растил её сам король.

О том, как молодость пережить.

О том, что с ней не должно случиться,

и как же заново научиться

пускай до ручки – но доходить.

ОН (после паузы). Я и понятия не имел, что тебе настолько плохо.

ОНА. Серьёзно? И как, по-твоему, должен чувствовать себя человек, у которого в одну секунду отняли самое главное, что у него было?

ОН. Вы давно не виделись, да? Человек и дерево.

Но – как там было – ничто не бывает вечно,

правда ведь?

Дерево в юный ливень апрельски верило.

Человек просто верил; о, как это человечно.

Паперти

не хватало ещё одного – так она его получила.

Не вините ветер: он – лишь слепой разносчик

злаковых

на окладе. Помнишь – глаза лучились?

Помнишь – в последний раз ночью

плакали?

А потом было поле: чёрное с белым крошевом.

Мир наизнанку вывернули да оставили

полем горизонтальным, безгоризонтным, ношеным.

Сморщенным сюртуком на плечах равнодушных спален.

Ай, беги по полю, иди по полю, ползи.

В недоверии по колено, по рукава в грязи.

Пусть нельзя – у тебя отродясь нет такой нельзи.

Пусть не знаешь, куда ползёшь – рисуй на предплечье карту.

Да разверзнутся тучи! Да протянется вниз рука!

Но…

Одна подножка южного ветерка.

Одно самое из событий срастается с ДНК.

Дерево не покинет пределы парка.

Ветер всё не уймётся, страницы столиц листая.

Не вините дерево: ветви не отрастают.

Человека спасут – это дело единственной

Вечности.

Дерево, как человек, теперь

искалечено.

ОНА (глухо). Да не виню я дерево. И тот ураган не виню. Наверное, теперь я виню только себя. Не нужно мне было уезжать из Киева, не нужно!..

ОН. Ты прекрасно знаешь, что ты тоже не виновата. Никто не виноват. Вещи просто… происходят. Не почему-то и не для чего-то, а просто так. Просто так кто-то рождается здоровым, а кто-то всю жизнь выживает всё возможное из диагноза «ДЦП». Просто так убийцы и воры живут до старости здоровыми и богатыми, а на невинных девчонок падают деревья. Кого-то сбивает машина, кто-то неудачно ныряет, последствия неисправимы – а обвинить некого, и высшего смысла в этом нет. Просто так, пойми…

ОНА. Если ты прав – я тем более не хочу жить.

Оба замолкают и смотрят в окно, где по щербатой линии горизонта медленно растекается розовый свет. Его ещё не хватает на то, чтобы выхватить из темноты лица собеседников, но до утра уже можно подать рукой. Внезапно загустевшая, засахаренная, как позабытое в холодильнике сгущённое молоко, тишина взрывается оглушительным треском. Это выпала зажатая между ставен пластиковая бутылка. Стеклянные створки окна с грохотом захлопываются, и плацкарт тут же наполняется тяжёлой духотой.

ОНА. Открой, пожалуйста, форточку. Ты внизу, тебе ближе.

ОН. Иные форточки лучше не открывать.

Слишком свежий воздух; слишком легко дышать.

Слишком громко ухнут в тебе слова –

вот уже их почти что конница, вот их рать,

и становится слишком тесна кровать

для тебя, умноженного на два.

Вот же спутались – как наушники, вынутые из кармана,

не умеем действительно говорить, кроме как стихами,

да и после не разберёмся в своих стихах.

Короткое замыкание. Длинное замыкание.

Мало выгнать твой запах взашей из сердечных камер –

он застревает занозистой линией на руках.

В нарушении изоляции время закоротит.

Самое важное может случиться и взаперти.

Форточка запирается изнутри.

Нет, ты смотри на неё,

смотри,

смотри

и дыши, дыши из неё, покуда хватает места,

сквозь трахею, до альвеол. Представь себе, что ты – тесто,

изваляйся по горло в этом чёртовом сквозняке.

Потому что (допустим), если б я был Дантесом,

я хотел бы, чтоб в детстве стало чуть больше детства

и за миг отскользнул указательный на курке.

Потому что под капюшоном музыка шепчет чище.

Тысячи обездоменных Элли по бездорожьям рыщут,

ни одного из обещанных Гудвинов недоищась.

Дотянись до форточки, стань на секунду нищей.

Вот закроется – и сиди себе в своём сонном днище,

выдыхая молекулы затхлости и борща.

Мы же выдохлись, как шампанское к январю.

Уходи из меня, из города, я сам здесь всё приберу.

Моя форточка хлопает на ветру.

Я смотрю на неё.

Смотрю.

Смотрю…

ОНА. А ты распахни окошко. Увидь этот виноград,

спелой гроздью в ладонь пикирующий: куси.

На́ эту рассветно созревшую ягоду над

газированной речкой. Ешь её, если нет сил,

пей, не бойся, выцветшим блюзом слов,

пой себя выгоревшим аллегро карандашей.

Представь: ты уже художник, если открыть засов

и выгнать тоску. Выгнать её взашей.

Может, ей тоже хочется виноград,

хочется солнце, объятия и шоколад –

бедный кусочек грусти станет безмерно рад;

стало быть, грустью быть перестанет.

Никакого до, только соль и ещё диез.

Дезинформация – всё, что с приставкой «без»,

выйди наружу и назови подъезд

таксисту, конечный адрес не называя.

Шрам первозданности здания на Пречистенке

или арбузный румянец села Херсонщины

станут тебе на целую ночь отчизною,

дождь над Дунаем – отцом тебе, безотцовщина,

всякий проспект Мира да будет мир.

Мирное небо шлёт тебе сообщения –

ну и как их прочесть сквозь пыль сетевых квартир?

Распахни сердце.

Проветри помещение.

ОН встаёт из-за стола, поднимает с пола упавшую бутылку и, выпрямившись, резко щурится: в этот самый миг первый луч солнца выныривает, словно щупальце исполинского золотого осьминога, из-за горизонта и наотмашь бьёт молодого человека по лицу.

ОН. Ах ты ж…

ОНА (смеясь и вновь соскакивая с полки): Ты только посмотри!

В окна шагают долговязые солнца,

чтобы первыми до лица дотронуться,

сцапать сон и накапать света в колодцы глаз.

Я пожму паутину их жёлтых пальцев

и внезапно узнаю, что мне – шестнадцать,

и ещё сто пятнадцать месяцев до сейчас.

И все витринные отражения неудержимо молоды,

и каждый хрустящий лист под ногами – золото,

ноги неторопливо листают каждый такой листок,

и до финала этого томного тома города

столько ещё четвергов, переодетых субботами,

а небу, наверное, кажется – весь город в один глоток

выпить бы, сладкий воздух бесстыдно нюхая,

разукрасить асфальт солнечными оплеухами,

посекундно творя картины на месте черновика.

Позволяю себе обратиться ко всем, кто слушает,

кто может смотреть на стену, а видеть грушевый,

беспричинно праздничный, как вино, закат:

ты вот, именно ты – угрюмый, разутый сонностью,

бери вдохновение, скорей выбегай из дома с ним,

выбегай в пространство уличного измерения.

Как можно жалеть о несчастной влюблённости,

если сквозь неё – приглядись ты, опомнись ты! –

прорастает хорошее стихотворение?

И можно споткнуться о камень, что коварно подкрался сзади

и бросился прямо под ноги; выругаться, с досадой

дуя на оцарапанные когтями земли ладони.

А можно представить, что здесь был дом, и была ограда,

и к дому прилип балкон, укутанный виноградом –

слышишь, а вот и песня о добром зелёном балконе!

Или вон – первый троллейбус тащится: проводов букет,

пузо набито людьми в предрассветном обмороке,

он зевает – и люди выходят. Конец пути.

А вдруг ему снится, что он – самолёт, и сияющ, и лёгок он,

облака отражаются в луже – и лужа становится облаком?

Помашем ему рукой: лети, дорогой, лети!

Дневную норму несчастий мы уже выбрали.

Выброшу руки из раскрытого рта квартирного,

небо выплюнет в них прохладный компот дождя.

Сто пятнадцать жизней. Мне их уже не вымарать.

Но, если вдуматься – большего счастья в мире нет,

чем просто идти вперёд и каждого поворота,

как чуда,

ждать.

Оба, взявшись за руки и улыбаясь, смотрят в окно на юный сентябрьский рассвет. Внезапно ОН хмурится и поворачивается к НЕЙ.

ОН. Постой… Но, если ты так и не смогла ходить, – как же ты пришла на вокзал? И как мы стоим сейчас здесь, рядом?

ОНА (задумавшись). Да, действительно, странно. Может быть, это вообще не я? Или я, но не совсем?

Вдруг где-то в ином измерении, в сказочной Летаргии,

есть альтернативная версия маленькой бойкой Ли?

Листья шумят над нею праздничной литургией,

листья ныряют в кожу – на-ка вот, наколи,

мама не будет против, мама сама в орнаментах.

Мама включает "pistols" – правильно дочь растит.

Папа, живой и мудрый, рядом сидит с гитарой:

можно подпеть, а можно выдумать новых стих…

…о, и творений тоже. Ли не боится хрени:

хрень – это лишь синоним иззаскалистых волн.

Ли можно лить сумасшедших плясок терпсихореем,

можно не катастро́фой, а яркой катастрофо́й,

можно лечить несмыкание тонких связующих нитей,

пальцами по балаклавишам истово барабаня.

Брать раздобревшее утро – кто-нибудь, ну чихните! –

пусть это будет правдой.

Вагонно да караванно

Ли сочиняет новую, неутомимо ласковую,

неудержимо грустную повесть о той, что днесь

плачет случайным виски под стражей у копипастырей

по том, что могло и выжить,

но во сне, но не с ней, но не с…

Где-то в ином измерении. Где-то в пределах чуда.

Где-то близ Радостана есть место, где быть смелей.

Ли опрокинет хохот – не виски, но верлибрюта.

Ли и не снилось даже, что где-то в ином измере…

ОН (перебивая). Ох, ну ты и загнула. Хотя, знаешь, против альтернативной Ли я ничего не имею. Главное, чтобы это не был какой-нибудь её двойник или вроде того.

ОНА. А что? Так тоже бывает.

Своевременно совы веруют в непременность ночных охот.

Не попасться бы совам в пасти бы, не остаться бы у ворот