Kitobni o'qish: «Мёртвая и Живой», sahifa 3

– Да ладно, – пожала плечами Марг, – главное нам не поссориться. А то, как только появляется какой-то «он» между подругами… Прости, что развизжалась, как серый лук. Если хочешь показать мне живого эблаита, значит это важно. Значит, для божественной Иркаллы это польза.

– Не все в жизни делается ради Иркаллы, Марг. Я просто… мне этого мало, понимаешь? Этой серости, и пыли. Нет ни вкуса, ни запаха, ни звука. Все вокруг – мертвое.

– Это мир мертвых, Ралин? Ты забыла? И ты такая же.

– Мертвая?

– Да, мертва. Но потому и бессмертная. Никто не убьет тебя, кроме другого бога.

– И тебя.

– Меня как раз могут. Я богиня лишь наполовину. Ты что, пропустила все занятия с Нисабу? Как ты могла этого не знать?

– Я… – замялась Ралин, понимая, что вместо изучения богов она потратила все время на муштру клинописных табличек о людях, – я была занята.

– Хоть выучи имена своих родственников и пятисот богов и богинь. А то опозоришься на великом Представлении.

Ралин чуть выждала, чтобы не опозориться со своим вопросом прямо сейчас:

– Представлении, это ты про театр?

Ответом стали глаза Марг, что закатились под самые веки, да так и остались бы там, если бы Ралин шутливо не хлопнула ее по плечу.

– Да знаю я, что такое представление, знаю!

– Произносится с большой буквы, – саркастично выдавила Марг. – Ну? И что же оно такое?

– Оно… ну это такой праздник.

– Ага, – кивнула Марг, – дальше.

– Очень крупный праздник! Куда съедутся все пятьсот богов!

Отвечала Ралин, вытягивая информацию из воздуха и обрывков недавних слов кузины.

– Так-так, хорошо, продолжай.

– Мы с тобой появимся в одеяниях из самой дорогой парчи. У тебя темно синяя, а у меня будет красная! И диадемы! Твоя с волной океана Абзу, застывшей на месте, а моя с алой птицей. И будут усыпаны они самоцветами. На подоле твоего наряда движущиеся рыбы и медузы, а по поему будут порхать колибри.

– Колибри? Почему они?

– Просто в голову пришло, – отмахнулась Ралин.

– Ну, допустим. Переходи к главному, кузина! В честь кого тот праздник?

– Легкотня! Как всегда, в честь главного Господина бога Дагана. А это… – вернулась Ралин с облаков, в которых витала, пусть даже грозовых, – это из-за праздника моя мать вся на нервах?

– Не исключаю, – скрестила руки Марг.

– Ясно.

– Не исключаю шанса, что ты останешься на сто пятый год обучения, дорогая кузина! Это торжество не в честь Господина богов, а в честь тебя, дурёха! Ты готовишься войти в лета!

– Куда я готова войти? В Иркалле всегда лето, наверное.

– Послали же боги наследницу Иркалле! – рассмеялась Марг, – ты становишься юной наследницей и, если выйдешь замуж, Эрешкигаль передаст тебе диадему сразу же, а не на четвертое тысячелетие. Это твое Представление богам! Твоё, Ралин! Тебя покажут всем и скорее всего там обручат!

– МОЁ?! А они что… не знают меня что ли?..

– Всего лишь повод, чтобы познакомить тебя с достойными претендентами в мужья.

– Вот же, проклятье пятисот!

– Ралин!

– Нет, Марг! Я не хочу жениться!

– …замужиться…

– Я хочу наверх! К людям! Туда, где солнце греет! Туда, где чувства, и желания, и даже боль!

– Боль? Тебе не бывает больно, Ралин.

– Сейчас мне «больно», Марг! Я не хочу быть инструментом матери или отца, как более выгодно отдать меня замуж. С какими богами породниться. Я вообще никого себе не выберу!

– Тогда это сделает твой отец.

– Но…

– У тебя нет выбора, Ралин. Играть с людишками, конечно, хорошо, но ты богиня.

– Тогда я больше не хочу быть богиней! Нисабу не читала лекцию, как можно… разбогиниться?!

– Не читала.

– Тогда! Я напишу ее сама! Держись!

– За что? Ралин, нет… – понимала Марг, что сейчас произойдет, когда вокруг ее плеч обвили прочные, но острожные когти Ралин, в которые превратились ее ступни.

Делая удары своими слабыми и потрепанными крыльями, из-за которых Ралин постоянно расстраивалась, сравнивая их с идеальными материнскими, ей все равно хватало сил поднять человека. Поднять в небо целый город под силу было лишь Эрешкигаль, Ралин не претендовала на подобную мощь. Она не знала почему родилась такой… серой, но такова была ее судьба. Наверное, и отец считал ее слобачкой, неспособной управлять Иркаллой и потому торопился устроить ее судьбу.

Только вот Ралин не собиралась никого потешать представлением (с маленькой буквы) на своем Представлении. Не собиралась выставлять себя предметом торга. Она была уверена, когда Марг увидит землю, она сама решит остаться на подольше.

Вот только была небольшая проблемка.

Путь к смертным, который обнаружила Ралин, он был не то, чтобы совсем прямой и легкий. Сначала нужна была дверь. То есть человек, способный соединить мостом живых с загробными.

И такой человек имелся.

Он родился пятнадцать человеческих лет назад.

И дали ему имя – Раман, что означало «любимый».

Глава 3.

Имя, может, и означало любовь, вот только ею и не пахло, когда новорожденный мальчик явился в мир людей.

– Белявый! Он должен стать преподношением богам, – смотрел мужчина на дитя, уместившееся в двух ладонях матери. – Этому уродцу все равно не выжить!

– Пусть боги решают, когда придет время его заката! – стряхивала мать песок, что сыпался на голову младенца из бороды отца. – Он наш сын, Афтан! Разве не боги послали его?! Таким, какой он есть?

– Солнце убьет этого уродца через пару десятков закатов. Ты молодая. Будут другие сыновья. Отнесем его в зиккурат великих жриц. Собирайся! Вставай! Ну, живо! Подымайся на ноги!

Грубо дернув жену за руку, что не более часа назад родила младенца с приходом рассвета, мужчина потащил ее прочь. Афтан чувствовал, как дрожит рука жены, слышал ее рыдания, а ребенок, наоборот, притих, свернулся клубочком. Словно понимал, решается его судьба и лучше быть потише. Спрятаться и не кричать.

Но белявому в песках не исчезнуть и не скрыться. Чтобы он ни делал, всегда будет маячить на виду. Седые его волосы станут застывшей в песках волной соли, водянистые глаза – приманкой насекомых, кожа в красных пятнах – костровыми пятнами.

Не эблаитом он родился. Не кареглазым и не смуглым. Волосы, как снег, о котором горожане слыхивали лишь от далёких чужестранцев. Кожа его прозрачна и пятниста, а вены как реки ползут по рукам и ногам. Глаза как будто без зрачков – водянистые, прозрачные, цвета голубой эмали, секрет которой открыт лишь пред египтянами.

Сей ребенок должен быть рожден ледяными снегами, но никак не огненной пустыней.

Говорили приезжие чужаки, встречавшиеся на великом базар о воде, такой холодной, что застывает она мелкой крошкой, падая с неба. Покрывает та ледяная вода землю высокими белыми скалами. Скад бывает столь много, что никакой человек, никакой зверь пройти по тропе не может. Тонет он в ледяной крошке, пробирающей морозом до костей. Пальцы, носы и уши чернеют и отваливаются у тех, кто застрянет в окоченевших каплях.

И земля ночами воет, и ледяное солнце не греет, и без шерсти зверей, в которых обмотано тело – не выжить в тех пустошах.

Вот как описывали чужестранцы снег. Вот какими были волосы у сына Афтана. Цвета окоченевшей седины – цвета скорой смерти. Глаза же его были не карими, как должно истинному сыну пастуха, что уходит сопровождать стада на долгие закаты. Ни черных ресниц, ни густых бровей, которые защитят от песчаных бурь.

Нет, не выжить младенцу в песках. Ошиблись боги, посылая его на юг. Быть может, где-то в стране белявых, в люльке изо льда и снега, роженица нянчит истинного эблаита, причитая, что тому нет жизни на просторах севера.

Как не печалился Афтан, он знал – слабый, порченый козленок уж лучше пусть будет умерщвлен в первый закат от рождения. Как не было белявых в Эбле испокон веков, так и не будет впредь.

– Ияри, прошу отвори нам! – колотил Афтан в деревянную дверь.

Надо было раньше выходить. Теперь жена воет волком, сжимая крошечный розовый комок, укутывая его и что-то лопоча. Никак, молитву для Эрешкигаль.

Дверь распахнулась. Седой старик с таким же цветом шевелюры, как у новорожденного, уставился на полуночных гостей.

– Ребенок, Ияри. Он порченный! Белявый… Что нам делать-то?!

Старик кивнул, разрешая семье войти.

– Его судьба в твоих руках, Ияри. Ты второй человек зиккурата. Мы принесли его, и готовы отдать богине царства мертвых.

– Отдать свое дитя – великий дар, Афтан. – произнес Ияри, – но и великое проклятье.

– Проклятье?! Ты посмотри, Ияри! Таким не выжить в Эбле! Кожная болезнь убьет его! Сам знаешь, – зашептал Афтан, – жрицы проклянут нас поболее богов, если не покажем им его. Если укроем и соврем, умру и я, и Тавика…

Ияри обернулся на рыдающую женщину:

– Ступайте в Зиккурат Эрешкигаль. Я приведу зеркальных жриц.

Афтан поежился и впервые сделал шаг обратно к двери.

– А без жриц нельзя? Сам ты не можешь отправить его в Иркаллу?

– Дары Эрешкигаль преподносят Лилис и Лилу… – не договорил он, когда Афтан замахал на него руками, чуть не задев палец Ияри с перстнем, полным земли.

Из земли того перстня торчал молодой зеленый росток, который Ияри вскоре высадит в случайном дворе какого-то эблаита.

– Не говори… пятьсот хранят тебя Ияри, молчи! Не произноси их имена!

Афтан пал ниц перед учителем двух жриц, что были способны за одно произнесенное их имя лишить головы.

– Прошу! – бился лбом об пол Афтан, – не нужно к жрицам… я лучше сам… один удар ножа и…

–… и произойдет убийство, а не жертвоприношение.

Он подошел к забившейся в угол женщине и откинул уголок рогожи. Посмотрел на белое, словно бескровное и уже мертвое личико новорожденного. Мальчик шевельнулся и коснулся ручкой перстня Ияри, отчего торчащий внутри кольца зеленый листок колыхнулся, расцветая новым лепестком.

– Ияри… – прошептала мать ребенка, – он живой…

– Но выживать ему будет несладко… – обернулся Ияри на пастуха, – солнце мучительно и долго будет убивать его. Лекарств помочь ему не существует. Ни у египтян, ни у месопотамцев. Мне жаль, я не смогу его вылечить.

– Но, Ияри! Что если он не будет жить под солнцем?! Что если я оставлю его в лачуге и не выпущу за порог?

– Я уродца-дармоеда кормить?! – рявкнул Афтан.

– Отдам ему свою еду! Нам хватит… – не сводила она взгляда с Ияри, который был единственным, кого послушает муж.

Ияри вздохнул и снова прикрыл рогожей спящего мальчика.

– Молись Эрешкигаль, Тавика. В ее руках судьба всех эблаитов.

– Он – не эблаит! Он… демон! Настоящий демон! – рявкнул Афтан, и по черным волосам Тавики соляным ручьем хлынули к плечам седые пряди.

Город спал. Доносился лишь редкий скулящий лай степных лисиц на поводках ночного патруля.

Афтану мерещились пустоликие в каждом встречном скарабее, и он гнал мысли о Лилис и Лилус прочь, даже в уме называя их «жрица раз» и «жрица раз-раз». Рассуждая, не обидится ли старшая, что у нее только один «раз» в его голове, а у сестрицы целых два «раза» заняли Афтана на всю дорогу, пока не взошли они по каменным ступеням самого высокого в Эбле зиккурата, что посвящался Эрешкигаль.

– Я приведу их. Ждите, – оставил их Ияри посреди огромного помещения в сопровождении пары стражников, несших дежурство.

Афтан оглядывался по сторонам, понимая, что впервые оказался в жертвенном зале. Вон и золотой стол для жертвоприношений, а каждого, кто заходил сюда сам, выносили вперед ногами и всякий раз без головы.

Его жена золотое убранство на рассматривала и почти не дышала, остановившись возле арочного оконца. Без устали она начитывала строки гимна, моля Эрешкигаль спасти ее дитя.

Пусть он уродец, пусть белявый, пусть даже проклят, но пусть он будет жить! Пусть не жрицы, не их кинжалы отнимут биение сердца ее сына. Пусть это сделает сама судьба. Пусть сбудется все то, что начертали ему вихри небесных бурь серебряным песком на черном небе.

У Тавики заплетался язык, пересохло нёбо, а губы слипались в уголках, отрываясь друг от друга, кровя, но она не переставала умолять царицу Иркаллы о помиловании сына. Впервые шевельнулась она, лишь когда упала. Но не сама. Это был Афтан, сбивший ее с ног, как только в зал вошли Ияри с жрицами.

Лилис брезгливо глянула на пастуха и подергала ноздрями, раздраженная мерзким запахом хлева, что перебивал все масляные благовония. Махнув служанкам с опахалом, одна из них тут же развеяла египетскую розовую воду, на производство одной капли которой тратилась тысяча бутонов цветов.

Жрицы приблизились к золотому алтарю.

Голос Лилус прозвучал сонно и отстраненно:

– Поднеси белявого на алтарь, Ияри.

Ее сестра близнец Лилис встала возле позолоченного камня жертва-приношений. В ее руке мелькнул кинжал с кривым волнистым лезвием, украшенный красными рубинами. Их было более сотни.

– Торопись, Ияри. Ждем мы, а значит, боги ждут.

Ияри направился к Тавики, но шел чрезвычайно медленно. Шаг – удар клюки о золотую мозаику. Шаг и снова стук его палки.

– Стража! – крикнула Лилис, – притащить уродца! Ияри одряхлел, что и идти уже не может!

Один из ближайших стражников вырвал из ледяных пальцев матери ребенка. Держа сверток одной рукой, он грубо брякнул его в центр золотого жертвенника.

– Он проклят, – смотрела на белявого Лилис, – дурное предзнаменование вы народили! Дурное! Небось такие же порченные, как ваш уродец! – гаркнула она на пастуха с его женой. – Отрубить обоим по пять пальцев! – велела Лилис страже.

Оголив лезвие, два охранника направились в сторону Афтана и Тавики.

– Ты прогневаешь богов, Лилис.

Как только имя старшей верховной жрицы прокатилось эхом по золотому залу, младенец на жертвенном камне принялся истошно орать.

Стражник с секирой обернулся, и Ияри велел ему отступить к стене, а жрице повторил:

– Забыла? Ты, смотрю, забыла о своем рождении, Лилис?

Лилис с Лилус переглянулись. Младшая сестра кивнула своей зеркальной копии и подошла к столу с кувшинами вина и вазами фруктов. Приподнимая рукава нарядной ткани, из которой был пошит ее халат, она прикоснулась к огромному графину, произнося:

– Угощайтесь фруктами и вином, – посмотрела она на служанок и стражников. – Все до одного. Испейте из наших кубков за здравие ваших жриц и их верного учителя Ияри!

Поклонившись головой в сторону Ияри, она указала жестом на нарядный, усыпанный яствами стол.

Отказаться от приглашения никто не осмелился. Служанки и стражники принялись по одному подходить к столу, делая глоток из кубка, отрывая ветви розового винограда и надкусывая персики.

– Всем вон, – велела старшая сестра, – всем, – гаркнула она на самого преданного стражника и свою служанку.

Как только в зале остались Ияри и родители с младенцем, Лилис и Лилус вернулись к жервеннику и принялись начитывать слова, которые читают на погребении мертвых.

Тавика рыдала на полу изо всех сил призывая к помощи Эрешкигаль. Она не знала более пяти строк гимна, но верила, что как мать, та поймет ее. Всем известно в зиккурате, что у Эрешкигаль нет детей, но Тавика верила, что все иначе. Что где-то глубоко под вихрями пустынь, в подземном царстве Иркалла у Эрешкигаль родился принц или принцесса.

Какая женщина откажется стать матерью? Как не спасет свое дитя любой ценой, пусть даже платой станет жизнь?!

«Услышь меня, Эрешкигаль! Яви милость моему сыну! Дай жить ему много закатов! Ускорь мои, но сохрани его!»

Ияри видел, как разгневаны близнявые жрицы. С какой отрадой они готовы проткнуть витым кинжалом сердце малыша. Злились они на него – на дерзнувшего им старца, а злобу собирались выместить на малыше с огромным удовольствием отправив его в Иркаллу.

Старик поднял голову к оконцу, когда по векам его ударил солнечный луч. В арочном проеме замерла и словно б оставалась на месте крошечная птичка. Крылья ее работали столь яростно, что и не разглядеть их. Один лишь изумрудный клюв виднелся. И тельце отражало солнце Эблы, словно малахит.

– Эрешкигаль… – выдохнул Ияри, когда занесенный жрицами клинок прошел сквозь кожу, сухожилия, и алыми каплями окропила личико младенца, переставшего кричать.

Слыша хруст втыкаемого кинжала, Тавика упала без чувств, но супруг ее Афтан, как остальные в зале, не сводил взгляда с крошечной колибри.

Птичка влетела в зиккурат и замерла над жертвенным камнем. Жрицы не смели пошевелиться. Лишь капли пота хлынули с виска Лилис, упав на золоченый пол.

– Эрешкигаль, – повторил Ияри, отодвигая ладонь, которой закрыл младенца. Ладонь, из которой торчал витой кинжал, воткнутый жрицами, – младенец будет жить.

Птица несколько раз чирикнула, пока улыбающийся мальчик пробовал до нее коснуться. Скорее всего он и видеть ее не мог. Но просто знал, что птичка где-то тут. Витает в воздухе, как только что витала смерть над ним. И то, что он получил сегодня право жить, не означает, что угроза миновала.

То лишь отложенная казнь, но не отмененная.

Когда колибри вылетела через оконце, той рукой, что была не поранена, Ияри завернул младенца в рогожу с каплями его собственной крови, и передал Афтану.

– Богиня смерти хочет, чтобы ребенок жил. Я нарекаю его именем Раман, что означает «любимый». Живые были против, но мертвая высказала свою любовь, явившись. Спустя две тысячи закатов ты приведешь его в мой зиккурат, я сделаю его учеником. А ежели он не проснется завтра, на этом камне будешь ты, Афтан.

– Он проснется… проснется, Ияри… Я молока ему не пожалею, самого жирного, – расталкивал Афтан Тамику, всучивая ей ребенка.

– Тогда ступай, Афтан. Сегодня Эрешкигаль пришла к нам не за мертвыми. Она пришла ради живого.

Ияри радовался, что никто не умер в тот рассвет. А его рука… что ж, она служила ему столь много тысяч закатов – всех не пересчитать. Пускай теперь и отдохнёт, став единственной жертвой в зале жертвоприношений.

Вот если бы спустя несколько часов по городу не понеслись дурные вести о смерти ста тридцати человек, день вообще мог бы считаться светлым. Но в домах то в одной стороне города, то в другой простились с жизнь сто тридцать женщин и мужчин.

Сто тридцать человек, что были в зале зиккурата и угощались тем вином, что даровали жрицы.

И в смерти их винил себя Ияри.

Ведь это он припомнил жрицам тайну, которую знал лишь один эблаит. Все еще живой Ияри.

Каких же монстров вырастил Ияри из девочек-любимиц? Из Ночных Лилий, спасенных им, как сейчас спасённым стал еще один младенец?

Глава 4.

Получив задание Ияри – восстановить родственные связи царицы Эрешкегаль – Раман провел более ста закатов в темноте и мраке подземелий, где хранились архивы клинописных глиняных табличек.

Раман любил темноту. Во мраке его белая кожа казалась ему темной, такой же, как у остальных. Свет лампадки на оливковом масле не обжигал до волдырей и боли, как обжигало солнце, а кроме кукурузной лепешки, бурдюка с водой и тишины Раман ни в чем и не нуждался, уходя с головой в мир древних текстов.

Он подошел к заданию Ияри со всей ответственностью, решив проверить не только колонны с табличками о пятистах богинях и богах, известных Эбле, Раман изучил и соседние, покрытые паутинами и пылью, колонны, где хранилась перепись урожая, количество купленного и проданного рогатого скота, наименования торговых сделок между аккадскими царствами.

Заглянув в те хранилища возле арочных сводов, куда слуги визиря привозили ненужные при дворе сведения о подаренных царю Индиллиму сундуках сокровищ, Раман обнаружил и перечень всех видов ткани, и непонятные ему названия диковинных яств, и списки иноземных тварей.

В табличках описывали существо размером с гору, а ноги у него были – столбами, на голове два огромных ковра овивали исполина от зноя, а вместо носа длинная пещера, падающая от головы к земле, которой монстр поглощал еду и воду.

– Пещера? – пробовал Раман представить зверя с пещерой, которой тот засасывал половину реки.

Отложив табличку, Раман глотнул из бурдюка и принялся за следующую.

Ему попалась перепись украшений, доставленных ко двору тринадцати дочерям царя Индиллима. Описания витиеватых цветов на крученых проволоках египетских ювелиров не увлекла Рамана. Лучше бы еще почитать о невиданных тварях или о богах.

Кого Раман обманывал? Он прочитал всю хронику богов впервые, когда ему и семи лет не исполнилось. Целый год Раман провел в подземельях зиккурата. Взволнованный Ияри даже лекаря к нему водил, боясь, что Раман ослепнет, снова оказавшись на солнце.

– Ты не подземный жук, Раман, – беседовал с ним в ту пору Ияри, – ты мальчик. Беги к воде оазиса, где играют дети. Поиграй со сверстниками.

– Я не могу.

– Почему не можешь?

– Нельзя. Запрещено…

– Оазис всем принадлежит. Тебе не могут запретить смотреть на небо или вдыхать ветер. И оазис тоже твой.

– Но, – потупился Раман, – Бахмут и Дамир мне запретили. Сказали, что, если увидят, натянут мою кожу на бардюки и продадут египтянам на Великом базаре.

– Бахмут и Дамир? Сыновья Афтана? – зная, что ранит мальчика сильнее, Ияри добавил, – твоего отца?

Ияри знал, белявому придется нелегко и его сердце должно быть покрыто броней, а не шерстью овчины. Он должен уметь постоять за себя не только с помощью ума, но с помощью поступков. Нельзя же провести всю жизнь, закопанным под землю?

Не в Иркалле в конце концов предстоит жить парню, а в мире людей.

Раман сдержал накатившиеся слезы. Только кивнул и добавил:

– Он мне не отец.

– Понимаю, – согласился Ияри. – Он ушел от тебя и Тамики тысячи закатов тому назад, женился на другой, родил сыновей. Ты вправе не считать его своим отцом.

– Я не считаю, – буркнул мальчик. – И не потому, что ушел, а потому что… он не он мой отец!

– А кто же твой? – нахмурился Ияри.

– Бахмут и Дамир сказали, что я исчадие демона. Что я не человек, и что рожден в проклятье. Меня боги покарали за то, что мать…

– Перестань, Раман. Не клевещи. Твоя мать была готова отдать за тебя жизнь. Она единственная молилась Эрешкигаль, и та услышала ее молитвы и спасла тебя.

– Вот видите, учитель! – подскочил на ноги Раман, счастливый от того, что наконец-то смог с кем-то разделить тайные знания, – богиня услышала ее! А многим ли ответила Эрешкигаль? Много ли раз вы такое видали?

– Ни разу, – честно признался Ияри. – Я больше никогда не видал в Эбле птиц.

– Эрешкигаль услышала ее, потому что я – не человек!

– Ну а кто же ты? – добродушно улыбнулся Ияри, – подземный ночной жук?

– Я сын демона, – гордо произнес Раман. – Осталось только найти доказательство!

Раман принялся перебирать глиняные таблички, желая найти ту самую, в которой откроется ему тайна собственного рождения. Он не остановится, сколько бы времени это не заняло.

Мальчик устал таскать тяжелую глину уже через три часа, но чтение не прекращал. Весь год он возвращался в подземелья, запоминая древние писания об Иркалле и первых эблитов, что рождались алой долиной внутри гранатовых плодов.

– Сыновья Афтана дразнят тебя, Раман, а ты и рад им верить, – принялся объяснять Ияри. – Твое состояние – не проклятье. Ты альбинос. Так называют людей со светлой кожей, седыми волосами, бровями и ресницами. На африканском континенте тоже встречаются альбиносы с белоснежной кожей и голубыми глазами. Повсюду в мире есть такие, как ты.

– Альбиносы… из Африки? Они там… – подбирал Раман правильное слово, не зная, чем заменить слово «счастливы», да и что это такое он представлял себе смутно. – Они там… свободны?

– Их там едят.

– А?

– Едят. Выслеживают, отрезают части тела – ногу или руку – и добавляют в снадобья. Верят, что альбиносы могут исцелить.

– Но это же…

– Варварство. Это варварство, Раман.

– Меня никто не хочет съесть, – сделал выводы Раман уже почувствовав себя немного счастливей, – меня просто видеть никто не хочет. Я им противен.

– Мне противны склизкие гусеницы, но я ученый и знаю, что, однажды, из самой огромной и уродливой получится кокон, а из него вылупится прекрасная бабочка, секрет узора крыльев которой до сих пор не открылся мне.

– Почему не открылся? Они из магии?

– Все в этом мире немного из магии, Раман, – провернул свой перстень Ияри, потуже придавливая землю. – И я, и ты, и каждый эблаит. И каждое семечко, что рано или поздно пронзит свод неба.

– Ого… Вот бы увидеть!

Ияри поднялся с каменной ступеньки, напуганный собственными мыслями: «надеюсь, мой ученик, тебе никогда не придется увидеть сего». В кармане своей накидки, он прятал старую глиняную табличку, треснувшую посередине расколом, похожей на букву «Р».

Ту самую, что искал его ученик. Ту самую, что он никогда не отыщет. Ту самой, в которой правда.

– Идем, Раман, пока мы не в Иркалле. Не наступило еще наше время навеки скрыться под землей.

Прошло много лет, и вот опять Раман капался в табличках в поисках забытых божественных имён. Почему именно Эрешкигаль интересует Ияри? Всем известно, что у нее есть только изгнанная в океан Абзу сестра и муж – бог войны и мора по имени Нергал. Нет ни племянников, ни детей, ни внуков.

Какие еще родственники понадобились Ияри? Все давно переписаны и бережно составлены (не боги, а их перепись) в подземных схронах зиккурата.

Раман решил – пора навести порядок и возвращаться в зиккурат. Он проверил колонны с табличками богов трижды и не нашел ничего нового. Убирая в ниши клинопись, Раман торопился. Неловко дернув рукой, задел один из камней в кладке и на голову полетели все только что убранные таблички с переписью заколок, подаренных тринадцати дочерям Индиллима.

Пытаясь поймать глину, чтобы та не расколотилась, Раман не сразу заметил открывшуюся нишу. Он убрал драгоценные сведения о безделушках на место, и когда поднял с пола лампу с маслом оливы, заметил образовавшуюся пустоту.

– Что?.. А это здесь откуда?

Посветив лампадкой, Раман уткнулся в щель чуть ли не носом, когда из нее выполз скорпион.

– Да ну тебя! – собирался смахнуть членистоногое Раман, но увидел, что панцирь того абсолютно белый.

– Ты что, тоже альбинос? Как я и дети в Африке, – вспомнил он рассказ Ияри, что услышал еще ребенком о приносимых в жертву альбиносах ради цвета их кожи. – Беги отсюда. Живи и не жаль меня! Я такой же, как ты!

Скорпион поднялся вверх по камню, продолжая наблюдать за происходящим.

Где-то в глубине разума Рамана мелькнула светлая мыслишка – не нужно лезть пальцами в щель.

Если внутри сидит белый скорпион, если лаз замурован, если он был спрятан в царском зале среди, казалось бы, скучных и никому не интересных сведений – все это означало, что тот, кто создал нишу не желал, чтобы какой-нибудь мальчишка обнаружил потаённых внутри секрет.

Жаль только, что создатель ниши не учел, что любой мальчишка не в состоянии стерпеть, если речь идет о секрете. Тем более столь любопытный и пытливый умом эблаит, коим вырос Раман, обученный Ияри: «проверяй знание опытом».

Так учил мудрец, а кто такой Раман, чтобы не соглашаться со старцем.

Сунув руку, Раман ощупывал нишу ради опыта и потом уже из-за любопытства. Сначала ему показалось, что внутри ничего нет, только камень внутри камня.

– Зачем прятать камень? – удивился Раман и попробовал подцепить ногтями тот, что малость шевелился.

Камень поддался и полностью вышел из схрона. Оказалось, что он был ровной прямоугольной формы, и совсем не был камнем, а был такой же, как остальные, глиняной табличкой.

Почти, как остальные.

Раман подсветил находку, заметив вкрапления золотого и бирюзового по углам. Столь драгоценные металлы могла позволить себе только знать. Никогда прежде Раман не встречал клинописной таблички украшенной хоть чем-то.

Золото и бирюза не создавали рисунок, они походили на печать, стоявшую в углу таблички. Кто бы не своял эту клинопись, он точно не был эблаитом. Изящные символы, тонкий срез палочки, что наносила клинопись, печать – то ли специально поставленная здесь, то ли случайная – тишина глины уже рассказала Раману многое о своем происхождение, а что он услышит, прочитав слова?

Усевшись на колени под нишей, Раман взялся за чтение и гласила клинопись вот о чем:

«В день и ночь, когда исчезли солнце и луна, явилось знание в мир людей. Знание то было рождено отдельно от души и тела, и соединившись вместе, знание окажется силой, что окутает тьму тьмой, а свет светом, сменив их вновь.»

Раман перечитал текст несколько раз, но не смог сопоставить его ни с одной из известных легенд или песен, посвящённых богам. Что за знание? Как можно родиться телу и душе отдельно? И зачем менять свет и тьму местами?

– Нужно быстрее показать запись Ияри!

Он заложил в нише клинопись о заколках, поправил внешний камень и даже разрешил белому скорпиону забраться себе на плечо. Вместе они побежали прочь из хранилищ разыскивать учителя.

Ияри трудился в одном из залов зиккурата богини Эрешкигаль, когда Раман отыскал его.

– А, мой ученик! Ты с добрыми вестями, я надеюсь. Что удалось узнать?

– Учитель! Я не нашел других родственников Эрешкигаль, но…

– …Раман, они существуют… Она существует.

– Она?

– Юная дева с крыльями, которую встретил пастух Рул сто закатов тому назад. Она его предупредила.

– О чем?..

– Об опасности. О смерти. О трагедии.

– Ил ходит на выпас вместе со стадами Рула. Она возвращается сегодня. Но послушайте, я кое-что нашел…

– …а я вот не нашел тебя ни разу за все сто закатов?

– Я снова слишком много времени провел в пещерах вместо того, чтобы лепить свой кокон бабочки?

– Кокон у тебя как раз-то вышел лучше всяких похвал. Но пока не видно бабочки.

– Учитель! – опустил Раман на стол вою находку не в силах дождаться окончания философских речей, – я нашел это в тайной нише! В подземелье! Вот видите? Золото и лазурь – зачем они здесь?

Ияри вытянул руку к табличке, когда на стол с плеча Рамана спрыгнул белый скорпион и агрессивно выставил жало.

– Он везде идет за этой табличкой, – подставил Раман ладошку, и скорпион взобрался по ней, – не бойтесь, он не опасен.

– Я в этом не уверен, – не стал прикасаться к камню Ияри, прочитав текст склонившись над глиной.

Ияри обошел стол трижды и прочитал запись десять раз.

«В день и ночь, когда исчезли солнце и луна, явилось знание в мир людей. Знание то было рождено отдельно от души и тела, и соединившись вместе, знание окажется силой, что окутает тьму тьмой, а свет светом, сменив их вновь.»

– Знание, рожденное отдельно от души и тела, – повторял Ияри строки. – Окутает тьму тьмой, а свет светом.

– Что это за послание? Это царская табличка? Она была спрятана в нише с переписью богатств.

– Я никогда не слышал подобного изречения, – опустился Ияри на лавку, – но что-то грядет, Раман. Я чувствую дыхание холода.

– В Эбле не бывает холодно, учитель. Привести к вам лекаря?

– Не нужно. Я стар, а не болен.

– Табличка, учитель, вы покажите ее зеркальным жрицам?

Раман не сказал вроде бы ничего особенного и жрицы были первыми, о ком он подумал. Кто еще сможет сделать перевод, если не женщины, умеющие слышать воду и ветер? Но как только он вспомнил о них, Ияри схватился за сердце и совсем поник.

– Я за лекарем!

– Стой! – велел ему Ияри, – ты должен меня выслушать, мой ученик. Не уходи…