Карантин

5. Оливер

Я пялюсь в телефон, слишком униженный, чтобы двигаться или хоть что-то сделать. Поверить не могу, что подвергся панической атаке в присутствии постороннего. Милого постороннего. И еще не могу поверить, что Флора не перепугалась, когда перепугался я. Удивительно, что я все еще тут сижу. Мои страхи в последнее время усилились, но такой мощной атаки еще никогда не было. Вероятно, надо кому-нибудь об этом рассказать.

Флора опять листает свою книгу, будто каждый день видит людей во время приступа. Я пытаюсь вести себя, словно все в порядке, и запускаю игру на телефоне. Кажется, в самолете снова тихо, мужчина впереди заснул.

Мысли возвращаются к сегодняшней вечеринке и к Келси. Что делала бы Келси, начнись у меня паническая атака? Вопрос неприятно застревает в голове, и я вспоминаю, как она улыбалась мне, когда мы все катались на коньках в Проспект Парке. Я как раз упал, и крохотная часть меня боялась, что она будет смеяться, но стоило признать, что Келси слишком добра для чего-то подобного.

Раздается новый сигнал, пилот сообщает нам о погоде за бортом. Флора выглядывает в окно, вынимает наушники и поворачивается ко мне.

– Хэй, – говорит она.

– Хэй, – отвечаю я.

Она мгновение смотрит на меня, а потом снова отворачивается и начинает играться со шторкой, то опуская, то поднимая ее. Это движение будит мужчину впереди, и он тут же закашливается.

Флора оставляет шторку, снова откидывается на спинку кресла и замечает, что я наблюдаю за ней.

– Ты в порядке?

– Да, – честно отвечаю я, и у меня вырывается смешок. – На удивление. Может быть, она уже забыла о панической атаке.

– Хорошо, – рассеянно отвечает Флора.

– Так ты летишь в Ньюарк?

– М-м-м?

– Где у тебя пересадка?.. Ты живешь в Бруклине, значит, летишь в Ньюарк?

Она смотрит так, будто я несу тарабарщину, потом качает головой.

– О, нет, извини. На самом деле я лечу в Ла-Гуардию.

– Странно, – хотя это ничуть не странно.

– Ага.

Она на какое-то время отворачивается к окну, а я слушаю музыку. Затем раздаются новые сигналы, и мы заходим на посадку. Флора смотрит в иллюминатор, пока самолет снижается и приземляется. Мне сразу пришло сообщение от мамы.

«Вижу, ты приземлился. Напиши, когда пройдешь таможню».

Она, наверное, узнала, что мы приземлились, раньше пилотов. Я несколько раз переключаю режим с полетного и обратно, чтоб посмотреть, нет ли новых сообщений, но ничего нет.

Мы немного катимся, а затем приближаемся к терминалу. Еще не прозвучал сигнал отстегнуть ремни, но люди все равно встают, даже несмотря на то что стюардессы ходят по проходу и напоминают, чтобы все оставались на своих местах. Невысокий пухлый мужчина начинает спорить, говорит стюардессе, что у него пересадка, к ним присоединяется другой мужчина. Стюардессы выглядят испуганными. Внезапно из громкоговорителя раздается голос пилота:

– Э-э-э, народ, придется подождать несколько минут.

Раздаются стоны, а мужчины напирают на стюардесс. Флора все так же смотрит в иллюминатор, но вдруг поворачивается ко мне и хватает меня за руку.

– Оливер! – выдыхает она.

Я смотрю на ее мягкую ладонь, лежащую поверх моей, и удивляюсь, как у девчонок могут быть такие нежные руки. Интересно, какие руки у Келси? Флора больно впивается в меня ногтями. Ее голова закрывает окно, так что я понятия не имею, что происходит, но когда она откидывается назад, я вижу фургон.

Оттуда выбираются люди и идут к нашему самолету.

Они с головы до ног одеты в костюмы химзащиты.

6. Флора

Женщина через несколько рядов от нас кричит:

– Это же ЦКЗ^[1]!

В салоне самолета внезапно наступает тишина. Все замирают на местах, оставив свои дела. Некоторые еще сидят, другие стоят в проходе, а один мужчина замер с наполовину стащенным с полки чемоданом. Все наблюдают, как четыре человека в белой химзащите приближаются к самолету. Не в силах ничего с собой поделать, я чувствую странный прилив возбуждения. Такой же постыдный порыв возникает каждый раз при намеке на снежный день или приближении к Нью-Йорку сильного шторма.

Возбуждение быстро проходит, когда люди в защитных костюмах поднимаются в самолет. Салон снова наполняется криками, и несколько пассажиров бегут в хвост. Это почему-то меня смешит. Очень сильно. Я так смеюсь, что не могу расстегнуть ремень безопасности. Я поворачиваюсь к Оливеру, и смех замирает в горле. Его лицо превратилось в ужасную зеленовато-белую маску.

Один из людей в костюмах хватает микрофон громкоговорителя, но из-за криков и беготни в самолете невозможно расслышать слов. Он смотрит на стюардесс, явно растерянный, а те беспомощно глядят в ответ и пожимают плечами. Наконец микрофон берет вторая женщина в костюме и кричит, чтобы слова пробились сквозь шум.

– ПРОСИМ ВСЕХ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ!

Люди замолкают и смотрят на нее словно провинившиеся дети.

– Спасибо, – она улыбается. Смотрится странно. – Я знаю, мы выглядим пугающе, и вы не так представляли себе свой отпуск, но нас предупредили о возможном инциденте на борту этого самолета.

И затем – да – я бросаю взгляд на ряд впереди, где сидит, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, больной мужчина.

– Уверена, большинство из вас слышали о мононуклеозе…

Слово «мононуклеоз» вызывает по всему самолету бурю перешептываний меж пассажирами.

– Погодите, погодите, это ведь шутка, да? Не хотите же вы сказать, что приехали из-за какой-то дурацкой подростковой болезни, передающейся через поцелуи?

Это один из тех мужчин, которые несколько минут назад спорили со стюардессами. Лицо у него бледное и влажное, словно сырое тесто.

Женщина в костюме химзащиты продолжает:

– Который, при всех своих неудобствах, не является серьезной болезнью. Однако в последние дни нашей организации стало известно о мутации этого вируса. Она смертельна как для людей пожилых, так и для очень молодых.

– К которым мы не относимся! – выкрикивает «сырое тесто».

Женщина не смотрит на него, но отвечает:

– И я думаю, никто из вас не захочет передать эту болезнь кому-то из своих пожилых родственников, друзей или своим детям.

Оливер тяжело дышит, поэтому я снова рассеянно хватаю его за руку.

– Мы называем эту новую болезнь «тропический моно», там, по нашему мнению, находятся ее истоки. Так как ваш рейс только что прибыл из Доминиканской Республики и есть подозрение на заражение, нужно поместить всех на карантин, чтобы следить за симптомами и температурой, прежде чем позволить вам продолжить путь до конечного пункта назначения.

Слова «карантин» и «возможный инцидент» повторяют, оглядываясь друг на друга, все пассажиры, пока «тесто» не показывает на ряд перед нами.

– Это из-за него, да?

Я слегка встревожена внезапной яростью в его глазах и раскрасневшимся лицом.

Слегка встревожена и одновременно очень раздражена. Он примерно ровесник моего отца и, точно как мой отец, очень старается выглядеть круто. Я смотрю на дурацкие бусины, нанизанные на редеющие волосы, и на дорогие часы на запястье. Конечно же, его заботит только он сам. Он, вероятно, тоже бросил свою жену и дочь.

Я выпаливаю, прежде чем успеваю себя одернуть:

– Эй! Мир не вокруг вас вертится. Он болен. Может, думал, что слегка простудился. Но знаете что? Он совершил ошибку. И сделал это не для того, чтоб испортить вам день. Не все завязано на вас!

Горячие слезы вдруг жгут глаза, и я сажусь обратно.

«Тесто» открывает и закрывает рот, щурясь в мою сторону.

Оливер смотрит на меня, пока я вытираю глаза и зло роюсь в сумке, хотя на самом деле мне ничего оттуда не нужно.

– Не могли бы вы все, очень вас прошу, сохранять спокойствие? – говорит сотрудник ЦКЗ. – Эти костюмы – всего лишь предосторожность. Все, что мы узнали об этом штамме, указывает на то, что он ведет себя точно так же, как моно, о котором вы все наверняка в курсе. Обычно он содержится в слюне и передается через тесный контакт, например, при поцелуе или когда вы находитесь в непосредственной близости от того, кто кашляет или чихает. К счастью, он не распространяется так же легко, как простуда. Вы все должны находиться под наблюдением и проверять свои жизненные показатели каждые два часа, просто чтобы гарантировать стопроцентную безопасность.

По пассажирам прокатывается быстрый шквал шепотков и стонов. Большинство обеспокоено, но некоторые просто раздражены неудобствами.

Сотрудник ЦКЗ поднимает руку, чтобы вновь угомонить пассажиров.

– Первый симптом – жар, который обычно проявляется в течение двадцати четырех часов после заражения. Другим симптомам нужно несколько дней. Так что, если во время снятия показаний у вас будет температура тридцать семь и семь или выше, вас переведут в продолжительный карантин на тридцать дней.

Все в самолете ахают, и сотрудник ЦКЗ добавляет:

– Тем не менее мы считаем, что шансы на это очень малы, и, если ваши жизненные показатели останутся в норме следующие двадцать четыре часа, мы отпустим вас уже к полудню завтрашнего дня.

Хотя я знаю, что стоит радоваться, но чувствую смутное разочарование оттого, что так скоро вернусь в Бруклин, к маме, которая будет допрашивать меня обо всем, что сказала и сделала Голди, о странной новой одежде моего отца и его светлом омбре на волосах. В школу, назад к Бекки, Джемме и их потрясающей новой дружбе. Снова вся эта обычная рутина.

– Мы заберем вас с этого рейса и отправим в карантинный участок, где будем отслеживать симптомы и проверять жизненные показатели.

«Тесто» заявляет:

– Ну, я не врач, но ручаюсь, что вот у него – жар, – он указывает пальцем на ряд передо мной.

Мой кулак сжимает карандаш в сумке, когда я смотрю на этого толстяка. Его взгляд встречается с моим, и карандаш в пальцах ломается. Мужчина быстро отворачивается.

– Пожалуйста, постарайтесь соблюдать порядок, когда будете выходить из самолета, и помните: нет причин для паники. – С этими словами сотрудница ЦКЗ вешает микрофон громкоговорителя и снова улыбается стюардессам, которые, кажется, на автомате отвечают ей тем же.

Пассажиры, убежавшие в хвост, робко возвращаются на свои места и начинают собирать вещи. Одна женщина оборачивает лицо шарфом, а другая держит открытую бутылку «Пурелла^[2]» и втирает его в руки и ноги, будто крем от загара – на пляже.

Сотрудник ЦКЗ проходит к ряду перед нами и начинает разговаривать с больным. Я хочу послушать, но все выходят из самолета, и сотрудник машет мне рукой, показывая, что надо двигаться.

– Ты в порядке? – спрашиваю я Оливера, пытаясь говорить весело, но мое самообладание на исходе.

Его вымученная улыбка выглядит виноватой.

– Мне надо было в Бруклин. Вероятно, стоит написать маме, но она перепугается. Я и сам немного напуган.

Он нервно смеется, и мы сходим с самолета к фургону. Голова начинает слегка побаливать. Следующие двадцать четыре часа карантина будут тянуться очень долго.

7. Оливер

Забираясь в фургон, повторяю себе, что не могу допустить новой панической атаки на глазах у Флоры. Не знаю, почему она так разозлилась на того мужика в самолете, и не уверен, что хочу узнать. Я весь покрыт холодным потом и постоянно сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь унять покалывание в пальцах. Хочу последовать советам, которые вычитал в сети, чтобы выровнять дыхание, но вдруг не могу вспомнить ни одного. Поверить не могу, будто считал, что справлюсь с перелетом. Поверить не могу, что тут ЦКЗ. И поверить не могу, что мы направляемся на карантин. Они говорят про моно, но я готов ручаться: это Эбола. Спорим, что Флора была права. Слова сотрудника ЦКЗ не сравнятся с той тревогой, которую я чувствую. Руки немеют, пот покрывает тело.

Я сажусь, и Флора тоже садится рядом, глядя несколько обеспокоенно и, может быть, немного раздраженно. Ее губы двигаются, но я не слышу ни слова.

Смотрю в телефон, даже не осознавая, что держал его все это время, и начинаю набирать сообщение Келси, но понятия не имею, что сказать. Руки дрожат, я по-прежнему не чувствую пальцев. Меня накрывает вина за то, что я думал в первую очередь о Келси, и начинаю писать маме, но снова запинаюсь, не понимая, что сообщать.

Поездка кажется быстрой, мы выруливаем в большой промышленный двор и останавливаемся перед воротами базы, от которых мне становится жутко. Флора подхватывает свои вещи и смотрит на меня.

– Ты там в порядке?

Я прерывисто вздыхаю.

– Как никогда хорошо. – Это попытка пошутить, и Флора криво улыбается.

Нас поторапливают выйти из фургона во двор перед базой, где сотрудники ЦКЗ с планшетами в руках выкрикивают имена пассажиров рейса. Флора тащит меня к одному из сотрудников. Даже не знаю, осознает ли она, что держит меня за руку, или просто схватила на автомате. Сотрудница окидывает нас взглядом.

– Вы двое вместе?

Флора смотрит на меня, затем на наши сцепленные руки.

– Ага.

– Имена.

Вместе. Слово эхом отдается у меня в голове. Это не то слово, которое я использовал бы по отношению к себе и кому бы то ни было еще. Флора держит меня за руку, чтобы я почувствовал себя лучше и сдержал паническую атаку, и поэтому сказала, что мы вместе, но чувствую странное ощущение внутри и понимаю, что это вина. Невольно задаюсь вопросом: что подумала бы Келси, увидев, как мы с Флорой держимся за руки и мои пальцы обхватывают мягкие пальцы Флоры? Я, вероятно, должен просто отнять руку, но внезапно она сама оказывается на свободе. Флора вновь смотрит на меня выжидающе и что-то говорит.

– Чувак, как твоя фамилия?

– А?

– Ты Оливер?..

Флора и сотрудница ЦКЗ пристально смотрят на меня.

– А. Точно. Рассел.

– Окей. Оливер Рассел и Флора Торнтон. Вы оба – несовершеннолетние, верно?

Я тупо пялюсь на сотрудницу.

– В смысле?

– В том смысле, что вам обоим нет восемнадцати, – медленно говорит она.

– Да, несовершеннолетние, – нетерпеливо отвечает Флора.

– Окей. Ну, как только устроитесь, обязательно скажите об этом кому-нибудь из интернов или медсестер. И позвоните родителям. Нам понадобится их согласие. – Она записывает что-то в своем планшете.

– Да, конечно, – отвечает Флора.

Они с сотрудницей снова смотрят на меня.

– Верно.

– Вы вписаны. И, эй, никаких поцелуев тут. – Сотрудница смеется, будто это невероятно забавно.

При упоминании поцелуев я вновь ощущаю странное чувство вины.

Внутри помещения уютнее, чем я ожидал. Аккуратные ряды коек и – неожиданно – пара теликов на стене, показывающих кулинарные каналы. Я не знаю, что делать, и просто иду за Флорой, пока кто-то по телику разбивает яйца в чашку миксера. Флора бросает свои вещи на койку и снова достает телефон. Она выглядит так непринужденно, будто едет в метро. Это сбивает меня с толку.

Повсюду суетятся работники ЦКЗ, беседуют с пассажирами, люди заполняют бумаги, у них измеряют температуру.

Мой карман вибрирует, и я подскакиваю. Требуется несколько секунд, чтобы вынуть телефон, который я чуть не роняю обратно. Мама. Я смотрю на телефон в руке, вижу, как он звонит, и игнорирую звонок. Она перезванивает снова и снова и наконец оставляет мне голосовое сообщение.

«Оливер! Молю бога, чтоб в новостях был не твой рейс. Прошу, позвони мне немедленно».

Телефон в руке снова звонит.

– Привет, м-м-м…

– Почему ты не отвечал на звонки? Ты в порядке? О, Оливер. Я себе места не находила от беспокойства.

– Мам, так вышло. Ты могла бы и не искать никаких мест, – не знаю, почему пытаюсь шутить.

Хотя она, кажется, вообще меня не слышит.

– Оливер, я хочу, чтобы ты немедленно ехал домой. Тебе не нужно оставаться на карантине, ты не болен. Знаю, ты не стал бы садиться рядом с больным пассажиром, правда? Ты так не поступил бы, да? – В ее голосе звучит отчаяние.

– Нет, мама, конечно, нет, – лгу.

– Там есть кто-нибудь, с кем можно поговорить, кто может ускорить все это?

– Мам, все в порядке. Завтра буду дома. Карантин меньше чем на двадцать четыре часа.

Голос мамы дрожит, будто она уже плачет. Я слишком часто слышал такой голос за последние несколько лет, с тех пор как умер мой отец.

– Хотела бы я оказаться там. Там безопасно? Сколько там взрослых?

Я оглядываю помещение, других пассажиров, работников ЦКЗ.

– Не знаю, много.

Человек в костюме химзащиты разговаривает с Флорой и снимает ее данные, меряя температуру, а другой направляется ко мне. Он указывает на телефон.

– Мам, извини, надо идти.

– Что? Почему?

Но сотрудник качает головой и снова указывает на мой телефон.

– Э, или не надо?

– Что происходит? – спрашивает мама.

Работник ЦКЗ выхватывает телефон у меня из рук.

– Здравствуйте, миссис Рассел, я так понимаю, ваш сын – несовершеннолетний.

Не слышу, что говорит ему моя мама, но, подозреваю, что-нибудь не очень вежливое. Он слушает какое-то мгновение, потом резко перебивает:

– Ради безопасности вашего сына и всякого, кто мог бы вступить с ним в контакт, включая вас, даете ли вы согласие на то, чтобы он провел ночь в Майами?

Он слушает еще, затем говорит:

– Спасибо, мэм, – и передает телефон обратно мне.

– Она согласилась? – в шоке спрашиваю я.

– Ага, – отвечает сотрудник ЦКЗ.

Я хочу еще порасспрашивать, может быть, извиниться, если она была груба, но он подкатывает маленькую тележку, оборачивает манжету вокруг моей руки и меряет кровяное давление. Затем зажимает какую-то штуку на пальце, чтобы проверить пульс, и вставляет термометр в рот. Рука в манжете напрягается, а через секунду термометр пищит. Сотрудник ЦКЗ, кажется, говорит:

– Хорошо, порядок, – и уходит.

Тот, кто проверял Флору, теперь беседует по ее телефону, и я ловлю себя на том, что подслушиваю. Вероятно, он говорит с ее мамой.

– Да, мэм, она жива-здорова, такой и останется.

Он замолкает на секунду, потом издает короткий смешок. Я невольно задаюсь вопросом, не шутит ли мать Флоры, а потом – почему не шутит моя мать.

Телефон звонит снова, и да, это сообщение от Келси:

«О боже, ты в порядке? Это твой рейс по новостям?».

Она что, беспокоится обо мне? Мое лицо теплеет, и я рад, что температуру уже измерили.

Но ее имя в телефоне напоминает мне, что я должен был ехать домой, на вечеринку. Просто обязан был.

Флора вертит в руках телефон и говорит, не поднимая взгляда:

– Все в порядке.

Это утверждение, а не вопрос, но я отвечаю.

– Нет.

Флора смотрит на меня, вскинув брови.

– Ты всегда такой нервный?

Я ошеломлен, но бормочу:

– Э-э-э, а ты всегда спокойна, когда у тебя, возможно, Эбола?

Флора запрокидывает голову и смеется, и ее смех меня просто бесит.

– Оливер, это моно. Повезло, что нам не приходится переживать об Эболе так, как жителям других частей света. Знаешь, сколько людей Эбола убивает ежегодно? Представляешь, как нам повезло?

Она серьезно смотрит на меня, ожидая, пока я это переварю, а затем добавляет уже не так жестко:

– В любом случае ты не в группе риска. Даже если в свои весенние каникулы ты перецеловался с кучей девчонок, худшее, что с тобой может случиться, – небольшая сонливость и сильная простуда, как у того парня в самолете. Разве провести время вдалеке от школы, вдалеке от… реальности… – это плохо?

Ее голос звучит почти задумчиво.

Я не знаю, что ответить.

– С чего ты взяла, что я был на весенних каникулах?

Она закатывает глаза, затем падает на койку и переводит взгляд на кулинарное шоу. Я обхожу вокруг своей кровати и вновь смотрю на Флору. Ее глаза закрыты. Что-то изменилось. Терпение по отношению ко мне, кажется, кончилось так же быстро, как и появилось, и я невольно задаюсь вопросом, почему меня это заботит, и ненавижу себя за то, что опять почувствовал себя виноватым.

Некоторое время наблюдаю за ней спящей, завидуя ее способности расслабляться, не бояться. Мне снова звонит мама, кажется, она немного успокоилась. В голосе все еще чувствуется дрожь, но теперь это не трепет колибри, а взмахи крыльев пеликана. Она выпила свой вечерний бокал вина. Я пятнадцать раз обещаю, что все будет в порядке, клянусь мыть руки каждые двадцать минут и вернуться домой завтра.

Повесив трубку, просматриваю сообщения, нахожу последнее от Келси и вдруг осознаю, что она подумала о моем рейсе, увидев новости. Значит, она тоже думает обо мне, ведь так? От этой мысли в животе все плавится. Я опускаюсь на койку и пишу:

«Ага! Типа даже страшно! Теперь на карантине».

Келси набирает ответ, и вскоре появляется фото, где она держит лист с надписью «Поправляйся!». Очень трогательно, правда, немного жутковато.

«Поправляйся» говорят больным людям. А я не болен. Я никак не могу быть болен.

Надеюсь.

8. Флора

Кто-то трясет меня за плечо, я открываю глаза и подскакиваю, увидев человека в странном костюме. Затем приходит осознание, где я и почему.

Человек смеется.

– Извини, Флора. Ты так мирно спала, но снимать показания нужно каждые два часа.

Теперь, когда я полностью проснулась, то поняла, что он моложе, чем я предполагала. Может быть, студент колледжа? И такой милый.

Я улыбаюсь:

– Все в порядке… – и смотрю на его костюм, пытаясь найти бирку с именем. – Ты просто выполняешь свою работу.

– Ну, я интерн, – говорит он, тоже улыбаясь, – и меня зовут Джои.

Пока он кладет мне в рот термометр, я смотрю ему в глаза и думаю, что наверняка есть куча вариантов хуже, чем оказаться тут, с ним. Термометр пищит, и я снова вздрагиваю. Джои смеется, проверяя температуру.

– Все еще нормальная.

Он делает пометку в планшете и уходит. Глупо, но я почти ревную к тому, что Джои так быстро перешел к другому пассажиру.

Оливер сидит на своей койке, пялясь в телик. Чувствую себя немного виноватой за то, что была с ним такой резкой, но нужно было подумать, а его тревожность выводила из себя. Мама всегда говорила, что я – хорошая сиделка и могла бы стать врачом или медсестрой, но даже моему терпению есть предел.

– Привет, – тихо говорю.

– О, привет, – отвечает он, играя на телефоне.

Мой телефон показывает всего лишь пять вечера. Примерно в это время я должна была приземлиться в Ла-Гуардиан, встретиться с мамой, которая злилась бы на водителей, но я бы знала, что на самом деле это – злость на отца. Мой двоюродный брат устроился бы на заднем сиденье, заваливая меня кучей дотошных вопросов о самолетах, на которых я летела, вопросов, на которые я не смогла бы ответить, и все бы чувствовали себя неловко.

Это место напоминает мне о тех долгих перелетах, когда я навещала отца, до того как он женился на Голди и переехал в Доминиканскую Республику. Мощное ощущение: ты нигде, никто и никому ничего не должен. Три года таких путешествий летом или во время школьных каникул из Нью-Йорка в Сан-Франциско были одними из самых расслабленных в моей жизни. Я улетала от как минимум одного родителя и одного набора страстей, в которые не хотела вмешиваться или разбираться с ними. Я люблю Рэнди, но иногда мне просто нужен перерыв от роли заботливой двоюродной сестры.

Я решаю посмотреть телик, чтобы ни о чем не думать. Это работает, потому что люди, готовящие кексы, – завораживающее зрелище. Во время следующей передачи, где проводят какое-то соревнование по выпечке хлеба, у ноги вибрирует телефон. Мама. Наконец-то! Я написала ей два часа назад, еще когда ехала в фургоне к этой базе, рассказав все о карантине и о том, что мой прилет откладывается, велев не беспокоиться. Я знаю, что не больна, но все же приятно, когда женщина, которой я обязана своим рождением, хочет проверить, как у меня дела.

– Привет, мам.

– Я знала, что не должна была позволять тебе лететь к отцу и этой… этой женщине! У меня сразу было плохое предчувствие насчет этой поездки. Если б твой отец был в состоянии думать о чем-нибудь, кроме себя, то понял бы, как он эгоистичен. Ты занята домашними делами и двоюродным братом… тебе не нужен еще и перелет в другую страну. Боже, я его ненавижу. И ее! Что еще она натворила с тех пор, как ты летала к ним в прошлый раз? Я видела этот ее снимок в «Инстаграме», она похожа на Барби еще сильнее, чем раньше…

Я начинаю отключаться, и те горячие слезы, что накрыли меня в самолете, возвращаются. Мама болтает без умолку.

– У него – куча свободного времени, но моя жизнь распланирована по секундам, и сегодня я сижу с Рэнди, пока дядя Крейг на работе, и…

– Это всего лишь один день, мам, – обрываю ее я, вытирая глаза. – Не беспокойся, завтра я буду дома.

Мама вздыхает.

– Это не поможет мне справиться с этим сегодня.

– Ну, мне жаль. Карантин проходит потрясающе, спасибо, что спросила.

Я кладу трубку, выключаю телефон и бросаю его на койку. Оливер, должно быть, все слышал. Он замечает мой взгляд и немного краснеет.

– Тебе лучше? – спрашиваю, пытаясь перевести тему раньше, чем он успеет спросить меня о телефонном звонке.

Прежде чем ответить, его глаза секунду внимательно вглядываются в меня.

– Полагаю, да. Пока тут все кажутся здоровыми. Этот чувак с самолета – на тридцатидневном карантине в каком-то другом месте и на данный момент единственный заболевший. Оказалось, что у него и жара-то особого не было. Можешь в это поверить?

Я ничего не отвечаю, оглядывая помещение и людей, растянувшихся на кушетках. Одни читают, другие смотрят телик. Кажется, все расслабились, и даже «тесто» похрапывает на своей койке. Лучи закатного солнца струятся через окна базы и красиво подсвечивают все внутри. Я задвигаю разговор с мамой еще дальше и ерзаю на подушке.

– Разве это не напоминает поход? Будто мы – в большой лодке посреди океана? – спрашиваю я.

Оливер смотрит озадаченно.

– Нет?

Я чувствую себя глупо и меняю тему:

– Кстати, где ты живешь в Бруклине?

– Парк-Слоуп. А ты?

– Вау, фешенебельная столица мира. Миленько. А я – в Бей-Ридж.

Секунду Оливер смотрит ошалело, а потом улыбается.

– Да-да-да. И моя мама тоже в этом клубе.

Мне нравится его улыбка.

– Мы вернемся в аэропорт так быстро, что ты даже не заметишь, – говорю, чтобы заполнить паузу, хотя почему-то не совсем себе верю.

Он долго смотрит на меня, и улыбка исчезает с его лица.

– Надеюсь, ты права, – наконец отвечает Оливер.

Позже нам приносят пиццу на ужин. Кто б знал, что на карантине так вкусно кормят? Одна из сотрудниц ЦКЗ после ужина вновь проверяет мои показатели, и я невольно спрашиваю себя, не повлияет ли горячая пицца на температуру. Когда она говорит: «Норма» – и переходит к Оливеру, остается лишь разочарование.

На руку Оливера надевают манжету, а в рот суют термометр, но тот едва поднимает взгляд от телефона. Он возился с ним весь вечер.

Сотрудница снова говорит «Норма», но он ее не слышит. Та явно раздражена и торопится, так что срывает манжету и выдергивает термометр у него изо рта.

Оливер вскидывает пораженный взгляд, но сотрудница уже успевает уйти. Остается лишь потирать нижние зубы.

– Ох, – тихо говорит он и снова тянется к телефону, но замечает, что я за ним наблюдаю. – Сеть тут ужасная! Чат не обновляется, даже с вай-фай. Зато эсэмэски мамы каким-то образом приходят, – он нервно смеется.

Надо сказать ему, что проблема не в сети, но мне не хватает духу или сил, чтобы помочь ему справиться с очередной панической атакой. Я снова включаю телефон, но у меня нет сообщений ни от кого, кроме дуры Голди, в последнем из которых – коала с огромной повязкой на пушистых ушах. Отлично, Голди переживает о моем карантине сильнее, чем моя собственная мать.

Оставшуюся часть вечера я смотрю телик, пока его не выключают в десять. Немного дремлю, но нас будят каждые два часа для проверки показателей. Во время этих проверок Оливер едва просыпается, но в конце концов поворачивается ко мне, и я машу ему рукой.

Он смотрит несколько пораженно и спрашивает:

– Ты разве не устала?

Я сминаю в руке одеяло.

– Чем скорее засну, тем скорее придется вставать и ехать домой.

– Придется?

Представляю, как горько это звучит.

– Ага, типа того.

Секунду он смотрит на меня, потом зевает.

Не могу удержаться от вопроса:

– А ты почему так спешишь попасть домой?

Оливер ерзает.

– О, ну, вчера была вечеринка. Она уже кончилась, но я все еще надеюсь повидаться кое с кем, когда приеду, если получится, – он робко смотрит на меня.

– Конечно же, дело не обошлось без тупой девицы, – бормочу под нос, но койка Оливера так близко, что он все слышит.

– Спокойной ночи, Флора. – Он кажется обиженным, что раздражает меня еще сильнее. От этого я чувствую себя совсем ужасно.

Примерно в десять утра сотрудник ЦКЗ приносит нам рогалики. Кажется, Оливер напевает, пока ест, что приводит меня в непонятную ярость.

Вскоре после этого всем разрешают вернуться назад в аэропорт, и пассажиры начинают шутить и смеяться, а я – чувствовать легкую панику из-за того, что ночь прошла так быстро. Ужас копится внутри словно свинцовый груз.

Остаемся только мы с Оливером. Сотрудница останавливается рядом для последней проверки, но, очевидно, ей все это уже наскучило. Она смотрит на экран телика, где теперь транслируют какой-то европейский футбольный матч. Прежде чем осознать, что делаю, я вынимаю термометр изо рта, тру его меж ладоней, затем снова сую обратно.