Дьякон Кинг-Конг

2. Труп

Конечно, народ в Коз-Хаусес предрекал Пиджаку смерть уже многие годы. Каждую весну, когда обитатели проекта выбирались из квартир, будто сурки из нор, чтобы прогуляться по двору и подышать тем свежим воздухом, что еще в Козвей остался, – в основном испорченным близлежащим мусороперерабатывающим заводом, – кто-нибудь замечал, как Пиджак плетется по двору после запойной ночи у Руфуса или виста в баре «Силки» на Ван-Марл-стрит и говорил: «Скоро доиграется». Когда в 58-м он подхватил грипп, от которого слегла половина девятого корпуса и отрастил крылья дьякон Эрскин из церкви Евангельской Скинии Могучей Десницы, сестра Бам-Бам провозгласила: «Отдаст богу душу». Когда в 62-м за Пиджаком после его третьего инфаркта приехала скорая, Джинни Родригес из девятнадцатого корпуса проворчала: «Ему конец». В том же году мисс Изи из Пуэрто-риканского общества выиграла в лотерее билеты на игру «Нью-Йорк Метс» на стадионе «Поло Граундс». Она предсказала, что «Метс», продувшие в том году уже сто двадцать матчей, победят, и они победили, так что она осмелела и через две недели напророчила смерть Пиджаку, объясняя это тем, что Доминик Лефлер, Гаитянская Сенсация, только что вернулся от матери в Порт-о-Пренсе, и мисс Изи, мол, даже видела, как Пиджак рухнул как подкошенный прямо перед своей квартирой на четвертом этаже – из-за странного вируса, привезенного Домиником. «Да с таким смачным бумом!» – воскликнула она. Всё. Баста. Выноси готовенького. Она даже приводила в доказательство черный фургон из городского морга, приезжавший той ночью за телом, – хотя после всего этого взяла свои слова обратно на следующее же утро, когда выяснилось, что тело принадлежало Эль Хаджи, брату Гаитянской Сенсации, который принял ислам, разбив матушке сердце, а потом скончался от инфаркта в свой первый же день работы водителем городского автобуса – причем, представьте себе, перед этим он три года добивался устройства в гортранспорт.

И все равно казалось, что смерть Пиджака не за горами. Более того, даже оптимистичные прихожане баптистской церкви Пяти Концов – где Пиджак служил дьяконом и президентом филиала ложи № 47 Великого братства бруклинских «Элкс»^[4] в Пяти Концах, за немалую сумму в 16 долларов 75 центов (ежегодно, только банковским переводом, пожалуйста) обеспечивавшей себе постоянную гарантию больших начальников церкви Пяти Концов, что те «проведут похороны всех и каждого членов ложи бруклинских “Элкс”, кому потребуется последняя служба, за отдельную оплату, конечно», и Пиджак станет одним из почетных носильщиков гроба, – предрекали его смерть. «Пиджак, – серьезно говорила сестра Вероника Го, – больной человек».

И была права. К семидесяти одному году Пиджак собрал почти все болезни, известные человечеству. И тебе подагра. И тебе геморрой. И тебе ревматический полиартрит, так изогнувший спину, что в плохую погоду Пиджак ковылял, словно горбун. Киста на левой руке размером с лимон и грыжа в паху размером с апельсин. Когда грыжа доросла до размера грейпфрута, врачи рекомендовали операцию. Пиджак пропустил советы мимо ушей, и тогда добрый соцработник в местной поликлинике записал его на все известные человечеству виды альтернативной медицины: акупунктура, магнитная терапия, фитотерапия, холистическая медицина, лечение пиявками, анализ походки и применение генно-модифицированных растений. Ничего не помогло.

С каждой такой неудачей здоровье Пиджака подкашивалось все больше, а предсказания гибели росли в числе и становились мрачнее. Но ни одно не сбылось. Жители Коза не знали, что на деле Каффи Джасперу Ламбкину – так в действительности звали Пиджака – смерть предсказывали задолго до его переезда в Коз-Хаусес. Когда семьдесят один год назад он издал свой первый крик в Поссум-Пойнте, штат Южная Каролина, повитуха в ужасе наблюдала, как в открытое окно влетела птица и пропорхала над головкой младенца, а потом снова вылетела: дурной знак. Повитуха объявила: «Вырастет идиотом», – передала ребенка матери и скрылась – перебралась в Вашингтон, где вышла замуж за сантехника и больше никогда не принимала роды.

Казалось, неудачи ходят за ребенком по пятам. Малыш Каффи пережил колики, брюшной тиф, корь, свинку и скарлатину. В два года он уже переглотал все: игровые шарики, камешки, грязь, ложки, а раз засунул в ухо половник, который пришлось извлекать врачу в больнице при Колумбийском университете. В три года, когда ребенка пришел благословить местный молодой пастор, ребенок срыгнул на его чистую белую рубашку чем-то зеленым. Тот объявил: «Он накоротке с дьяволом», – и уехал в Чикаго, где оставил церковь, начал петь блюз под псевдонимом Тампа Ред и записал мощнейший хит «Накоротке с дьяволом», после чего умер в нищете и безвестности и скрылся во тьме истории, всемирно увековеченный в музыковедении и университетских курсах по рок-н-роллу, боготворимый белыми авторами и музыкальными интеллектуалами за классический блюзовый хит, заложивший основу сорокамиллионнодолларовой империи «Госпел Стэм Мюзик Паблишинг», от которой ни он, ни Пиджак не дождались ни гроша.

В пять лет малыш Пиджак подполз к зеркалу и плюнул в свое отражение – чем призвал дьявола, – и в результате задние зубы у него не росли до девяти лет. Мать тогда перепробовала все. Вырыла крота, обрубила ему лапки и, нанизав их на нитку как ожерелье, надела на шею малыша. Втирала ему в десны свежие кроличьи мозги. Набивала ему в карманы гремучек, свиные хвосты и, наконец, зубы аллигатора – все тщетно. Пустила пройти по его телу собаку – верное средство, – но собака его укусила и сбежала. Наконец мать вызвала старую знахарку с Морских островов^[5], которая срезала живую ветку, заговорила ее именем Каффи и повесила вниз листьями в мешке в углу комнаты. Уходя, она сказала: «Не произносите его настоящего имени восемь месяцев». Мать послушалась и стала звать сына «Пиджак» – это слово она подхватила, пока собирала хлопок на ферме Джей Си Янси в округе Барнуэлл, где работала издольщицей: его произнес один из белых начальников, имея в виду свой новенький, с иголочки, пиджак в зелено-белую клетку, в который он гордо облачился в день покупки и щегольски восседал на коне под злым южным солнцем в конце хлопкового ряда, закемарив в седле с ружьем поперек коленей, пока посмеивались в кулак цветные работники и хихикали между собой другие надзиратели. Через восемь месяцев мать проснулась и обнаружила у десятилетнего Пиджака полный рот задних зубов. На радостях она вызвала знахарку, которая приехала, осмотрела рот Каффи и сказала: «Зубов у него будет больше, чем у аллигатора», – после чего мать счастливо погладила мальчика по голове, прилегла вздремнуть и скончалась.

После смерти матери мальчик так и не оправился. Боль в сердце разрослась до размеров арбуза. Но знахарка оказалась права. Зубов он отрастил на двоих. Они перли, как сорняки. Премоляры, моляры и прямые, и толстые длинные двойные цапалки, широкие зубы спереди, узкие – сзади. Но наросло их слишком много, и они теснились на деснах, требуя удаления, чем исправно и занимались восторженные белые студенты-стоматологи в Университете Южной Каролины, которые отчаянно искали пациентов, чтобы получить диплом, и потому лелеяли Пиджака, извлекали из него зубы и в качестве оплаты награждали сладкими маффинами и мерзавчиками виски. Он к тому времени уже открыл для себя волшебство алкоголя – отчасти из-за женитьбы отца на мачехе, которая частенько советовала Каффи пойти поиграть за четыреста двадцать восемь километров на горе Сассафрас и спрыгнуть с верхушки голым. В четырнадцать лет Пиджак стал пьяницей и мечтой стоматолога. В пятнадцать его открыл для себя медвуз, когда первые из его множества недугов собрали силы для атаки. В восемнадцать из-за заражения крови лимфоузлы раздулись до размера стеклянных шариков. Вернулась корь наряду с другими болезнями, почуявшими поживу в виде обреченного на смерть обормота и заскочившими в его тело на огонек: скарлатина, болезнь крови, обостренная вирусная инфекция, эмболия легких. В двадцать недолго пробовала свои силы волчанка, но сдалась. В двадцать девять его брыкнул мул, повредив ему правую глазницу, после чего Пиджак тыкался в стены еще несколько месяцев. В тридцать один поперечная пила отхватила ему левый большой палец. Восторженные студенты-медики посадили палец обратно семьюдесятью четырьмя швами и вскладчину купили Пиджаку в подарок подержанную бензопилу, которой он благополучно отхватил себе большой палец на правой ноге. Этот приживили тридцатью семью швами, в результате чего два студента прошли конкурс на интернатуру в больницах на Северо-Востоке и оттуда прислали ему столько денег, что хватило на второго мула и охотничий нож, которым он случайно перерезал себе аорту, пока свежевал кролика. В этот раз он свалился без сознания и чуть не умер, но был срочно доставлен в больницу, где три минуты пролежал в операционной мертвым и ожил, когда хирург-интерн воткнул ему щуп в большой палец на ноге, отчего Пиджак подскочил, матерясь на чем свет стоит. В пятьдесят один год сделала последнюю попытку корь и тоже сдалась. А затем Каффи Джаспер Ламбкин, переименованный матерью в Пиджака, любимый и уважаемый всеми в Поссум-Пойнте, кроме двух человек, ответственных за его благополучие в этом мире, – мачехи и отца, – оставил позади радушие благодарных студентов штата Южная Каролина и отправился в Нью-Йорк, к своей жене Хетти Первис, любви всего детства, которая уже давно туда переехала и славно обосновалась в ожидании него, устроившись гувернанткой к хорошей белой семье в Бруклине.

В 1949-м он приехал в Коз-Хаусес, плюясь кровью, перхая страшной черной слизью и напиваясь самогонным ликером «Эверклир», позже перейдя на свой любимый руфусовский «Кинг-Конг», который и поддерживал в нем жизнь до шестидесяти лет, когда косяком пошли операции. Врачи нарезали его по кусочкам. Сперва легкое. Затем один палец на ноге, второй, следом стандартные гланды, мочевой пузырь, селезенка и две операции на почках. Все это время он пил, пока яйца не заболят, и вкалывал как раб, ведь Пиджак был мастером на все руки. Мог спасти все, что ходит, ездит или растет. Не было печи, телевизора, окна или машины, которые он не смог бы починить. Больше того – Пиджак, дитя полей, понимал растения лучше любого в Коз-Хаусес. Водил дружбу со всем, что растет: с помидорами, травами, фасолью, одуванчиками, репейником, шпорником, орляком, пятнистой геранью. Не было растения, какое он не мог бы выманить на свет, не было семени, какое он не мог бы поднять к солнцу, не было зверя, какого он не мог бы призвать или надрессировать легкой улыбкой и сильными дружескими руками. Пиджак считался ходячим гением, живой катастрофой, увальнем, медицинским чудом и величайшим бейсбольным судьей в истории Коз-Хаусес – а также тренером и основателем бейсбольной команды для мальчиков «Олл-Коз». Обитателям Коз-Хаусес посчастливилось иметь его в качестве соседа – он был тем, к кому обратишься, если у кота прилипнет какашка к заднице, когда он сходит в туалет, ведь Пиджак был родом из деревни и его ничто не могло отвадить от богоугодного дела. То же самое, если у приглашенного священника диабет и сам он весом под двести кило, но при этом на церковной трапезе обожрался свиным шпиком и куриными бедрышками и прихожанам нужен тот, кому хватит сил поднять с толчка тушу величиной с фуру и перетащить в автобус, следующий до Бронкса, чтобы уже можно было закрыть треклятую церковь и разойтись по домам, – тут без Пиджака никуда. Не было слишком мелкой работенки, слишком необычайного чуда, слишком зловонного запаха. Потому-то при виде того, как он каждый день плетется, надрызгавшийся, через двор на какую-нибудь халтуру, жильцы перешептывались: «Этот чудик – дар божий», – втайне думая про себя: «Ве ладно в этом мире».

Но никто не спорил, что все изменилось в день, когда он выстрелил в Димса Клеменса.

Клеменс был из новой породы цветных Коза. Димс – не какой-то там бедный цветной с юга, Пуэрто-Рико или Барбадоса, приехавший в Нью-Йорк с пустыми карманами, Библией и мечтой. Не укротила его жизнь на хлопковом поле в Северной Каролине или на тростниковом поле в Сан-Хуане. Не приехал он в Нью-Йорк из какой-нибудь нищеты, где дети бегают босоногими и питаются куриными костями да черепашьим супом, не приковылял с грошом в кармане, преисполняясь радостью от перспективы убираться в домах, чистить туалеты и таскать мусор, надеясь на теплую городскую работу, а то и на образование от добрых белых людей. Срать Димс хотел на тех белых людей, и на образование, и на тростник, и на хлопок, и даже на бейсбол, в котором когда-то был мастером. Он в грош не ставил прежние обычаи. Он был дитя Коза – молодой, сообразительный, зашибал деньги, торгуя дурью в невиданных в Коз-Хаусес масштабах. У него повсюду имелись друзья и связи, от Восточного Нью-Йорка до самого Фар-Рокуэя в Квинсе, и любой дурак, кому хватало глупости тявкнуть в его сторону, заканчивал избитым или похороненным в урне в какой-нибудь подворотне.

Никто не спорил, что удача Пиджака наконец закончилась. Теперь он поистине труп.

3. Джет

Во дворе Коз-Хаусес было шестнадцать свидетелей того, как Пиджак подписал себе смертный приговор. Один – свидетель Иеговы, пристававший к прохожим, трое – матери с детьми в колясках, еще одна – мисс Изи из Пуэрто-риканского общества, один – коп под прикрытием, семеро – клиенты наркодилера и еще трое – члены общины Пяти Концов, раздававшие флаеры с объявлением о скорой ежегодной службе на День друзей и семьи – где сам дьякон Пиджак даст свою первую проповедь. Никто из них не сказал полиции ни слова о стрельбе – даже коп под прикрытием, двадцатидвухлетний следователь из семьдесят седьмого участка по имени Джетро «Джет» Хардмен, первый черный следователь в Коз-Хаусес.

Джет работал по делу Димса Клеменса уже семь месяцев. Это было его первое задание под прикрытием, и он нервничал из-за того, что ему уже удалось узнать. Клеменс, как выяснил Джет, только пешка в наркосети, ведущей к верхушке пищевой цепочки – Джо Пеку, крупной фигуре в итальянском криминальном мире Бруклина. Жестокая деятельность его синдиката пробирала до мурашек каждого патрульного из семьдесят шестого участка, кто ценил свою жизнь. У Пека были связи – в участке, в бруклинской ратуше и в криминальной семье Горвино, – а эти ребята ни за грош распишутся на кишках полицейского и уйдут чистенькими. О Пеке Джета предупреждал бывший напарник – пожилой ирландский сержант Кевин «Катоха» Маллен, честный коп, недавно вернувшийся в участок после того, как его изгнали в Квинс за ужасную привычку всерьез сажать плохих парней за решетку. Однажды днем этот бывший следак, пониженный до подменного сержанта на улицах, узнав, что Джет добровольно вызвался работать под прикрытием в Коз-Хаусес, заглянул в участок проведать своего бывшего подопечного.

– Зачем рискуешь шкурой? – спросил его Катоха.

– Я распахиваю двери, – гордо ответил Джет. – Люблю во всем быть первым. Я первый негр в начальной школе № 29, который играл на тромбоне. Потом первый негр в средней школе № 219, который вступил в математический кружок. Теперь я первый черный следователь в Козе. Это новый мир, Катоха. А я – первопроходец.

– Дурак ты, вот ты кто, – сказал Катоха. Они вдвоем стояли перед «семь-шесть». Катоха, одетый в сержантскую форму, оперся на бампер своей патрульной машины и покачал головой. – Уходи ты оттуда, – сказал он. – Это тебе не по зубам.

– Я только что пришел, Катоха. Все нормально.

– Ты лезешь на рожон.

– Там просто мелочь, Катоха. Разводы. Ювелирка. Кражи. Наркотики помаленьку.

– Помаленьку? Что у тебя за легенда?

– Я буду дворником с наркозависимостью. Первый черный дворник проектов младше двадцати трех!

Катоха покачал головой.

– Это все-таки наркотики, – сказал он.

– Ну и что?

– Представь себе лошадь, – сказал сержант. – Теперь представь на жопе у лошади слепня. Вот это ты.

– Это мой шанс, Катоха. Полиции нужны негры под прикрытием.

– Тебе лейтенант так сказал?

– В точности его слова. Что ты пристал, мужик? Ты же сам работал под прикрытием.

– Так то двадцать лет назад, – вздохнул Катоха, испытывая голод. Время уже было к обеду, и он мечтал о тушеной говядине или тушеном беконе с картошкой, которую он обожал. За что и заслужил свое прозвище Катоха: от бабушки, потому что в детстве он не мог выговорить «картошка». – В те времена работа под прикрытием была почти сплошь бумажной, – сказал он. – Скачки. Кражи. А теперь – героин. Кокаин. Там ходит куча денег. Слава богу, в мои дни итальянцы гнушались наркотой.

– В смысле такие, как Джо Пек? Или Слон? – Джет пытался скрыть волнение в голосе.

Катоха нахмурился, потом глянул через плечо на здание участка, чтобы убедиться, что поблизости никто не услышит.

– У этих двоих в участке есть уши. Не лезь к ним. Пек – псих. Его наверняка сожрут свои же. А Слон… – Он пожал плечами. – Слон старомодный. Грузоперевозки, строительство, хранение – он контрабандист. Вывозит товар из гавани. Сигареты, шины, все такое. С наркотиками не работает. Зато садовник отменный.

Джет прищурился на Катоху, как будто задумавшегося о чем-то своем.

– Странный гусь этот Слон. Так посмотришь и решишь, что он из тех, кто коллекционирует поезда «Лайонел», или игрушечные катера, или еще что. У него не двор, а клумба.

– Может, он выращивает цветы, чтобы скрыть марихуану, – сказал Джет. – А это, кстати, незаконно.

Катоха цыкнул зубом и раздраженно зыркнул.

– Ты же вроде любишь рисовать комиксы.

– Люблю. Все время рисую.

– Тогда возвращайся в патруль и рисуй свои комиксы по ночам. Хочешь быть в чем-нибудь первым? Будь первым негром в полиции, кому хватило мозгов забить на геройства в стиле Дика Трейси^[6] и уйти в отставку с головой на плечах.

– Кто такой Дик Трейси? – спросил Джет.

– Ты что, раздел юмора в газетах не читаешь?

Джет пожал плечами. Катоха усмехнулся.

– Уходи. Не будь дураком.

Джет уже пытался. Даже поднимал тему в разговоре с лейтенантом, но тот все пропустил мимо ушей. В семьдесят шестом участке, куда Джет совсем недавно поступил на службу следователем, царила расхлябанность. Капитан почти все время просиживал на заседаниях на Манхэттене. Белые копы ему не доверяли. Редкие черные копы, учуяв его амбиции и страшась перевода в Восточный Нью-Йорк – считавшийся адом на земле, – его избегали. Большинство не желало говорить ни о чем, кроме рыбалки на севере штата по выходным. Бумажной работы были горы: двенадцать копий только при аресте за кражу в магазине. Саперы целыми днями сидели и резались в карты. Джет доверял только Катохе, а Катоха, уже стоя одной ногой за порогом, в свои пятьдесят девять дожидался пенсии, пониженный до звания сержанта по причинам, о которых никогда не говорил. Катоха планировал уволиться в отставку меньше чем через год.

– Я уйду, – сказал Джет, – когда отработаю год. Тогда с чистой совестью смогу сказать, что я первопроходец.

– Ну ладно, Кастер. Если все пойдет плохо, я позвоню твоей маме.

– Брось, Катоха, я же мужик.

– А Кастер^[7] кем, по-твоему, был?

* * *

В день выстрела Джет в своей синей дворницкой форме жилконторы торчал во дворе, опираясь на швабру, и грезил о работе в химчистке своего кузена, где станет первым негром, который изобретет новый отпариватель для рубашек, когда увидел, как из темного подъезда девятого корпуса выбредает Пиджак в потертом костюме и поношенных брюках и плетется к кучке ребят возле Клеменса, сидевшего у флагштока в окружении своей бригады и клиентов в каких-то трех метрах от Джета.

Джет заметил на лице Пиджака улыбку, но в этом не было ничего удивительного. Он уже насмотрелся на то, как старый хрыч ухмыляется и разговаривает сам с собой. Теперь он наблюдал, как Пиджак на миг задержался в людном дворе, встал в позу игрока на бите, отбил воображаемый мяч, потом распрямился, потянулся и побрел себе дальше. Джет усмехнулся и хотел уже отвернуться, когда заметил – или ему показалось, что заметил, – как старик достает из левого кармана огромный ржавый револьвер и перекладывает в правый карман.

Джет беспомощно огляделся. Такое Катоха называл «ситуацией». До сей поры работа в основном шла мирно. Сделать пару закупок. Пару мысленных заметок. Опознать того. Оценить этого. Разведать обстановку. Выяснить, куда уходит конец паутины – то есть к поставщику в Бед-Стае по имени Банч, через грозного боевика из банды Банча, Эрла, который приходил распределить товар и собрать деньги. Большего Джет пока не узнал. Он слышал, что есть киллер – убийца по имени Гарольд, такой ужасный, что все боялись упоминать его имя, включая самого Димса. С ним Джет надеялся никогда не повстречаться. На данный момент нервничать не приходилось. Каждый раз, когда он докладывал лейтенанту о прогрессе, тот слушал со вполне беспечным видом. «Молодец, молодец», – вот и все, что от него услышишь. Лейтенант, знал Джет, метит повыше и тоже работает, стоя одной ногой за порогом, – как и большинство начальников в «семь-шесть». Не считая Катохи и пары добрых следователей постарше, Джет оказался сам по себе, без руководства и yправления, так что он остудил пыл и работал по верхам, как и научил Катоха. Без шмона. Без арестов. Без комментариев. Ничего не делать. Только наблюдать. Так сказал Катоха.

Но вот это… это что-то другое. Старик шел с пистолетом. Будь на месте Джета Катоха, что бы он сделал?

Джет огляделся. Везде были люди. Дело шло к полудню, и компания соседских сплетников, которые встречались на скамейке под флагштоком каждое утро, чтобы попить кофе и отдать честь флагу, еще не рассосалась. Джет заметил, что между Димсом с его наркобандой и старожилами, ежедневно приходившими посудачить и раззадорить друг друга шутками, установилось странное перемирие. На короткий срок между одиннадцатью тридцатью и полуднем обе компании делили место у флагштока. Димс работал на скамейке по одну сторону флагштока, а жильцы собирались на другой, вопрошая, куда катится мир, – не обходя вниманием, заметил Джет, и самого Димса.

«Будь он моим сыном, я бы воспитывала этого слизняка бейсбольной битой», – слышал раз Джет, как проворчала сестра Вероника Го. Бам-Бам прибавила: «У меня бы он еще долго хромал, но зачем отвлекаться от молитв?» Подал голос Сосиска: «Я еще как-нибудь подогрею ему обе булки – но на трезвую голову».

Димс, заметил Джет, не обращал на них внимания, но всегда сокращал поток клиентов до минимума, пока старики не удалялись, оставив свои распри, выпендреж, ругательства, ожесточенные споры и даже ссоры на потом. До полудня на дворе было безопасно.

Раньше было, подумал Джет.

Джет взглянул на часы. 11:55. Кое-кто из местных как раз начал подниматься со скамейки, пока старик и его пушка все приближались – уже в пятнадцати метрах, рука с оружием в кармане. Джет, у которого пересохло в горле, наблюдал, как алкаш проходит два метра за раз, встает, чтобы взмахнуть воображаемой битой, потом снова покачивается вперед – не торопясь, разговаривая, как будто ведет сам с собой беседу за двоих: «Нет на тебя времени, баба… Не сегодня! Ты сегодня сама не своя. И это даже к лучшему!»

Джет, не в силах поверить своим глазам, наблюдал, как Пиджаку осталось преодолеть двенадцать метров. Потом девять. Потом семь, и он все еще разговаривал сам с собой, подходя к Димсу.

В шести метрах старик перестал бормотать, но все еще приближался.

Джет ничего не мог с собой поделать. Сказывались тренировки. Он присел, чтобы взяться за короткоствольный 38-й калибр на лодыжке, потом одернул себя. Этим он сразу выдаст себя. Пистолет на лодыжке так и кричит, что он коп. Поэтому Джет поднялся и отошел, пока старик огибал толпу вокруг Димса. Как можно небрежнее Джет подобрался к широкому круглому основанию флагштока из бетона, приставил к нему швабру, потянулся и изобразил усталый зевок. Глянул на скамейку, где сидели старики, и с тревогой заметил, что кое-кто еще оставался там.

Они посмеивались, договаривали что-то на прощание, шутили, никуда не спешили. Парочка из них глянула на Димса с его бандой, которые весело толкались, не обращая внимания на стариков с соседней скамейки, – молодая рать вокруг короля. Один паренек передал Димсу бумажный пакет. Димс открыл его и достал огромный сэндвич-субмарину, развернул. Джет со своего места по запаху определил тунца. Глянул на стариков.

«Поскорей же».

Наконец встал последний. Джет с облегчением наблюдал, как Сосиска прихватил большой кофейный термос, а Бам-Бам собрала одноразовые стаканчики, и они ушли, оставив только двоих – мисс Изи и сестру Го. Сестра Го поднялась первой, с охапкой флаеров, и побрела прочь. Оставалась только мисс Изи – тяжеловесная светлокожая пуэрториканка с блестящими черными волосами, чей смех догонял сестру Го – ее хохот походил на скрип мела по доске.

«Вали уже, – думал Джет. – Давай, давай!»

Пожилая пуэрториканка проводила взглядом сестру Го, потерла нос, почесала под мышкой, бросила горящий взгляд на окруживших теперь Димса наркоманов, сказала в его сторону что-то по-испански – Джет предположил, что ругательство, – и наконец отправилась восвояси.

А старик все наступал. Три метра. Улыбнулся Джету, проскользнув мимо него и обдав перегаром, потом втиснулся в кружок героинщиков вокруг Клеменса, скрылся из поля зрения за плечами нервных наркоманов, клянчивших первую дозу дня.

Страх Джета разросся до паники. Какого хрена удумал старый дурень? Его же пристрелят.

Джет в ужасе, с колотящимся сердцем, ждал грохота.

Ничего. Круг не сдвинулся. Парни как стояли вокруг Димса, так и стояли, суетились, подкалывали друг друга и шутили.

Джет забрал швабру от флагштока и, толкая ее в сторону кружка, напустив на себя беспечный, рассеянный из-за уборки вид, подбирал мусор с земли, зная, что обычно бдительный Димс не обратит на него внимания, раз он тоже клиент. Подобравшись к компании, Джет задержался завязать шнурок, положил швабру на землю. С этой точки – у земли и меньше чем в трех метрах от круга – он видел через тела, что творилось между Димсом и стариком. Димс сидел на спинке скамьи, поглощал свой сэндвич, болтал с одним из парней, смеялся вместе с ним. Никто не заметил, как над ними навис Пиджак.

– Димс? – подал голос старик.

Клеменс поднял взгляд. Казалось, он удивился, увидев, что перед ним пошатывается старый пьяница.

– Пиджак! Здоров, кореш. – Он укусил сэндвич, сочащийся майонезом и помидорным соком. Рядом с Пиджаком Димсу всегда было не по себе. Волновали не бухло, бравада или нотации насчет наркотиков. Скорее воспоминания, не такие уж давние, как теплыми весенними вечерами на бейсбольном поле Пиджак отбивал высоко в воздух его мячи; это Пиджак научил Димса швырять с разворота на домашнюю базу со ста метров. Это Пиджак научил его подавать, вкладывать вес в заднюю ногу, когда раскручиваешься, вытягивать руку, когда с силой посылаешь мяч в цель, правильно его держать для крученой подачи и доводить движение ногами, чтобы вес и сила уходили в мяч, а не в плечо. Это Пиджак сделал из Димса бейсбольное дарование. Он играл на зависть белым ребятам из бейсбольной команды средней школы Джона Джея, дивившимся, что скауты колледжей рискуют жизнью и конечностями, чтобы отправиться на вонючее грязное поле Коз-Хаусес посмотреть, как подает Димс. Но то были другие времена – когда он был мальчишкой, а его дедушка был еще жив. Теперь он мужчина, девятнадцати лет, и ему нужны деньги. А от Пиджака – только головная боль.

– Ты чего больше в мячик не играешь, Димс? – сказал Пиджак.

– Мячик? – переспросил Димс с полным ртом.

– Ну да. Бейсбол, – сказал Пиджак, пошатываясь.

– У меня теперь игры посерьезнее, Пиджак. – Димс подмигнул своей дружине и второй раз откусил от сэндвича. Пацаны рассмеялись. Димс умял еще кусок, почти не глядя на Пиджака, сосредоточившись на капающем бутерброде, пока Пиджак таращился на него и осоловело моргал.

– Серьезнее бейсбола ничего не бывает, Димс. Кому знать, как не мне. Я же главный по бейсболу в нашем жилпроекте.

– Твоя правда, Пиджак. Ты спец.

– Лучший судья на районе, – гордо сказал Пиджак, пошатываясь. – Это я приношу сыр. Не Петр. Не Павел. Не Иисус. Я. Это я приношу сыр, понятно вам? И тебя я, Димс Клеменс, с поля не отпускал, уяснил? Потому как это дается тебе лучше всего. Так чего ты больше не играешь в мячик?

Клеменс, вцепившись обеими руками в огромный сэндвич, усмехнулся и сказал:

– Г’ван^[8], Пиджак.

– Ты не ответил. Я тебя наставлял на божью стезю, сынок. Я тебя учил в воскресной школе. Я тебя учил игре.

У Димса пропала улыбка. Теплого света в карих глазах как не бывало; его сменил темный и отсутствующий взгляд. Димс был не в настроении для стариковских бредней. Длинные темные пальцы напряженно сжали сэндвич, выдавив белый майонез и помидорный сок прямо на руки.

– Чеши отсюда, Пиджак, – сказал он. Облизал пальцы, снова укусил сэндвич и шепнул что-то смешное пацану на скамейке рядом, отчего оба фыркнули.

Тут Пиджак отступил и спокойно полез в карман.

Джет – в четырех шагах, все еще на корточках, с руками на шнурках – засек движение и произнес слова, которые в итоге спасут Димсу жизнь. Он заорал:

– У него ствол!

Клеменс с полным ртом тунца инстинктивно повернул голову на крик.

Тут Пиджак выстрелил.

Пуля, нацеленная в лоб Димсу, прошла мимо и только срезала ухо, после чего звякнула позади на асфальте. Но из-за силы выстрела Димсу показалось, будто ему оторвало голову. Его опрокинуло со скамейки, и кусок сэндвича забился в глотку, так что он подавился.

Димс приземлился спиной на бетон, закашлялся, потом перекатился на живот и начал задыхаться, отчаянно пытаясь подняться на карачки, пока ошарашенные пацаны бросились врассыпную, а двор погрузился в хаос: полетели на землю флаеры, матери опрометью увозили коляски, мимо прокатился дядька в инвалидном кресле, люди в панике бежали с продуктовыми тележками и роняли сумки, кучка прохожих в ужасе мчалась через трепещущие флаеры, которые как будто были всюду.

Пиджак снова навел старый пистолет на Димса, но, увидев, как тот задыхается на карачках, передумал. Он вдруг смешался. Прошлой ночью ему снилось, как Хетти в рыжем парике орет на него из-за сыра, а теперь он стоит над Димсом, чертова штуковина в руках почему-то выстрелила, а Димс – на земле, не может вздохнуть. Тут Пиджака посетило прозрение.

«Никто, – подумал Пиджак, – не должен умирать на карачках».

Как можно быстрее старик перемахнул через скамейку, оседлал Димса, стоявшего на четвереньках, и, так и не выпуская пистолет из кулака, провел прием Геймлиха.

– Это я узнал у одного паренька в Южной Каролине, – прокряхтел он с гордостью. – У белого. Доктором стал.