Прежде чем ты узнаешь мое имя

Четыре

На восьмой день, за завтраком, Ной предлагает мне работу. Еще один неожиданный подарок. Последние несколько дней он оставлял в моей комнате в основном небольшие и всегда полезные предметы, так что, возвращаясь домой после прогулок по городу, я находила то термос, то спортивные носки на краю своей кровати. Всякий раз, когда я появляюсь, держа в руках последнюю безделушку, которую он оставил, Ной просто взмахивает рукой в сторону холодильника, на дверце которого растет коллекция моих долговых расписок.

– Я не люблю, когда мне не возвращают долги, – сказал он вчера, когда я заявила, что не могу принять фиолетовую дутую куртку, что ждала меня на комоде. Носки и термос – одно, но куртка была уже чересчур, и я сомневалась, стоит ли соглашаться. – Когда-нибудь ты вернешь мне деньги, – спокойно сказал Ной, отмахиваясь от моих опасений. – А до тех пор, со всеми прогулками, что ты совершаешь, легко и простудиться, малышка Джоан.

В детстве я читала о воронах, птицах из тафты, как я их называла. Я одновременно боялась и восхищалась изгибами их черных перьев. Известно, что вороны оставляют подарки людям, которые им нравятся, которым они доверяют. Блестящие, красивые, а также практичные вещи. Такой у них способ общения без слов, поэтому я пришла к выводу, что Ной делает то же самое.

Даже если я не до конца понимаю, как смогла заслужить его доверие так быстро, или почему он решил взять меня под свое человеческое крыло.

(Мама называла воронов птицами смерти. Предвестниками, что кружат в ожидании. Ее суеверия часто становились поводом для споров между нами.)

А теперь самый большой сюрприз из всех. Предложение денег и независимости. Работа! Ной говорит, что я могу стать его ассистентом, помогать ему с собаками. Он выгуливает собак. Здесь, в Верхнем Вест-Сайде. Раньше он занимался чем-то еще, носил костюм и галстук, работал в центре города. Должно быть, он делал что-то важное, потому что теперь владеет квартирой с огромными окнами, пианино и люстрой. Хотя, в наши дни он определенно предпочитает собак людям. В этом районе уйма собак, которых нужно выгуливать. Не то чтобы у них имеются отдельные дворы для игр, и я никогда не видела одиноких бродящих по улице собак, поэтому, когда Ной говорит, что подумывает о внедрении в свой бизнес уход за питомцами на дому, это кажется логичным. У людей по соседству появится место, где они смогут оставить своих модных породистых псов или милых старых дворняг, пока сами отправляются в деловую поездку или на выходные в Хэмптон, куда, похоже, часто ездят богатые люди. Хотя Ной говорит, что не был там вот уже много лет.

(У Ноя, похоже, нет друзей. Если у него звонит телефон, это обязательно связано с собакой. И хотя на стенах его квартиры много дорогих на вид произведений искусства, я еще не видела ни одной фотографии в рамке. Учитывая, что у меня их тоже нет, это не кажется таким уж странным. А если это все-таки ненормально, то он такой же странный, как и я. Без сомнения, у него тоже есть люди, которых он видит, стоит только закрыть глаза. Люди, от воспоминаний о которых он тоже старается избавиться, но полагаю, мне не стоит лезть к нему в душу. Ной добр к собакам и ко мне – это все, что мне нужно знать на данный момент.)

Пока Ной объясняет условия своего предложения, я уплетаю рогалик со сливочным сыром. Он говорит, что арендная плата отныне будет вычитаться из моей зарплаты, которая также покроет расходы на еду и удобства в квартире. Он ссылается на нацарапанные в желтом блокноте, что лежит между нами, заметки, комбинации слов и уравнений, каракули, которые я не могу разобрать. Наконец подняв глаза, Ной говорит, что таким образом у меня должно остаться сто пятьдесят долларов в неделю наличными.

– Ты будешь работать четыре дня в неделю, с восьми утра до трех. Придется заниматься и выгулом, и присмотром, в зависимости от ситуации. За каждой собакой следует ухаживать по-своему, но у тебя никогда не будет больше двух клиентов одновременно, плюс Франклин.

Ной что-то вычеркивает из своих записей, смотрит на меня своими блестящими глазами и протягивает руку. Перед глазами встает образ черных шелестящих перьев.

– Так ты согласна?

И, о ужас, я снова готова разрыдаться, но вместо этого я молча киваю, прижимая язык к нёбу – я где-то вычитала, что так просто невозможно заплакать. Но мои глаза все равно наполняются слезами, когда я пожимаю Ною руку. Я знаю, что в его нацарапанных уравнениях не могло быть такой суммы, которая, покрыв арендную плату, расходы на еду и счета, все равно оставляла бы меня с деньгами в кармане. Я также уверена, что на самом деле Ною не нужно расширять свой бизнес, что он работает не ради денег, а ради общения со своими четвероногими друзьями и возможности время от времени выходить из дома. Я не всегда могу понять мотивы людей, но новый бизнес по уходу за собаками на дому, несомненно, был изобретен ради меня. И я чувствую, что таким образом Ной хочет убедиться, что я буду возвращаться к нему каждый день.

Мысли в моей голове спутаны, меня ошеломляют возможности и свобода, что подарил мне Ной. Не знаю, почему он помогает мне, почему проявляет ко мне такую заботу, которую, похоже, предпочитает не растрачивать на других людей, если таковые вообще есть в его жизни. Позже, когда мы начнем вести более откровенные разговоры, я спрошу Ноя, почему он разместил объявление об аренде комнаты, что побудило этого уверенного в себе человека, интроверта по сути, открыть двери в свою жизнь. Но пока что достаточно и того, что я глубоко благодарна за то, где оказалась. Когда мы планируем мои первые смены в нашем новом пансионе для собак, я позволяю себе поверить, что заслуживаю того, что грядет – новой жизни, в которой для меня будет место.

В мире, где с добротой незнакомцев, о которой я так часто слышала, наконец-то встретилась я сама.

Вы удивлены тем, как мало времени требуется, чтобы стены, что я возвела вокруг себя, рухнули? Полагаю, сложись все по-другому, вы могли бы сказать, что я сделала правильный выбор. То, с какой готовностью я приняла этот новый поворот своей жизни, когда обычно такие девушки, как я, часто возвращаются к своим старым привычкам. Вы, наверное, даже восхищаетесь моей стойкостью, хотите похлопать меня по плечу, поздравить со всеми позитивными изменениями, которые я вношу в свою жизнь?

Что ж, тогда мы побудем в этой чудесной фантазии еще чуть-чуть.

* * *

Руби словно бьет в лихорадке. Возможно, это как-то связано с сексом. Или связано с ним напрямую. С тех пор как Эш отправил ей СМС, тело Руби решило реагировать на малейшее прикосновение: прохладные простыни, что касаются ее голых ног, горячая вода, что стекает по ее спине. Даже то, как она откусывает яблоко или перекладывает еду с вилки на язык, почему-то стало эротичным. Секс ей даже снится, и Руби просыпается, запутавшись в простынях. Каждое утро, когда она открывает глаза, ее ключица болит и горит, словно именно к ней подключен электрический шнур ее желания.

И этот шнур продолжает тянуть ее обратно к нему.

Руби привыкла желать Эша издалека, но новый, вспыхнувший внутри нее пыл ощущается по-другому. Вскоре она понимает, что дело не только в ее любовнике, хотя воспоминание о его губах и руках мгновенно заставляет ее желудок переворачиваться. Она вспоминает, как ее бабушка сплетничала о двоюродной сестре, известной своими скандальными любовными похождениями:

– О, эта женщина постоянно выходит на охоту, – и эта старомодная поговорка, произнесенная с поджатыми губами, возможно, лучше всего описывает состояние Руби после недели абсолютной отрешенности от любых чувств и эмоций.

(Она уже не помнит о недавнем взрыве эмоций, не помнит ту женщину, что танцевала на свадьбе Салли. Мы не всегда вспоминаем правильные моменты.)

Пытаясь отвлечься, Руби составляет список мест, которые стоит посетить на второй неделе в Нью-Йорке, которая почему-то кажется ей первой. Отмечая названия мест в своем блокноте, она бывает в Метрополитене^[16], катается на пароме Статен-Айленд, садится на поезд до Бруклина и под дождем возвращается пешком по мосту. Этот непрекращающийся весенний дождь теперь для нее такая же часть города, как мусор и строительные леса, как сетевые магазины на каждом углу и картонный проездной на метро, который она носит в сумочке. У Руби есть счет в банке, и он помогает ей знакомиться с Нью-Йорком. Он позволяет ей купить мартини с водкой и французские свечи для ее маленькой студии, а также новое платье Дианы фон Фюрстенберг, которое два дня назад Руби надела на спектакль в Линкольн-центре. Одна из ее любимых киноактрис стояла на сцене полуголая, так близко, что Руби смогла разглядеть темные ореолы ее сосков. Одним словом – Нью-Йорк!

Этому городу теперь посвящены посты в ее социальных сетях, сообщения матери и телефонные звонки старшей сестре Кэсси, которая осталась со своей семьей в Мельбурне.

Однако есть и другой Нью-Йорк. Нью-Йорк, когда она сверлит взглядом потолок в мучительном ожидании раннего утреннего звонка, сигнала, возвещающего о текстовом сообщении Эша, момент, когда она бросается к телефону. Руби спит обнаженной, в полной готовности, за что Эш невероятно признателен. Оказывается, он присутствует в этом городе так же, как и в том, который она покинула. Словно первая неделя молчания заставила его еще усерднее пытаться достучаться до нее. Их разговоры становятся такими же жизненно необходимыми, какими были, когда они впервые познавали друг друга. Кажется, это было целую вечность назад.

Я не могу уснуть, Руби. Ты сводишь меня с ума. Я думал о тебе весь день. Покажи мне свою…

– Нет, – сказала она Кэсси прошлым вечером. – Мы не разговаривали с тех пор, как я приехала сюда.

Руби ненавидит ложь. Она понимает, как была бы разочарована ее сестра, если бы узнала, что она все еще общается с Эшем. Но каждое утро Руби говорит себе, что это мелочи. Одна маленькая ложь и триста квадратных миль чего-то еще. На завтра запланирован Кони-Айленд. Американский балет. Кабаре в Гринвич-Виллидж. Еще один бар на крыше и еще один неоправданно дорогой коктейль. Руби пытается стать лучше, но она никогда не обещала быть идеальной.

Руби Джонс много думает об идеалах.

Она считает, что невеста Эша идеальна. Руби не из тех женщин, которым все равно, что у их любовника скоро появится жена. Она не станет клише, по крайней мере, не большим, чем уже стала. А значит, – она часто впадает в другие крайности, – она будет идеализировать женщину, которую никогда не встречала, с которой никогда не разговаривала. Воображать белые зубы и аккуратные ногти, прозрачный блеск для губ и легкий тональный крем. Брюки-капри и дорогие часы. Безымянный палец, украшенный единственным бриллиантом, и длинные блестящие волосы. Скорее всего, с успехом оконченное второе высшее, а также год волонтерской работы где-то за границей. Эта женщина прочитывает книгу за раз, а на вечеринку всегда приходит с фирменным блюдом. По просьбе хозяев, конечно же, потому что всем нравится, как Эмма готовит… На этом список воображаемых достоинств обрывается. Одно дело создать в своей голове версию невесты Эша, сформировать облик человека, основываясь на том немногом, что известно из социальных сетей и подслушанных разговоров. Совсем другое – с болью втискивать свое творение в реальный мир, который эта женщина делит с Эшем, наполненный друзьями, зваными обедами, выходными и другими планами. Размышляя об этом, Руби сжимает челюсти, но признает, что она – всего лишь каракули на салфетке, в то время как невеста Эша – громадные абзацы текста со всеми необходимыми знаками препинания; Эмма составляет целые абзацы его жизни.

Руби было бы глупо зацикливаться на том, чего ей не достает.

Лучше сосредоточиться на том, что она сама приносит в жизнь Эша. На том, что она в нем пробуждает.

– С тобой я становлюсь другим, – однажды сказал он, и Руби верит, что, по крайней мере, это – правда.

(Возможно ли, что, будучи с кем-то, мы совсем не меняемся? Если нет, то куда при расставании исчезает наша новая версия? Я много думала об этом после ухода моей матери.)

Руби думает, что причина ее состояния в погоде. Постоянный дождь вызывает воспоминания о долгих днях, проведенных в постели, что напоминает ей о переплетенных конечностях, медленных поцелуях и дремоте в чьих-то объятиях. Последние несколько дней одиноких прогулок по городу явно усилили ее тоску и желание иметь рядом близкого человека. Ничего не поменяет того факта, что большинство ее воспоминаний о долгих вечерах, проведенных в постели, выдуманы: после Эша у нее никого не было, а он редко оставался дольше, чем на час или два, в лучшем случае. От этой правды сердце Руби дрожит, как натянутая гитарная струна. Внезапно ей в голову приходит мысль, что на самом деле ей просто нужно, чтобы к ней прикоснулись. Прошли дни, даже недели, с тех пор как она хоть как-то контактировала с другим человеческим существом. От такого рода лишений человек может сойти с ума.

Два дня назад Руби пробегала мимо небольшого массажного салона на Амстердаме, зажатого между компанией по ремонту компьютеров и конторой по обналичиванию чеков.

«МАССАЖ ГЛУБОКИХ ТКАНЕЙ, 1 час / 55 долларов, СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ СЕРЕДИНЫ НЕДЕЛИ», – гласила написанная от руки табличка в окне.

Стоит попробовать, решает Руби, и прежде чем успеет передумать, снова выходит под дождь, направляясь на восток.

«Я постепенно начинаю понимать это место», – думает она, переходя одну улицу, потом другую, пока не добирается до нужного места.

Когда Руби входит, звенит дверной колокольчик, и стоящий за стойкой регистрации худощавый мужчина в чем-то похожем на шелковую пижаму кивает ей. Видимо, она его единственный посетитель, и вскоре мужчина ведет ее в маленькую комнатку, спрятанную в задней части салона, где едва хватает места для кровати и тростниковой корзины для одежды.

– Нижнее белье оставьте, – говорит мужчина, а затем отворачивается, чтобы она могла раздеться. Когда он, хрустнув костяшками пальцев, дотрагивается до нее, мир за ее опущенными веками вспыхивает оранжевым. Приятным это не назовешь, поскольку мужчина оказывается сильнее, чем кажется. Он давит, разминает мышцы, заставляет кости Руби хрустеть, но это успокаивает что-то внутри нее, помогает ей прийти в себя. У нее есть тело, нервы, сухожилия и хрящи. Она в Нью-Йорке, пьет слишком много водки и доводит себя до оргазма лучше, чем даже самый умелый из ее любовников. Она слишком много денег тратит на платья и иногда не встает с постели до полудня. Хвост, в который она завязала волосы, небрежен, да и зубы у нее кривоваты, но, тем не менее, когда этот щуплый мужчина надавливает локтем на ее левую лопатку, вызывая яркие искры под веками, Руби думает, что придавала «идеалу» слишком большое значение. В конце концов, есть что-то особенное в том, чтобы иметь недостатки.

Когда массаж заканчивается, Руби чувствует себя легкой, свободной, как если бы мужчина в той тесной комнате каким-то образом отвязал ее от берега и пустил в плаванье по морю. Руби, слегка смущенная собственной простотой, задается вопросом, неужели это все, что ей нужно – чтобы кто-то позаботился о ней, подарил ей час своего внимания? Если это действительно так, она готова возвращаться к этому мужчине хоть каждый день. Просто чтобы посмотреть, сколько еще ее проблем он может решить.

Руби улыбается, воображая себя совершенно освобожденной, когда ее телефон вибрирует в кармане куртки.

«Кто-то, оставшийся на другом конце света, проснулся», – думает она. Вероятно, Кэсси, которую дети обычно будят ни свет ни заря. Вынимая телефон из кармана и прикрывая экран ладонью, Руби перечитывает полученное сообщение трижды, прежде чем до нее доходит содержание. Но даже когда слова сложились в предложения, она все равно не до конца понимает их смысл.

В июле меня отправляют в Нью-Йорк на конференцию. Можешь поверить? Начинай подыскивать лучшие крыши, детка.

Эш последовал за ней в Нью-Йорк. За два месяца до свадьбы. За два месяца до женитьбы на своей идеальной девушке.

У Руби сводит живот. Дождь внезапно ощущается как пощечина.

Подумать только, она была так близка к тому, чтобы уплыть прочь.

Пять

Однажды вечером за ужином в середине нашей второй недели я прошу Ноя рассказать мне о городе. Теперь, работая вместе, мы привыкли есть за одним столом и делиться историями. Первые наши разговоры напоминали обмен картами, где каждый собирал о другом основную информацию, чтобы составить нужную комбинацию. Теперь же за хлопьями или сосисками мы разговариваем о науке, политике, религии – обо всем, что приходит мне в голову, о чем я хочу побольше узнать. Ной говорит, что у меня никудышное образование, и я, задумавшись обо всех тех школах в маленьких городках, которые я так часто меняла, не могу не согласиться. Я не возражаю, когда Ной говорит мне правду. Он делает это довольно часто, теперь, когда мы проводим много времени вместе. Я нахожу странной идею о том, что правда ранит. Как по мне, так это ложь наносит человеку самый большой вред.

– Мне пришлось многому научиться самой, – сказала я на днях Ною. – В основном благодаря библиотечным книгам и телешоу. А еще я наблюдала за другими людьми.

– Получается, ты самоучка, – ответил он. Когда Ной объяснил, что означает это слово, я сказала, что, вероятно, должно существовать более благозвучное название для чего-то столь важного, как взросление.

– Действительно, – сказал он с улыбкой, потому что, судя по всему, моя правда ему тоже нравилась.

Когда он спрашивает меня, что именно я хочу знать о Нью-Йорке, я пожимаю плечами и позволяю ему решать за меня. Вещи, которые не заметишь, просто повернув голову налево, направо или вверх.

Вот несколько интересных вещей, которыми он делится со мной за тарелкой китайской еды навынос: по всему городу работают четыреста семьдесят две станции метро, которые ежедневно перевозят пять с половиной миллионов человек. На самом деле и правда важно отойти от платформы, когда об этом объявляют по громкоговорителю, потому что каждый год около ста пятидесяти жителей Нью-Йорка попадают под проносящиеся мимо четырехсоттонные поезда.

– Сколько из них погибает? – спрашиваю я, и Ной говорит, что около трети попавших под поезд людей получают смертельные раны. Это заставляет меня задуматься о тех, кто выжил.

Ной уверяет меня, что в городе достаточно больниц, которые могут помочь. Направляемые городскими и частными операторами машины «скорой помощи» мчатся навстречу дорожно-транспортным происшествиям, пожарам и всевозможным людским катастрофам по тысяче раз в день. Каждые девять минут в Нью-Йорке умирает человек, но за это же время рождается два ребенка, так что при звуке сирен «скорой помощи» никогда не угадаешь, мчится ли машина навстречу жизни или смерти.

– Я уже начинаю привыкать к сиренам, – говорю я, и Ной кивает.

– Вот и отлично, малышка Джоан. Иначе они станут единственным, что ты слышишь.

Когда Ной говорит мне, что по всему городу насчитывается более шести тысяч храмов всех возможных религий, мы замолкаем, чтобы подумать обо всех невероятных вещах, в которые люди готовы верить, о божествах, которым они молятся. Я скармливаю Франклину остатки своего яичного рулета, когда Ной говорит, что, если бы существовала возможность слышать все молитвы одновременно, в ушах звенело бы восемьсот разных языков, от идиша и урду до креольского французского. Это заставляет меня задуматься, как жители Нью-Йорка вообще понимают друг друга.

– Это волшебство жизни в «плавильном котле»^[17] площадью триста квадратных миль, – отвечает Ной, прежде чем сказать, что по крайней мере половина населения города приехала из какой-то другой страны или другой части Америки.

– Сколько из них приехали из Висконсина? – спрашиваю я, но Ной говорит, что не знает о Висконсине ничего, кроме того, что там родился архитектор Фрэнк Ллойд Райт. Сам Ной посещать этот город не планирует.

– Я не скучаю по нему, – быстро говорю я, на случай, если Ной подумает иначе.

В конце концов, со всеми этими разговорами о машинах «скорой помощи», людях и молитвах, я спрашиваю Ноя о двух дырах в земле. Те, что в центре города, на месте, где раньше стояли гигантские здания. Я была маленькой, когда это случилось, слишком маленькой, чтобы что-то понять. Вчера, отправившись к мемориалу, я провела кончиками пальцев по именам всех погибших в тот день, почувствовала следы их существования и поняла, какую память о невосполнимых потерях хранило это место. Я не сделала ни одной фотографии, хотя некоторые люди делали селфи у бассейнов-близнецов, позировали рядом с этими именами.

– Одиннадцатого сентября почти три тысячи человек погибли в Граунд-Зиро^[18], – говорит Ной. – С тех пор мы потеряли еще много спасателей. Оказывается, весь мусор там, внизу, вся эта пыль и пепел, были токсичными. Достаточно токсичными, чтобы вызвать рак, который диагностируют и по сей день.

Я вздрагиваю при мысли о пыли и пепле. Внезапно мне кажется, будто я чувствую вкус мертвечины у себя во рту. Ной пристально смотрит на меня, а затем мягко улыбается.

– Знаешь что? Когда звезда умирает, оставшиеся от нее пыль и газ образовывают туманность – одну из самых красивых вещей в этом мире. Только за этой туманностью кроется что-то более интересное, потому что она обозначает области образования новых ярких звезд. Их называют звездными колыбелями. Таким образом, звездная пыль – одновременно и конец, и начало всего сущего. Галактическое напоминание о том, что между рождением и смертью не так уж много различий.

– Я не знала, – честно признаюсь я, – что звезды могут умирать.

Наверное, я думала, что некоторые вещи существуют вечно. Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется таким очевидным, что все вокруг меняется. Когда Ной показывает мне изображения туманностей на своем ноутбуке, я соглашаюсь, что звездная пыль – самая красивая вещь, которую я когда-либо видела. Но при мысли об умирающих звездах и звездных колыбелях у меня сердце сжимается в груди. Это напоминает мне о том, что все не вечно, когда я так отчаянно хочу, чтобы все оставалось точно таким же, как сейчас: ужинать с Ноем, ждать завтра, когда привезут двух низких толстеньких корги, и знать, где я буду – не только завтра, но и послезавтра.

Я устала от красивых вещей, которые заставляют меня грустить. Хотелось бы мне любить что-то, в чем я не обнаружу оголенные провода или дешевые детали, стоит только это перевернуть. Впервые я жалею, что Ной настаивает на том, чтобы говорить мне только правду.

Но я думал, ты хочешь знать, как все устроено, Малышка Джоан.

Я почти слышу, как Ной говорит это в ответ на мою внезапную меланхолию. Пока мы убираем со стола и готовимся ко сну, я заставляю себя улыбаться всему, чему он меня учит, всему, что узнаю о мире. Я не признаюсь ему, что никогда больше не хочу смотреть на туманности или видеть эти дыры в земле.

На тринадцатый день, тот же день, когда Эш говорит Руби, что приезжает в Нью-Йорк, кое-что происходит. Я решаю сфотографировать Эмпайр-стейт-билдинг, который нравится мне не так сильно, как Крайслер-билдинг, но, как только стемнеет, на фасад здания собираются спроецировать картины. Выставка какого-то художника, которого я не знаю, но хотела бы узнать, потому что, скорее всего, в нем есть что-то особенное, раз ему позволяют использовать Эмпайр-стейт-билдинг в качестве собственной художественной галереи. Я сажусь на поезд. Большинство вагонов наполовину пусты, так что я могу выбрать, куда присесть. Пока мы петляем по центру города, я читаю рекламы полисов страхования жизни и общественных колледжей, а также пытаюсь уловить проносящиеся за окном лозунги граффити, все непонятные сообщения, разбрызганные по стенам туннелей метро. Кто пишет все это здесь, внизу? Как они проникают сюда, перешагивают искрящиеся рельсы, чтобы написать свои мысли на разбитом, грязном бетоне? Когда между станциями поезд замедляет ход, я смотрю налево и вижу свежую, написанную кроваво-красным фразу: «Твои дни сочтены». Я смотрю на кровоточащие буквы и снова чувствую тяжесть в груди, прежде чем поезд подо мной шипит и уносит нас вперед, прочь от этого места. Просто глупое сообщение, оставленное кем-то, кто создает свое искусство среди крыс и мусора, но все же оно заставляет меня думать об умирающих звездах и дырах в земле. Внезапно мне больше не хочется фотографировать картины на здании.

Как будто здесь, в этом поезде, мне внезапно напомнили про другую меня, ту, что знает, какую злую шутку могут сыграть жизнь и люди, когда ты этого совсем не ждешь. В конце концов, моя жизнь делала крутые повороты, а я набивала шишки об их углы. Я не стану удивляться тому, как в одно мгновение может измениться жизнь: она не обратит внимания на то, как счастливы вы были всего несколько секунд назад, когда сжимали ручку ведущей на кухню двери.

Когда мы добираемся до Двадцать восьмой улицы, у меня возникает искушение остаться в поезде. Просто продолжать ехать. Когда люди выходят на платформу, я неохотно следую за ними, как какая-то рыба, у которой нет другого выбора, кроме как плыть тем же путем. Я стараюсь не сбиваться с шага и следовать ритму плотной толпы, что подхватывает меня и толкает вперед. Строем мы поднимаемся по лестнице – раз, два, три, четыре, пять – я смотрю вниз, чтобы увидеть, как мои теперь уже испачканные кроссовки шлепают по ступенькам. Перед следующим пролетом на лестничной площадке мы поворачиваем. Здесь больше места, так что толпа обычно расходится. Я все еще смотрю под ноги, когда меня толкают проходящие слева люди. Они будто бы нарочно встают у меня на пути, но вскоре я понимаю, что каждый столкнувшийся со мной человек на самом деле старается обойти что-то слева. Я оглядываюсь вокруг и мельком замечаю что-то на земле.

Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что препятствие, которые люди так старательно обходят, на самом деле человек. Между мелькающими ногами, сумками и пальто я замечаю, что он лежит на спине, расстегнутая рубашка обнажает гладкую темную грудь. Вскоре я понимаю, что он молод, скорее мальчик, чем мужчина. Я отталкиваюсь от спешащих мимо людей, боком пробираюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь прямо перед ним. Точнее, над ним. Его глаза закрыты, губы сжаты, так что я не могу сказать, дышит ли он. Я хочу наклониться, приложить руку ко рту этого мальчика, чтобы нащупать теплый воздух, но, кажется, не могу заставить себя пошевелиться. Люди продолжают циркулировать вокруг нас, единицы оглядываются через плечо, но никто не останавливается. Мое тело будто бы прислушивается к их невысказанным предупреждениям. Опасность! Держись подальше отсюда! Здесь небезопасно! Но вблизи мальчик выглядит так, словно спит. Даже если не смогу протянуть к нему руки, заставить ноги уйти тоже не получится.

Вскоре мы останемся только вдвоем. Молодой парень, лежащий на спине, и я, нависшая над его телом. Я не знаю, что делать дальше. На нем нет обуви, а темно-розовые ступни покрыты запекшейся грязью. Должно быть, он замерз, думаю я, одновременно наклоняясь и снимая сначала кроссовки, а затем и носки. Они белые, новые и плотные, я думаю о Ное, когда натягиваю их на ноги парня. Я бы отдала ему и обувь, но она ему явно мала. Парень не двигается, когда я прикасаюсь к нему, но я чувствую, что он теплый. Я знаю, каковы на ощупь мертвые тела. Он точно еще жив. Осмелев, я опускаюсь на колени и застегиваю его рубашку, нащупываю пуговицу, чтобы застегнуть потертый материал на груди. После этого я опираюсь на свои теперь уже голые пятки и начинаю плакать. Это все, что я могу сделать? Отдать ему свои новые носки и прикрыть грудь?

А ведь он чей-то ребенок.

Совсем скоро придет день, когда я сама подумаю: «Разве он не знает, что я чей-то ребенок? Разве он не знает, что я была кому-то дорога?»

Но прямо сейчас я пытаюсь перестать лить слезы из-за этого лежащего на бетонной плите под землей ребенка. Человека, которого все обходили, будто его тут и нет. Когда прибывает очередной поезд, и я слышу, как люди толпятся возле лестницы, я достаю из сумочки десятидолларовую купюру и осторожно засовываю ее в карман рубашки мальчика. После этого я поворачиваюсь, бегу вверх по лестнице и выхожу на людную улицу так быстро, словно за мной гонятся. Уже стемнело, но этого не понять из-за яркого городского освещения, от которого у меня рябит в глазах. Я прохожу квартал или два с кроссовками в руках. Грязь города собирается на моих ногах, но никто не оглядывается, не спрашивает, все ли со мной в порядке. Люди обходили того мальчика стороной, теперь они обходят стороной меня, словно меня здесь и нет.

Я хочу вернуться домой.

Где же мой дом? Кажется, последние две недели я жила во сне, а теперь проснулась в той же холодной, жесткой постели с носом, прижатым к той же холодной, твердой стене. Мне четырнадцать, а тело моей мертвой матери лежит на кухонном полу. Я все еще держу школьный рюкзак, пока звоню 911, на моих пальцах ее кровь. Мне пятнадцать, меня перевезли в очередной городок, в очередной домишко – жить с двоюродным братом моей матери. Мне семнадцать, и мистер Джексон наводит объектив камеры на мое дрожащее обнаженное тело. Мне восемнадцать, я одна в автобусе, направляющемся из Милуоки в Нью-Йорк, двадцать семь часов отделяют меня от этого человека и прежней жизни.

Твои дни сочтены. Какое именно уравнение нужно решить, чтобы оставить эту жизнь позади? Как посчитать время и расстояние так, чтобы успеть отойти от края, избежать опасности быть затянутой обратно? Ной пожал мне руку, купил мне кроссовки, рассказал столько историй о Нью-Йорке, но будет ли он скучать по мне, если я не вернусь обратно сегодня вечером? Найдет ли он другого бродягу, чтобы заполнить одинокие уголки своей жизни, все уголки, в которые я успела просочиться за последние тринадцать дней?

Скучает ли по мне мистер Джексон? Страдал ли он, обнаружив, что я ушла? Я скучаю по нему. Я не должна этого делать, но это правда. Я уже несколько дней не смею оборачиваться, прячась от своей прежней жизни, но то, как сегодня вечером все обходили этого мальчика стороной, то, что всем было наплевать на него, вернуло меня назад. Внутри что-то встрепенулось, и меня развернуло так, будто кто-то дернул за веревку. На одном конце – я, но кто или что на другом?

Если я снова уйду, будет ли кто-то скучать по мне?