Черкес по отцу, татарин по матери, Чермен потерял родителей, когда ему исполнилось двенадцать. Мальчика забрал к себе дядя по материнской линии и воспитывал вместе со своим сыном, ни в чём не делая меж ними различий. Дети, рождённые в смешанных браках, у татар считаются своими. Стал своим и Чермен, который так и не смог привыкнуть к татарским обычаям и образу жизни, но смог оценить дядину заботу о нём, хотя в свои двенадцать лет не считал себя ребенком: Чермен был маленьким мужчиной, воспитанный отцом в традициях карачаевских черкесов.

Здесь пора уже сказать, что Алихан, дядя Чермена, был мэром Ферганы, среднеазиатского города с населением триста сорок тысяч человек. Впрочем, мэром он стал, когда Чермену исполнилось четырнадцать. А через три года Алихана застрелили на пороге мэрии.

Оставаться в городе было нельзя, Чермен с Гасаном кожей чувствовали опасность. Тем более, что Алихан успел переписать на двадцатидвухлетнего сына всё что имел, а имел он немало. За три года Алихан продал добрую половину городской собственности, другую половину выгодно сдал в долгосрочную аренду, и деньги лились рекой, оседая на счетах, открытых Алиханом на сына.

Посовещавшись, братья решили уехать в Самарканд – в городе с трехмиллионным населением легко исчезнуть, там их уж точно не найдут.

Но их нашли гораздо раньше. В Гасана стреляли на вокзале, когда они ожидали посадки на самаркандский поезд. Он выжил благодаря случайности: в момент выстрела у «мерседеса», которого неосмотрительно коснулся плечом неудачливый снайпер, сработала сигнализация. Громко взвыла сирена, у стрелявшего дрогнула рука, и пуля, метившая в сердце, попала Гасану в плечо.

Семнадцатилетний Чермен, месяц назад переживший смерть приёмного отца, с ужасом смотрел на странно спокойное лицо брата, который лежал, прикрыв глаза, словно устал и прилёг отдохнуть на горячие от солнца тротуарные плиты. Такое же лицо было у Алихана, когда он лежал в гробу – спокойный, безмятежный, словно отдыхал после успешно проделанной работы. И такие же глаза – прикрытые угольно-черными ресницами, которые, казалось, подрагивали, словно невесомые крылья бабочки.

В этот день Чермен постарел на десять лет, на виске появилась седая прядь. Приехавшая бригада врачей была удивлена, когда выяснилось, что операцию им придется делать в машине «скорой помощи», по дороге в аэропорт. К счастью, пуля прошла навылет, под ключицей, не задев кость, и требовалось лишь прочистить рану и наложить повязку. Ранение было опасным, Гасан потерял много крови, а на переливание не было времени: попытку могли повторить.

Врачи сделали что могли. Через два часа щедро оплаченный Черменом спортивный самолёт поднялся в небо, держа курс на Казань. От Самарканда пришлось отказаться: те, кто вычислил их на вокзале, наверняка знали, куда они направляются.

На этом неприятности, если их можно так назвать, кончились. После лечения в частном закрытом госпитале Гасан купил дом в элитном поселке с великолепным видом на Волгу, женился на дочери главы Судебного департамента республики Татарстан и поступил в Казанский филиал Всероссийского государственного института юстиции (РПА Минюста России) на юридический факультет. И судя по всему, чувствовал себя в Казани как дома.

Чермен пожил какое-то время у Гасана, но в Казани не остался, и в Университет поступать не стал. Поделив деньги Алихана, братья расстались. Семнадцатилетний Чермен понимал, что ему не досталось и четверти украденных Алиханом из ферганской казны денег, но спорить с законным наследником не стал, молча сунул в нагрудный карман подаренную Алиханом банковскую карту и на прощанье крепко обнял брата. Из всей родни у него остался только Гасан.

Отслужив два года в армии и получив профессию связиста, Чермен остался в Кинешме, куда его забросила судьба. И удивляясь самому себе, женился на Инге Грандберг, поволжской немке, с которой познакомился случайно – увидел и застыл как вкопанный, завороженный взглядом серых как ноябрьское небо глаз. Глаза просили, умоляли, и Чермену казалось, что он слышит молчаливое признание в любви. Девушка смотрела на него, как он сам на неё смотрел: не в силах отвести взгляда. Потом они оба смеялись, вспоминая это встречу, и как они уставились друг на друга и думали об одном и том же: вот сейчас он (она) уйдёт, и как тогда жить – без него (без неё)?

Инга с матерью обитали в обветшалом от времени домике, который был их частной собственностью. К дому примыкал крохотный садик с яблонями и вишнями. Посыпанная песком дорожка, окаймлённая солнечно-желтыми настурциями и синими васильками, вела к теплице, сверкавшей чистыми стёклами. Капустные грядки радовали глаз крепкими кочанами, под ореховым кустом блестела свежим лаком деревянная скамейка. Всё здесь было вычищено, выметено и заботливо ухожено, с чисто немецкой аккуратностью. Жили Грандберги в относительном достатке (с точки зрения Чермена – в относительной бедности). В теплице зеленели огурцы, в сарайчике хрюкал поросенок, по двору расхаживали пестрые куры, рылись в тёплой пыли, и заполошно кричали, оповещая хозяек о снесенном яйце.

Чермен поставил новое крыльцо, починил сарай, сложил во дворе тандыр, замешивая глину с мелко резаной соломой и обмазывая ею кирпичи с ловкостью профессионала. Он умел всё, и Эмилия Францевна благодарила Пречистую Деву за зятя, который заменил в их доме хозяина, умершего прошлой зимой.

Когда Чермен заговорил с женой об отъезде, она смотрела в сторону, отводя глаза, и молчала. Оставить мать она не сможет. Расстаться с Черменом… Будет невыносимо, невозможно тяжело, но ей придётся это сделать: своих решений муж не менял, и Инга об этом знала. Им придётся расстаться. Вот только ребенок… Сказать или не сказать, промолчать? Инга решила не говорить мужу о беременности: так ему спокойнее будет, пусть едет, пусть будет счастлив. Эмилия Францевна видела терзания дочери и настойчиво убеждала её, что она справится, не старая ещё, проживет и одна, а Инга с мужем будут приезжать каждый год, в отпуск. Но об отпуске у Чермена были другие понятия, и Инга об этом знала.

Поэтому сказала мужу, что никуда с ним не поедет, ни в чем его не упрекает и если ему так надо – то пусть едет. «Разведёмся и дело с концом» – не сдержавшись, брякнула Инга. И встретила удивлённый взгляд, который сменила откровенная усмешка. – «О разводе даже не мечтай» – был ответ.

Чермен давно всё решил, он всё и всегда решал сам. Инга с матерью вытаращили глаза, когда узнали, что поросенка и кур им придется продать, и дом тоже. С покупателем Чермен уже договорился. В Москву они поедут всей семьёй, вместе с Эмилией Францевной, оставлять её одну в Кинешме Чермен не собирался. Инга ждала ребенка, Чермен об этом знал (каким-то непостижимым образом он знал всё и всегда), и медлить было нельзя.

– Да как же это можно, всё здесь бросить и уехать? А ты подумал, где мы жить будем, за домик наш много не дадут, на московскую квартиру не хватит, это даже смешно, – обрела наконец дар речи Эмилия Францевна. Говорила, прокатывая слова между губ дробно рассыпающимся говорком, а сама уже верила, уже знала: и денег хватит, и квартира у них будет, а главное – она не останется здесь одна, она бы просто умерла – одна. Её двадцатилетний зять оказался умнее, чем она думала. И решил взять её с собой, хотя зачем она ему нужна – тёща есть тёща. Эмилия не понимала одного: Чермену не хватало матери, все эти годы не хватало, и сам того не сознавая, он тянулся к тёще, которая никогда не встревала в их с Ингой размолвки и не принимала сторону дочери, мудро держа нейтралитет. Зятя она звала сыном, и бросить её, оставить одну – он не мог. Это было бы недостойно мужчины.

В Москву Чермен решил перебраться, когда на банковскую карточку, подаренную ему Гасаном, стали приходить крупные суммы: «раскрутившись» в Казани, Гасан не забыл о брате и честно делился прибылью.

Чермен оказался под стать своему дяде – умелым и оборотистым. На деньги, вырученные от продажи дома, в Москве сняли квартиру, с которой через полгода съехали – Чермен устроил тёщу в ЖЭК, где она только числилась, а работал кто-то другой (Эмилия не спрашивала, кто. Зять не любил вопросов).

Втроем они перебрались в служебную квартиру на первом этаже, с паркетными полами, которые Чермен застелил коврами, разбросав по ним красиво расшитые подушки. Инга светилась от счастья, Эмилия Францевна была благодарна зятю за дочь, пекла его любимые пироги с брынзой и вязала «приданое» для будущей внучки. Инга поступила на курсы дизайна интерьера и ходила, по определению Чермена, «сильно гордая», заявив мужу, что по окончании курсов он своей квартиры не узнает. – «Ты сначала ребенка роди, интерьером после займёшься» – улыбнулся Чермен.

Летом к ним приехал Гасан. Поздравил двоюродного брата с рождением дочери, завалил дорогими подарками Ингу с матерью, и подключив свои связи, устроил Чермена на работу, о которой Инга молчала, а Эмилия Францевна не спрашивала. В сказку про телефонный узел, где зять, получив в армии специальность связиста, «ставил телефоны», Эмилия Францевна не поверила.

О том, в каком ведомстве работал Чермен, на дачах никто не знал. Эмилия Францевна жила на даче с весны до осени и от души радовалась, когда к ней заглядывали соседки. Накрывала на террасе чайный стол и вела неспешные разговоры об огурцах, которые не растут и чахнут, и она поливает их водой, разведенной молоком. О вишенье, которого в этом году уродилось много, а внучка любит вишневый компот. О соседских девчонках, которые «цельный день без толку болтаются и вконец распустились».

– Каникулы у них, заняться нечем, вот и распустились.

– Нашей-то родители распускаться не дают, нашей мать заниматься велит, два часа каждый день: английский, французский, математика и русский. Да гимнастика утром и вечером, да хеквандо это треклятое, смотреть страшно, что она с собой вытворяет. Одним словом, при деле девчонка. И с подружками поиграть успевает, и бабушке помочь, и в пяльцах вышивать умеет. И в бочку залазит поливальную, а вода-то ледяная, из скважины. Она закалённая у нас, не простужается. Ещё танцами занимается, они её возят после школы в студию, – хвасталась Эмилия Францевна, умудряясь проговорить весь вечер и ни словом не обмолвиться о зяте и о дочери.

«Хитрожопая» – определили калиновцы. Они работали в одном проектном институте и знали друг о друге всё. Ну, или почти всё. И теперь изнемогали от любопытства и строили догадки и предположения о Чермене, неведомо как оказавшемся членом СНТ «Красная калина». Участок ему якобы подарил брат, Николай Садеков.

– Никакие они не братья! Николай у нас десять лет работает, о брате ни словом не обмолвился – шептались калиновцы. – Татары народ дружный, это всем известно, но такие подарки не дарят даже братьям. Продал Николай участок, ясно как день. И дом продал. Для кого строил – махину такую? Кирпич фигурный, крыша ломаная, подвал бетонный, громадный. Денежки выгодно вложил и продал.

– Ну, продал, так что? Участок Садеков получил по праву, десять лет проработал. А что продал, это его личное дело. Хотя некрасиво, конечно. Мог бы своим уступить, сотрудникам.

– А он «своему» и продал! Свояк свояка видит издалека.

* * *

Чермен приехал в пятницу вечером. Молча выслушал сбивчивый рассказ Эмилии, молча обнял зарёванную дочь и не сказав ни слова ушёл к Пилипенкам. Вернулся мрачнее тучи. Не позволив себе эмоции, скомандовал дочери: «Спать. Утром мы поговорим, и ты мне всё расскажешь. А сейчас тебе пора спать, смотри, у тебя глазки закрываются, спать хотят…» – Чермен поцеловал Розу в заплаканные глаза, сгрёб её в охапку, как маленькую, и понёс наверх…

Утром у Чермена был тяжелый разговор с дочерью. Роза плакала и повторяла, что она не виновата. Но Чермен был непреклонен.

– Умей отвечать за свои поступки. Тебе не нужно оправдываться, я тебе верю. Моя дочь никогда не возьмёт чужого. Но ты ведь не ушла, ты осталась и смотрела. Значит, одобряла.

– Папа!! Я не одобряла, я им говорила, что так нельзя, а они все равно!..

– Говори спокойно, не кричи. Я тебе верю. Но вы там были вместе, значит, и отвечать будете вместе. То, чем занимались твои подруги, называется воровством.

– Папа! Они не воровали, они хорошие! Они просто не знали!

– Верю, что – не знали. И что хорошие – верю. Но они твои друзья. А разве друзей бросают в беде? Ничего, дочка. Поработаешь. От тебя не убудет.

* * *

Семья Бариноковых в полном составе сидела за столом. Роза с опухшими от слёз глазами примостилась на отцовских коленях, держась за его шею и время от времени всхлипывая. Калиновцы не ошиблись: Чермен был зол как дьявол, сверкал на тёщу злыми глазами, то разжимая, то сжимая пудовый кулак левой руки (правой он обнимал дочь).

Вцепилась в отца, не оттащишь. Чермен с ней строг, ни в чём спуску не даёт, а она его ждёт всю неделю, как приедет – аж светится вся. Заколдовал он её, что ли… Эмилия Францевна злилась, но молчала. Чермен гладил дочь по волосам, но не утешал. И к возмущению жены и тёщи, встал на сторону «противника». Роза совершила дурной поступок. Плачет – значит, так и должно быть.

Ингу бесило, что девочка льнула к отцу, которого явно любила больше, чем её. Роза всхлипывала, то успокаиваясь, то опять начиная рыдать. Раздражало Ингу и то, что муж не позволил ей утешать дочь, и сам не утешал, только сунул ей салфетку, в которую Роза судорожно сморкалась.

На этом сочувствие было исчерпано. Чермен, которому Роза честно рассказала обо всём, оправдывал Вику и осуждал дочь, которая сидела у него на коленях и не делала попыток уйти. Чермен обнимал её одной рукой, а другой постукивал по столешнице, словно молотком вколачивая слова. От слёз Роза начала икать, и Чермен налил ей воды – полстакана. Поднёс к губам и велел выпить не отрываясь. Роза послушно пила воду, постукивая о края зубами. Икать она перестала, способ оказался действенным.

– Всё выпила? Молодец, – констатировал Чермен, отбирая у неё стакан. —Теперь подыши, как паровозик. (Роза старательно дышала, глядя отцу в лицо и шумно втягивая в себя воздух). Вот и всё, и больше не будешь икать.

Проявил заботу, водой напоил. Мог бы компоту налить, её любимого, вишнёвого, – мысленно возмутилась Инга, гневно сверкнув глазами на мужа. Чермен сделал вид, что не заметил этого взгляда. И усмехнулся про себя: как же сильно она его любит, если ревнует к собственной дочери…

Инга с матерью так и не узнали, о чём он говорил с Викой Пилипенко.

Глава 8. Разговор по душам

Калитка «треугольника» оказалась запертой. На стук вышла девочка лет пятнадцати, со взрослыми глазами на полудетском лице. Глаза были заплаканные.

– Верни что взяла, – негромко сказал Чермен. – Это не игрушка, дорогая вещь. Так нельзя.

– А картошку нашу воровать можно? – Девчонка упёрлась руками в бока. – Я в Загорск уехала, за продуктами, а они пол-огорода выкопали! (О том, что в Загорск она ездила на велосипеде, экономя деньги на автобус, и теперь корила себя – автобусом приехала бы раньше, и они бы не успели столько выкопать, – Вика говорить не стала).

– Так они же вернули.

– Вернули… Она бы выросла, и было бы в пять раз больше. Что я теперь родителям скажу? Они в августе приедут, что я им скажу? – повторяла Вика, судорожно стискивая пальцы, и Чермена поразило её отчаяние.

– Скажут, что мне ничего доверить нельзя, и денег не дадут… – Вике не хотелось плакать при постороннем человеке, но она не смогла удержаться и заплакала.

– Зачем тебе деньги?

– На репетитора, в Академию поступать… У нас денег мало, мама на полставки перешла, и кредит выплачивать надо… Папа сказал, вот картошку продадим… – Вика не договорила, захлебнувшись слезами.

– Ты вот что… Подожди плакать. Безвыходных ситуаций не бывает, выход есть всегда, – Чермен взял её за плечи – детские, угловатые, вздрагивающие от всхлипов, – и усадил на ступеньки крыльца. Руки у Чермена были сильные и тёплые, такие же, как у Викиного отца. Если бы папа был сейчас с ней, он бы придумал что-нибудь. Она бы рассказала ему, как всё случилось и что она не виновата. А через месяц – что она расскажет? Кто ей поверит?

Вика с удивлением поняла, что она говорит это вслух, а Чермен внимательно слушает и кивает. Он что, соглашается с ней? Он – не враг?

–Так ты одна здесь? Как же тебя оставили? Сами отдыхать уехали, а тебя одну оставили?

– Они не отдыхать, они лечиться… У мамы хроническая усталость, она на работе работала, а ещё за Марьей ухаживала и за дедушкой, вот и заболела. Мама всё думала, что Марья притворяется, а она не притворялась, она уже ходить не может, лежит и не встаёт. С ней соседка сидит, не за так, за деньги. А дедушка в санатории, в кардиологическом, ему путёвку дали. А мама с папой на Байкале, врачи сказали, маме обязательно надо уехать куда-нибудь, все равно куда, и хорошо отдохнуть, – торопясь, говорила Вика. Ей больше некому было – довериться, некому рассказать.

Чермен достал из кармана носовой платок, бесцеремонно зажал Викин нос и скомандовал: «Сморкайся!» Оторопевшая Вика послушно высморкалась. – «Вот и молодец. А то, понимаешь, наглотаешься соплей, аппетит перебьёшь, ужинать не будешь» – насмешливо сказал Чермен, и Вика рассмеялась. И удивилась: ей казалось – она больше никогда не сможет смеяться.

– Так значит, всё на тебе – и парники, и картошка, и клубника… А кто тебе еду готовит? Кормит тебя – кто?

– Я сама себя кормлю, а за продуктами на велике езжу, в Загорск, потому что в поселке одни консервы. Мне родители деньги оставили, много. И дедушка из санатория звонит каждый день, беспокоится – забывшись, похвасталась Вика, и Чермен невесело усмехнулся: беспокойство налицо, родители отдыхают, дед из санатория звонит, а девочка на репетитора зарабатывает… До Загорска автобусом ехать полчаса, на велосипеде час, если не больше. Но за автобус надо платить, вот она и экономит.

Вспомнив о «материальном ущербе», Вика ухватила Чермена за руку и потащила его на место преступления.

– Посмотрите, что они сделали! Нет, вы посмотрите!

За черемуховыми зарослями обнаружились истоптанные грядки, добрая треть огорода была выкопана, тут и там валялись мелкие как сливы картошины, оставленные «злоумышленницами». Чермен вынужден был признать, что Вика права и за содеянное надо отвечать.

Вопрос решили к обоюдному согласию: девочки, все трое, каждый день будут приходить к Вике «на штрафные работы»: полоть, поливать, рыхлить приствольные круги, окучивать картофельные грядки. Картошку Чермен обещал посадить, купит в Александрове на рынке и привезёт. Осень обещали тёплую, до зимы картошка успеет вырасти. Плеер, в качестве компенсации, до сентября останется у Вики.

«Санаторий забытых товарищей», отправив к месту боевых действий «независимых наблюдателей», с вожделением ждал скандала. Но скандала не получилось: Чермен пробыл в Викином доме полчаса и ушёл, кивнув на прощанье. Вика помахала ему рукой.

СНТ удивлялось и недоумевало. Инга с матерью возмущались: превратили детей в батраков! Да по какому праву?! Да что они себе позволяют, эти Пилипенки?! Они даже не сотрудники ВТИтяжмаша, участок им продали, потому что на него не нашлось желающих: четыре сотки между двух дорог… И ведь что удумали! – раскопали «ничейную» полосу под картошку, без ведома правления, не спрашивая разрешения. Да что они себе позволяют?! И дочка их обнаглела, распоясалась, ремня давно не получала. Всыпать бы ей!

Чермен слушал «своих женщин», качая головой. До чего ж вы бабы, злые – говорил его взгляд. Инга не выдержала, опустила глаза. Её мать продолжала бубнить своё, в десятый раз повторяя одно и то же – что Остапа Пилипенко надо исключить из членов СНТ, дом выкупить под правление СНТ, а в бывшем здании правления открыть магазин, а то ходим за хлебом за километр, сколько же можно… А Пилипенок этих гнать из «Калины» в три шеи!

– За что же их гнать? Они правы – вдруг сказал Чермен, и Эмилия Францевна замолчала, споткнувшись на полуслове. – Вика права. Картошку у них выкопали, огород вытоптали, От родителей получит на орехи – не уследила. А как ей одной за всем уследить? Ей ведь только пятнадцать, у неё тоже каникулы, как у тебя. – Чермен за подбородок поднял опущенную дочкину голову, выудил из кармана чистый платок, вытер ей слёзы и продолжал, не замечая жену и тёщу и обращаясь только к дочери. – У неё каникулы, ей тоже хочется – играть с подружками, кататься на велосипеде, и купаться хочется. А её запрягли – полоть, поливать, опрыскивать, парники проветривать… всё на ней! И в доме надо порядок поддерживать, мыть, убирать, она ведь всю неделю одна, мать на выходные приедет и уедет. А теперь вообще на месяц укатили оба. Родители, мать их…

– И обедать её никто не позовёт, продолжил Чермен, и Эмилия Францевна, сама того не замечая, кивнула головой. – Ты за стол садишься и выбираешь – это буду, то не буду, а бабушка вокруг тебя круги нарезает, не знает чем накормить, чем тебе угодить. А Вике самой приходится – и готовить, и кастрюли мыть, и сковородки. А ты поела и нет тебя, гулять убежала с подружками, – выговаривал Чермен дочери.

– Она не одна, она с родителями живёт, – защищалась Роза, уже понимая, что отец прав. Но не могла простить Вике обиду, и конфискованный плеер простить не могла. – Она в воскресенье с подружками на велике каталась, я видела!

– В воскресенье каталась, а всю неделю спины не разгибала. Если что случится, спросят с неё, с подружек не спросят, – рубил слова Чермен. – Ей пятнадцать лет, последние каникулы, потом десятый класс и взрослая жизнь. Детство кончилось, это лето последнее. Родители отдыхать уехали, а Вику за дачей приглядывать оставили, полоть да поливать. Одну. Думаешь, ей не обидно? Думаешь, ей не хотелось на Байкал?

Инга с матерью притихли. Перечить было бесполезно. Да и дело говорил Чермен, и возразить было нечего.

На следующее утро троица стояла у Викиной калитки – хмурые, с опущенными головами.

– Вы двое – во двор, чеснок полоть и свеклу, – скомандовала Вика Ане и Аллочке. – А ты сегодня поработаешь на картошке. Окучивать умеешь, нет? Твоя бабушка вчера на всё СНТ орала, что её внучка ни копать ни сажать не умеет, только танцевать умеет. Вот и научишься, ещё спасибо скажешь.

Красная от стыда, Роза не выпускала из рук выданной ей тяпки, пока не окучила добрую половину оставшейся картошки. Аня с Аллой выдёргивали из земли неподатливые сорняки и какую-то ползучую дрянь, которая прокалывала кожу через нитяные перчатки, выданные Викой. Руки у обеих горели. Аллочка хищно оглядывалась и заговорщически шептала в Анино ухо: «Смотри, какой у них крыжовник крупный! Вот бы попробовать. Может, попросим? По две ягодки. Может, она разрешит?»

Аня не любила крыжовник. Ей хотелось клубники.

– Вот закончим с чесноком и клубнику пойдём полоть. Эта надсмотрщица не вечно будет тут сидеть, в дом уйдёт, тогда и наедимся!

– У вас что, своей клубники нет? – неприязненно отозвалась Аллочка. За ворованную картошку бабушка отхлестала её веником по рукам, которые теперь жгло как от крапивы. Она боялась, что Аня съест клубнику, которой у Пилипенок всего четыре грядки, Вика непременно заметит, и веника придется попробовать ещё раз

– Почему нет? У нас есть, только очень мало. Аглая рвать не велела, она из неё варенье сварит, и будем есть зимой. Она говорит, надо рассаду новую покупать, а папа говорит, что и этой хватит.

Аллочка слушала её в пол-уха и думала о том, что ходить на «штрафные работы» ей придется каждый день, а спина уже болит, и руки саднит от колючей травы, и пить хочется… Аллочка облизнула губы. И тут открылась дверь (оказывается, Вика давно ушла в дом, а они и не заметили!) и Вика объявила:

– Можете идти домой. Вы два часа работали, хватит с вас.

– Мы же клубнику прополоть не успели… – пробормотала Аня, уже понимая, что о пилипенковской клубнике на сегодня можно забыть.

– Завтра, – повторила Вика. – Вы с утра не приходите, жарко очень. Вечером придёте, по холодку, часов в пять. А то вы от жары все красные. Если хотите пить – вода в ведре.

Все трое бросились к эмалированному ведру, в котором сверкала солнечными бликами вожделенная вода. Она оказалась холодной и удивительно вкусной. Воду зачерпывали кружкой по очереди, и жадно пили крупными глотками. Выпили по две кружки и отправились по домам…