Портрет Алтовити

– Я никогда не понимал до конца, что вас связывает, – нерешительно сказал он. – Если можно, я тебя все-таки спрошу: ты ведь не спала с ним?

– Ох, – вдруг расхохоталась Николь, – вы-то откуда знаете?

* * *

…Майкл пришел домой раньше обычного, бледный и взъерошенный. Айрис немедленно пристала с вопросами. Он закрылся в своей комнате. Через несколько минут позвонили из школы и попросили кого-нибудь из родителей приехать на экстренное школьное собрание.

Они поехали вдвоем.

На собрании сообщили, что Николь Салливан в десять часов утра была смертельно напугана попыткой изнасилования со стороны отчима, который с пятилетнего возраста заменял ей отца.

В десять пятнадцать Джек Салливан, глава небольшой компьютерной фирмы, покончил с собой, повесившись на собачьем поводке в подвале собственного дома.

Когда директор школы трясущимися губами вымучил эту короткую информацию, в комнате наступило глубокое молчание.

Потом все заговорили разом. Спросили, где сейчас девочка. Директор ответил, что девочка вместе с матерью завтра утром улетает в Италию к бабушке – так посоветовал психолог, ей необходимо сменить обстановку. Оказывается, что во время большой перемены мать позвонила в школу, потребовала директора, сказала, что муж ее только что покончил с собой, панически испугавшись своего поступка (она так и сказала «поступка»!), и что она сделает все случившееся широко известным.

– Скрывать больше нечего! – она раскашлялась в трубку. – Нужно спасать ребенка!

Груберты были уверены, что в эту школу и в этот класс Николь не вернется, но она вернулась, и с момента ее возвращения началась их с Майклом неожиданная дружба.

Почему она началась, о чем они говорили, почему стремились постоянно быть вместе, никто не знал. Им было уже тринадцать, но обычной между подростками влюбленности не замечалось, хотя они каждый день куда-то уходили: то в парк, то в тихую библиотеку соседнего колледжа, то просто сидели за закрытой дверью и разговаривали приглушенными голосами. Это продолжалось почти год, пока Николь с матерью не переехали в Бостон.

Линда Салливан получила там работу.

Но была и другая причина их скоропостижного бегства из Нью-Йорка: у Николь появились мужчины.

В школе стало известно, что она – в свои неполные пятнадцать – сделала аборт. Южная итальянская красота ее расцвела почти угрожающе, и всякий раз, когда Николь приходила к ним в дом и они уединялись с Майклом за закрытой дверью, доктору Груберту и его жене становилось не по себе.

Через полгода после переезда в Бостон она опять появилась в Нью-Йорке – одна, без матери, и сказала, что у Линды проблемы с наркотиками, так что им лучше жить порознь. Майкл спросил у родителей, можно ли Николь остаться у них – она хочет вернуться в старую школу.

Несмотря на молчаливый протест доктора Груберта, Айрис сказала, что можно, но с одним условием: если Линда согласится.

Она сама позвонила Линде, и та призналась, что у нее действительно проблемы, но в этом виновата Николь, с которой невыносимо тяжело. Ни один психолог не может с ней справиться, она издевается над подругами и над ней, матерью, но – добавила Линда – есть человек, которого она, похоже, действительно любит, и этот человек – Майкл.

Последнее признание испугало Айрис.

Николь прожила у них немногим больше месяца. Доктор Груберт так до конца и не понял, что произошло. На следующий день после бурного обьяснения девочки с Айрис, в котором ни он, ни Майкл участия не принимали, приехала Линда Салливан и увезла свою дочь обратно в Бостон.

После этого доктор Груберт видел Николь всего несколько раз, хотя Майкл как-то обмолвился, что она нередко бывает в Нью-Йорке.

В самом начале сентября они столкнулись здесь, в клинике.

* * *

– Он, – сказала Николь и, вытянув шею, подставила под снег чернобровое лицо, – был у меня первым. До того, как мы с мамой уехали в Бостон.

– Что-о? Но ты ведь сделала аборт…

– Не бойтесь, к аборту Майкл не имеет никакого отношения. У нас это вообще… Ну, мы были вместе всего один раз. Потом Майкл сказал, что он не готов. Я его, получается, соблазнила. Он сказал, что ему этого вообще не нужно. Потому что это только мешает ему любить меня по-настоящему. Тогда и появились эти ребята. Их было двое. Почти одновременно. Даже не знаю, от кого из них я тогда залетела…

Снег, ярко сверкающий под фонарем и почти незаметный в темноте, шел на землю.

– Десять лет назад, – сказала Николь, слизывая снег с оттопыренной нижней губы, – когда это произошло… Ну, вы понимаете… Меня все жутко жалели, будто я уже умерла. Особенно мама. Она все время рыдала. И все говорили, что он негодяй, мерзавец и сумасшедший. И никто не мог ничего сказать мне стоящего. Никто не понимал, как это мой отец, – она осеклась. – Как это мой отец – ведь он мне был все равно что отец, вы знаете – как он мог… Ну, и вот, – она опять облизнула губу, – и так это было и здесь, и у бабушки во Флоренции, куда мы поехали, потому что там, хотя все и делали вид, что ничего не знают, все равно все знали, и все ужасно жалели меня и ненавидели его, и маме очень сочувствовали. Мама все время рыдала. Никто даже не вспомнил, как он любил меня и как он обо мне заботился, и вообще, как… Будто этого не было. И я не могла ничего понять. Но я-то знала, кем он был для меня! И как он все для меня делал. И защищал от мамы. Я у нее спросила. Я хотела, чтобы она мне объяснила. Потому что, честно говоря, я ведь не знаю, за что она так набросилась на него тогда…

Доктор Груберт вытаращил на нее глаза:

– Кто на кого набросился?

– Ах, Господи! Я была больна гриппом, пошла принять душ, увидела, что нет полотенца, и крикнула ему, чтобы он принес. Он принес, я стояла под душем. У нас были ужасно простые отношения, я же считала его отцом. Я стояла спиной, и он меня обнял, завернул в полотенце. И все! У меня была температура, я жутко кашляла. Но тут ворвалась мама и стала кричать! И она так кричала, такое кричала, что… Она кричала, что давно это подозревала, что он патологический тип, что она его посадит в тюрьму, вызовет сейчас полицию… И он схватился за голову и убежал. А потом мама пошла в подвал, а там… Ну, и все.

– Так получается, что он…

– Да! – яростно задышала Николь. – Я вам рассказала все, что было! Но мама ненавидела его, у них очень не ладилось, он и не разводился с ней только из-за меня… Так что я не знаю, нарочно она это сделала или ей действительно пришло в голову, что…

– Какой кошмар, – застонал Груберт. – Какая чудовищная история! Как ты пережила все это?

– Кто вам сказал, что я пережила? Мы вернулись в Нью-Йорк из Италии. Мама хотела, чтобы я пошла в другую школу, но я решила, что вернусь в свою. Главное, что я не знала, как себя вести: делать вид, что меня действительно чуть ли не изнасиловали, и таким образом поддержать то, что говорит мама, или, наоборот, рассказать то, что было, но тогда моя мама… Понимаете? У меня все внутри просто разрывалось. Я никого не могла переносить. Особенно когда я смотрела на мужчин, на мальчиков. Мне все казалось… ну, неважно…

Она наклонилась, подняла с земли пригоршню снега и прижала его к лицу. Глаза ее еще сильнее заблестели в темноте.

– Я вернулась в школу, и на второй, кажется, день ко мне подошел Майкл и сказал, что ему надо мне что-то передать. Он был ужасно растерянный, как будто не знал, что делать. Я спросила, что ему нужно передать, от кого. Он совсем растерялся, я помню. И сказал, что мой отец… Ну, в общем, что мой отец ему приснился.

– Шутишь!

– Нет, он так сказал. Приснился, и все. Что такого? Я не удивилась. Майкл сказал, что, когда я уже уехала к бабушке, ему приснился мой отец – а он хорошо его знал, потому что мой отец возил нас с Майклом в летний лагерь, вы, наверное, помните, в Маунт Дэй Кэмп?

– Значит, – прошептал доктор Груберт, скорее самому себе, чем ей, – значит, уже тогда он был болен, а мы ничего не подозревали…

– Болен? – презрительно протянула она. – Он никогда не был болен! Ни тогда, ни сейчас.

– Николь, милая, что ты говоришь?

– Что я говорю? – вскрикнула она. – Вы все считаете, что такие вещи только у Шекспира бывают, да? А откуда они взялись у Шекспира, вы не знаете? А я знаю: они взялись, потому что на сто тысяч миллионов людей, которые только и знают, что есть, пить, копить деньги, – на сто миллионов таких людей вдруг появлялся Майкл! Такой, как Майкл! И его тут же определяют в клинику! Вот и все! Зато обожают Шекспира и пишут про него книжки!

– Так что он увидел, – пробормотал доктор Груберт, – во сне или… где?

– Ничего страшного, – с гордостью ответила она. – Мой отец – Майкл сказал, что он был совершенно таким, как всегда, ну, таким, каким Майкл его запомнил, – мой отец очень беспокоился за меня и беспокоился, что со мной будет, и Майкл понял, что все эти подозрения, которые мы, то есть, я хочу сказать – моя мама в основном – на него навесили, все это просто…

Она не успела договорить, потому что в двух шагах от них, взвизгнув тормозами, остановилась машина, из которой вынырнул высокий человек в незастегнутом коротком пальто и белой рубашке.

Николь слабо ахнула и отступила в снег.

Не обращая на доктора Груберта никакого внимания, словно его вообще здесь не было, человек подпрыгнул к Николь, обеими руками схватил за плечи и слегка встряхнул:

– Я ведь просил тебя!

Николь попыталась вырваться из его рук:

– Как ты смеешь меня выслеживать!

– Никто тебя не выслеживает! Думай немножко, что ты делаешь!

– Тебя это не касается! – Она вырвалась все-таки и обеими руками вцепилась в локоть доктора Груберта. – Пойдемте отсюда, что вы стоите!

Все это заняло меньше минуты.

Человек в белой рубашке остался стоять рядом со своей машиной, а они быстро зашагали в сторону вокзала.

– Кто это?

– Мой любовник. Жених.

– Жених?

– Ах, Боже мой, какая вам разница? – разозлилась она. – Любовник, жених, сельскохозяйственные материалы и удобрения, компании по всему свету! Деньги – лопатой! Гребет! Хочет на мне жениться. Жить без меня не может.

– Хорошо-хорошо, – замахал руками доктор Груберт. – Какое мое дело! Доскажи мне про Майкла.

– Майкл, – медленно и нежно прошептала Николь, вдруг сразу вся успокоившись и выпустив его руку. – Вы о нем ничего не знаете. Вы очень несчастные люди. Майкл сказал мне, что это был настоящий ад, как вы жили!

У доктора Груберта потемнело в глазах.

– Мы? Почему ад?

Она пожала плечами.

– Ну, потому что никто ничего не понимал. Во всей вашей семье. Это так обычно бывает. Так же, как у моей мамы. Она ничего не понимает, но думает, что понимает все. Это у многих так. Все всем врут.

– Кто у нас врал?

Она с состраданием посмотрела на него.

– Все. Мы с Майклом поняли, что между ложью, которую человек произносит, например, и знает, что он лжет, – ну, когда он говорит: «Я тебя люблю», а сам при этом не любит или любит не тебя, – и ложью, когда человек просто сам не знает, где правда и в чем она, между этими двумя видами лжи, ей-богу, нет никакой разницы. Но если в первой лжи человек еще все-таки отдает себе отчет, догадывается, что она есть, то о второй он даже не подозревает. И это ужасное несчастье. Всех на свете, не только вас. Но это так не объяснишь, в двух словах…

Они уже стояли на перроне.

– Сейчас мой поезд, – сказал доктор Груберт. – Майкл собирался уехать в Италию? Это правда? И что, даже билеты были?

– Были. – Николь опустила глаза. – Но Майкл их разорвал. Потому что я сказала, что не поеду. Не могу. И расстаться с ним не могу. Тоже. Я просто не могу без него. Сразу перестаю понимать, что со мной происходит. Я попросила, чтобы он меня не оставлял. Пока. Хотя бы какое-то время. Ну и, кроме того, это действительно опасно: ехать одному в Италию, без денег, без ничего. Представляете, как вы бы перепугались? Он очень жалеет вас. Он знает, что вы и миссис Груберт с ума сошли бы от страха. А я отказалась ехать, потому что я должна, – она судорожно всхлипнула, – я должна выйти замуж. Вот за этого. – Кивнула в темноту за спиной. – Которого вы только что видели. Иначе он меня зарежет.

Голова у доктора Груберта пошла кругом.

Что она говорит?

Все сошли с ума, все, никто ничего не соображает…

– Ну вот, – прошептала Николь. – Я вас совсем запутала. Вы лучше езжайте.

Тут только он сообразил, что она остается:

– Ты что, живешь здесь, в Филадельфии?

– Да, – отмахнулась Николь, – сейчас я живу здесь. Учусь. В школе альтернативной медицины, какая разница?

Вдруг она близко подошла к нему:

– Я вам могу сказать, что со мной будет. – Заглянула ему в глаза. – Мне жить недолго.

Доктор Груберт обеими руками схватил ее за щеки:

– Да перестань ты!

Показался поезд, и платформа быстро наполнилась высыпавшими из зала ожидания людей.

– Нет, это правда, – прошептала Николь, – вы увидите!

Не чувствуя ног, он поднялся по ступенькам, вошел в вагон, сел у окна.

* * *

Высокая чернокожая проводница с вытравленными перекисью оранжевыми волосами проверила билеты. Доктор Груберт взял себе чаю в буфете и начал медленно пить его маленькими глотками.

«Какая нелепость, – подумал он, – считать, что человек может что-то изменить, решить… Какая нелепость! Что я могу, например, сейчас? Ничего!»

Он отодвинул от себя чашку с чаем, закрыл глаза и откинулся на сиденье.

* * *

…Кажется, была очередная лекция в каком-то университете. Потом он сел в машину, чтобы ехать домой. Дома – он помнил – Майкл болел корью, и Айрис тоже чем-то болела, поэтому нужно было поторопиться, чтобы приехать засветло. Дорога шла из Олбани, расстояние неблизкое. Через полчаса он неожиданно очутился в городе, про который кто-то сказал ему, что это Лима.

Кто сказал, доктор Груберт не понял, но в то, что это именно Лима, столица Перу, поверил сразу.

Он поставил машину на площади и решил купить карту, чтобы разобраться в дороге. Умом он понимал, что Лима – это абсурд, не мог же он из Олбани заехать в Перу, но реагировал на то, что с ним произошло, как на обычное обстоятельство.

На улицах Лимы было поначалу довольно много людей, и все они вели себя так, словно не видят доктора Груберта, хотя некоторые задевали его на ходу, а двое даже столкнулись с ним, перебегая дорогу.

Тогда он свернул в какую-то маленькую, ярко освещенную закатом улицу, будучи совершенно уверенным, что там он найдет киоск, в котором купит карту, но улица начала петлять и уводить его все дальше и дальше от центра.

Ему пришло в голову, что так можно окончательно запутаться и потом не найти свою машину, но опасение это было слабым, и доктор Груберт отмахнулся от него как от мухи. Постепенно он сообразил, что не знает испанского и ни к кому не сможет обратиться за помощью. То, что ни один человек в этом городе не говорит по-английски, тоже было почему-то понятно с самого начала. Доктор Груберт сунул руку в карман и обнаружил, что в нем нет ни кошелька, ни документов. Тогда он приостановился и сказал себе, что кошелек и документы остались в машине. Он помнил, что поставил машину на площади, и примерно представлял себе, куда нужно идти, чтобы вернуться к ней.

И тут что-то произошло с ним.

Доктор Груберт вдруг почувствовал, что ему хочется смеяться, и громко, во весь голос, расхохотался. Радость захлестнула его. Он был один, на краю света, без языка, без денег, без документов. Никто не замечал его. Все, что держало и привязывало к жизни, исчезло.

Остался один изумительный прозрачный холод освобождения.

Одновременно с этим у него слегка закружилась голова, потом откуда-то донесся негромкий прелестный звук, словно невидимый ребенок пытается выговорить слово «ил», но срывается и начинает заново.

Наконец доктор Груберт понял, что уходит, навсегда уходит, проваливается в белизну, полную блестящего звона, и это было хорошо, правильно, ничуть не пугало его и не удивляло…

* * *

Поезд резко остановился, и доктор Груберт проснулся. Кто-то, сидящий справа, но не рядом, а наискосок, внимательно разглядывал его.

Доктору Груберту стало не по себе.

– Если бы я был на вашем месте, – спокойно сказал сидящий справа, – я бы постарался обращать как можно меньше внимания на то, что мне говорят. Особенно женщины. Молодые особенно.

Доктор Груберт оторопел.

– Мы с вами только что виделись, – продолжал сосед, – вы, может быть, меня не запомнили.

Тут он узнал этот голос.

Высокий широкоплечий мужчина в белой рубашке, остановивший их по дороге на станцию. Тот, которого Николь аттестовала как своего любовника.

– А, вспомнили, – неторопливо сказал любовник, – Пол Роджерс. Разрешите мне пересесть к вам?

Доктор Груберт кивнул.

– Не затрудняйтесь, – сказал Пол Роджерс, садясь рядом с ним, – я все про вас знаю. Я знаю все, что касается моей невесты. Иначе нельзя.

Он сухо засмеялся.

– Я не держу частных детективов, не беспокойтесь. Она сама мне все рассказывает.

Доктор Груберт промолчал.

– Что вам снилось, – неожиданно спросил Пол Роджерс, – если не секрет?

– Снилось, что я попал в город Лиму.

– Лиму? Вы что, там бывали?

Доктор Груберт покачал головой.

Пол Роджерс дружески улыбнулся.

Он был немолод, лет сорока пяти, может быть, даже больше.

Очень широкие плечи, мощная грудная клетка. Спокойное лицо с крупными мягкими чертами, выпуклый лоб, небольшая залысина.

Вытянул вперед ноги и, скрестив, положил их на свободное сиденье напротив.

– Я полагаю, что она успела вам сказать, кто я такой.

– Это вы про Николь?

– Ей хочется, – усмехнулся Пол, – чтобы жизнь была полна драм, страстей, вообще, всякого рода театральных эффектов. У нее очень плохой вкус, хотя тут я ее не обвиняю: наследственность. Мать – истеричка. А у нас будет обычная свадьба во Флоренции, человек, скажем, на двести, с подарками, букетами, платьем, за которое я заплачу пять тысяч долларов, и так далее. Все это – как она хочет доказать мне – ей не нужно, получается, что я ее вроде бы покупаю. А она мне уступает, как героини в романах Достоевского. Вы, кстати, читали Достоевского? Русский гений. Хотя я лично никогда не понимал, что уж там такого гениального?

– Подождите, – доктор Груберт затряс головой, словно пытаясь вытрясти оттуда лишнюю информацию. – Вы меня извините. Мы с вами совершенно незнакомы, видим друг друга первый раз в жизни. При этом вы со мной пускаетесь в какие-то откровенности относительно своих жизненных планов… Во Флоренции… Свадьба, Достоевский. Чепуха какая-то… При чем здесь я? Как вы вообще попали на этот поезд?

– Я так же, как и вы, – сухо ответил Пол, – еду в Нью-Йорк. У меня там квартира и офис. В Филадельфии я бываю пару раз в неделю, но, к сожалению, вынужден снимать тут жилье для Николь, чтобы она могла находиться в одном городе с вашим сыном. Проще простого.

Доктор Груберт вздрогнул при упоминании Майкла.

– Вы снимаете ей квартиру? Чтобы она могла жить там, где…

– Именно так, – подтвердил Пол. – Звучит диковато, согласен. Вообще-то у меня есть и другие дела, кроме как кататься в Филадельфию. Дочка, например, ей четырнадцать лет. Я для нее и папа, и мама одновременно. Жена умерла.

– Откуда вы знаете Николь? Вы же ей тоже, простите меня, в отцы годитесь!

– При чем тут возраст? – усмехнулся Пол. – Биологический век мужчины вдвое длиннее, чем биологический век женщины. У Чарли Чаплина в девяносто лет родился ребенок. А если вас интересует, откуда взялась Николь, я вам отвечу: Джек Салливан был моим партнером, мы вместе открыли компанию. Через пару месяцев он покончил с собой. Из-за этой твари Линды, его жены.

– Вам что, известны подробности всей истории? – не удержался доктор Груберт.

– Да какой «истории»! – хмыкнул Пол. – Мыльная опера! Николь стояла вся в мыле, принимала душ, потом она попросила, чтобы Джек принес ей полотенце. Джек принес полотенце. Все. Линда уже тогда сидела на наркотиках. Она ворвалась в дом, застала Джека с полотенцем, открытую дверь ванной и голую Николь. Разразился скандал. Она заорала, что у него эрекция. Джек побежал в подвал и повесился. Все это заняло не больше пятнадцати минут.

Доктор Груберт похолодел. Да, совпадает.

То же самое, что говорит Николь. Хотя кто, кроме Николь, мог сообщить обо всем этом Роджерсу?

– Ничего другого, поверьте, – резко сказал Пол. – Я знал Джека лучше, чем себя самого. Но у Линды выхода не было. Она искала способ сжить его со света. Ну, а потом, когда он повесился, что ей оставалось? Не хочется ведь жить с комплексом такой вины, верно? Вот она и заморочила Николь голову! Ей же, согласитесь, нужна была сообщница! Девка совершенно искалечена!

– Откуда вы все это взяли?

– Да что тут «взяли»? – со своим коротким сухим смехом отозвался Пол. – Во-первых, я тесно общался тогда со всем семейством и, можно сказать, присутствовал при семейной драме. После самоубийства Джека Линда и мне пыталась навязать свою версию, но я ее быстро вывел на чистую воду. Некоторое время она меня ненавидела, потом успокоилась. Джека безобразно похоронили. Поспешно, как настоящего преступника. На похоронах были только я и его сестра с мужем.

Он опять внимательно посмотрел в окно.

– Обычная супружеская история, полная говна и крови, как большинство супружеских историй. Джек ее терпеть не мог, Линду, но боялся. У него были любовницы, и Линда об этом знала. Она его тоже почему-то ненавидела. Я так и не смог до этого докопаться. В конце концов Линда его уничтожила.

Он перевел глаза на доктора Груберта.

– Я вам, похоже, открыл велосипед. Тогда слушайте дальше. Я знал Николь ребенком, и ничего, кроме жалости, она у меня не вызывала. Потом она выросла, много воды утекло, и я ее опять увидел. Уже здесь, в Нью-Йорке, почти случайно. Тут-то меня переехало.

– Влюбились? – буркнул доктор Груберт.

– Да вот если бы так просто! Не влюбился я, а… У меня при виде ее наступает… Черт его знает, что это такое! Спазм какой-то, что ли… Мне ее все время не хватает. Как воздуха. Дикая жажда. Это похоже на болезнь, я знаю.

Доктор Груберт смутился.

– А она? – осторожно спросил он. – Вы думаете, она вас так же любит?

– Если бы! Она не только не любит меня, но с удовольствием сбежала бы сейчас, если бы только не зависела от меня целиком и полностью. Я же ее содержу. Линда не дает ей ни копейки, хотя изображает любящую родительницу.

– Она же может работать, Николь?

– Кто? Она? Когда ей работать? Они с вашим сыном решают мировые вопросы! У них времени ни на что другое не остается! Ищут дорогу к свету! – Он от души расхохотался. – Эльдорадо! Работать мы с вами будем!

– Ну и ну… – Доктор Груберт потер ладонью лоб.

– Я не закончил, – перебил Пол, – это все чепуха. Главное, чтобы Майкл не перехватил ее у меня. Я хочу жениться и как можно скорее сделать ей ребенка. Троих детей, чтобы она была занята! Но ужас мой в том, что Николь как кошка влюблена в вашего сына. К счастью, он пока не отвечает ей взаимностью.

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Но кому известно, что там случится завтра?

– Что же вы собираетесь делать?

Чувствовалось, что за окном резко похолодало.

– Я хотел предупредить вас, – упирая на каждое слово, сказал Роджерс, – вы не вздумайте забирать Майкла из клиники. Нам с вами необходимо выгадать время. Мой план: как можно быстрее свадьбу и ребенка.

– А если она не захочет?

– Захочет! Она уже два года спит со мной, и все в порядке. Я лучше ее самой понимаю, что ей нужно. Если бы вы знали, – он резко развернулся к доктору Груберту своим большим телом, – чего бы я ни отдал, чтобы освободиться!

Поезд остановился на какой-то станции.

– Это что? – Пол Роджерс вгляделся в темноту. – Нью-Рашел, уже? Почти приехали.

Придя домой, доктор Груберт нажал кнопку на автоответчике.

«Саймон, – в голосе Айрис была смесь раздражения и заискивания. – Я была бы очень благодарна тебе, если в следующий раз, когда поедешь к Майклу, ты бы взял меня с собой. Завтра мы с Диком уезжаем кататься на лыжах, вернемся двадцать восьмого вечером. Ты знаешь номер моего мобильного телефона, он все время со мной…»

Доктор Груберт скривился от отвращения.

«Она, видите ли, уезжает на лыжах, но при этом хочет увидеть Майкла… Чтобы я ей это устроил…»

Больше на автоответчике ничего не было, и доктор Груберт затосковал: он ждал, что Ева позвонит, и то, что она этого не сделала, удивило его.

Звонить ей самому, просить о новой встрече?

Или подождать?

Он вспомнил анекдот, недавно рассказанный кем-то из пациентов: человек приходит к врачу и жалуется на расстройство нервной системы. «Чем вы занимаетесь?» – спрашивает врач. «Сортирую апельсины. В одну кучу бросаю те, что покрупнее, в другую – те, что помельче». «Прекрасная, спокойная работа». «Что вы, – вскрикивает больной, – я же каждую секунду должен принимать решение!»

«Позвоню ей завтра, – решил доктор Груберт. – И не с самого утра».

* * *

Долго никто не подходил, потом он услышал мужской голос с характерным для чернокожих людей заглатыванием окончаний.

– Миссис Мин нет дома.

– Простите, с кем я говорю? – спросил доктор Груберт.

– С братом ее зятя, – ответили ему.

– Зятя? – удивился доктор Груберт. – Какого зятя?

Раздались гудки, но тут же телефон зазвонил снова.

– Саймон, здравствуйте.

– Ева, – чуть не закричал он, чувствуя, что от радости кровь обморочно бросается в голову. – А я ведь звоню вам домой!

– Я не дома сейчас, я в Нью-Рашел…

– Я только что звонил вам, там подошел какой-то…

– Да, там мой зять сейчас со своим братом. Саймон, если я попрошу вас приехать, вы приедете?

– Вы одна? – зачем-то спросил он.

– Одна.

– Я приеду, – пробормотал доктор Груберт.

* * *

Она открыла ему дверь большого, старого, по всей вероятности, давно нуждающегося в ремонте дома.

Судя по красному воспаленному лицу, она плакала уже давно, и сейчас – как только увидела его – заплакала снова.

Одной рукой придерживая дверь, другой она притянула его к себе, и доктор Груберт услышал стук ее сердца, такой близкий и громкий, словно оно колотилось внутри его, а не ее тела.

Обнявшись, они вошли в комнату.

Он опустился на первый попавшийся стул, и Ева оказалась у него на коленях.

«Какая худая, – быстро подумал доктор Груберт, – ничего не весит…»

– Это Фрэнк сказал тебе, что меня нет дома?

– Да, – ответил он, гладя ее горячие волосы и сильно волнуясь.

– Катя умерла два с лишним года назад, – всхлипнула она. – Я не сказала тебе. Она была замужем, остался мальчик. Саша. А Фрэнк – это брат моего зятя. Саше почти три года.

– Отчего она умерла?

– Какой ужас! – не отвечая, разрыдалась она. – Какой это все ужас! А я осталась!

– Разве мы вольны?

– Да! А что же? Я и хотела уйти, сразу, уйти за ней! Сразу же, в тот же день! Но потом началась эта мысль… – Она задохнулась от слез. – Господи!

– Какая мысль?

– Что у меня ничего не получится! Что я не знаю, как это сделать, я не знаю, не умею! И я ничего не сделала…

– Слава Богу, – прошептал он.

– Да нет! – Она судорожно вздохнула. – Нет! Но сейчас я нужна ребенку! А он не дает мне его! Это каждый раз такая мука – выпрашивать!

– Почему он его не дает?

– Потому что он идиот! Мой зять Элизе – идиот из Доминиканской Республики! Картежник! Марихуанист! Так я полагаю, во всяком случае. Вряд ли я ошибаюсь! Мы вернулись из России, где провели почти два года, ей исполнилось семнадцать. И через год она узнала, что ее мальчик, русский мальчик, которого она любила там, в Москве, погиб в Чечне! Его забрали в армию, и он погиб! А Катя… – Она зарыдала и опять закашлялась.

Доктор Груберт поймал себя на неожиданном ощущении: и телесно, и душевно его самого становилось словно бы все меньше и меньше. Казалось, что он плавится, как асфальт на солнце, становится мягким, вязким, расплывчатым, в то время как хрупкая, ничего не весящая Ева поглощает его, засасывает, и ее, наоборот, становится все больше, словно они не могут занимать одинаковые объемы в пространстве и одному из них приходится уступить.

– Моя Катя, – влажным хриплым шепотом продолжала она, – сорвалась. Это был первый год колледжа, общежитие, а там ведь все это просто. Она получила письмо о том, что он погиб, и все! Начались наркотики, потом алкоголь. Чего мы только не делали! Ричард водил ее к гипнотизеру, к психологам! Вдруг она вроде бы опоминалась, давала слово, но проходила неделя – и все начиналось сначала! Она уже не могла учиться. Тогда-то он и появился, Элизе. Приехал из своей Пунта-Каны, совсем простой – отец черный, мать испанка, – без образования, без специальности, здесь у него только право на работу, даже гражданства еще нет! Семья вся там, в Доминиканской, в Нью-Йорке только старший брат, Фрэнк, таксист, он его сюда и притащил, наобещал ему золотые горы! Где-то они встретились с Катей. Где – не представляю! И она его выбрала. Чужого парня. И вышла за него замуж.

– Сколько они прожили?

– Чуть больше года, – всхлипнула она. – Родился Саша. Во время беременности она вроде бы бросила наркотики. Я почти успокоилась. Мне нужно было отлучиться, – Ева вдруг запнулась и ярко покраснела. – Мне нужно было слетать в Россию…

Доктор Груберт машинально кивнул.

– Что ты киваешь! – вскричала она. – Я полетела, потому что у меня там был любовник!

– Любовник? – он отшатнулся.

– Да, – она прижала ладони к вискам, еще больше сузив распухшие от слез глаза. – Да, любовник.

Ему захотелось, чтобы она встала с его колен.

– Мне это, – пробормотал он, – ведь необязательно рассказывать…

– Как же я… – не слыша его и глядя в одну точку, прошептала она. – Как я могла? Уехать? Но мне казалось, что она справится, родится ребенок, она молода, здорова… И я очень тосковала тогда без этого человека, который там, в Москве…

– На сколько же ты улетела?

– Надолго, – прошептала она, – надолго! Вместо двух недель пробыла там больше двух месяцев. Вернулась к самым ее родам. Она была очень бледная, с огромным животом…

Доктор Груберт увидел, как бледный, почти прозрачный Майкл лежит на больничной кровати.

– Она родила Сашу, и у нее почти сразу же наступила послеродовая депрессия. И все. Умерла от передозировки.

Ева порывисто поднялась, словно только сейчас спохватившись, что все это время она сидела у него на коленях, да так и осталась стоять рядом с креслом.

Доктор Груберт, ссутулившись, глядел в пол.

– Я, может быть, не должна все это рассказывать, – всхлипнула она. – Но ты для меня – особенный человек. Я никому больше не рассказываю.

Он не понял, что она имеет в виду.

В конце концов, это, может быть, просто фраза.

В соседней комнате зазвонил телефон.

– Элизе, – вздрогнула она, – это он насчет Саши.

– Чего он хочет?

– Я попросила, чтобы он отдал мне Сашу на все рождественские праздники. А он назвал цифру: четыре тысячи. Я сказала, что у меня нет таких денег. Может быть, он немного уступит.

– Четыре тысячи? – не понял доктор Груберт. – За что?

Не отвечая, она сняла трубку и глазами показала ему, чтобы он взял другую, на кухне, дверь в которую была открыта.