Kitobni o'qish: «Родина чувств», sahifa 2

Болван

Мама уехала неделю назад и еда, оставленная ею, давно закончилась. Если быть честным, она закончилась на второй день. Стёпка сначала съел все, что вкусно пахло, потом – то, что просто пахло, ну а после его стошнило. Он пролежал целый день один, никому не было дела до его немоги⁶. Мама-бы, та, конечно, – измерила бы температуру, погладила по животику, принесла б чего-нибудь вкусненького. Кому, кроме мамы, есть дело до него, Стёпки?

Папу он не помнил. Бабушек и дедушек тем более. Какие могут быть дедушки и бабушки у собак? У собак есть хозяева. Или их нет. В обоих случаях это люди. Ну, или, по-крайней мере, существа, которые должны быть ими.

Мама у Стёпки была очень породистой собакой. Какой именно, Стёпка понятия не имел. Да и какая ему разница-то?! Мама, она – просто мама, какой бы породы она не была. В конце весны с ней случился конфуз. Она полюбила. Но не того, кого ей прочили в супруги хозяева, а откровенного дворянина⁷, добряка, смуглого тугодума, с широким лбом и сильными лапами. Он немного походил на барибала, чёрного медведя, обыкновенного жителя канадских лесов. От того-то его и прозвали Мишкой. В нём не было ничего особенного, кроме желания заботиться обо всех в округе. Так как его всегда охотно подкармливали, у него было не только желание, но и возможность поделиться с менее симпатичными и проворными собратьями. Принесёт, бывало, кулёк с провизией, положит на лапы голодной псине. Та взглянет забито и испуганно снизу вверх: «Мне?!» А Мишка улыбается от уха до уха: «А кому же ещё!? Тебе! Кушай, на здоровье!» И сидит рядышком, радуется. А, заодно и следит, чтобы не отобрал никто.

Кстати, Мишка был аккуратным, не чета иным. Пакет из-под угощения всегда относил к площадке, где стояли мусорные контейнеры. Когда дворники заметили эту мишкину чистоплотность, зауважали сильно. Кому ж не приятно, если их труд ценят даже собаки.

Когда, однажды, знакомому щенку раздробило лапу, да так, что из-за запекшейся крови она стала похожей на подгоревший оладий, только лишь мишкина забота о больном спасла тому жизнь. Он не только подкармливал малыша, но в сильные морозы оттаскивал в подвал, поближе к трубам отопления, а поутру выносил на солнышко.

Вот, в этого-то доброго парня и влюбилась по уши мама Стёпки. А как иначе?! Разве можно не полюбить такого парня?!

Когда хозяева мамы поняли, что произошло, чтобы «скрыть позор», в виду грядущей осенью выставки, решили увезти провинившуюся любимицу подальше.

– Ну, а когда болван⁸ вылупится, сделаем вид, что его и не было. Так и родословную не испортишь, и здоровье собаке не подорвёшь. – сказал хозяин.

– А то ж, если кто проведает, будущим щенкам от правильного отца будет – грош цена. – добавила хозяйка.

Сели в машину и уехали к морю, на берегу которого, к мерному деликатному сердечному ритму прибоя добавился ещё один. В положенный срок собака родила щенка. Широколобого, разлапистого увальня, точь-в-точь, как его папа Мишка. Только глазки мамины. Малыша назвали Стёпкой. Не зачем-нибудь, а для удобства. Не станешь же кричать ребёнку своей собаки «Эй,ты, иди сюда!» Неприлично. Что люди-то скажут?!

Пока мама кормила Стёпку молоком, хозяева не препятствовали их общению. Более того, щенка учили кое-каким командам, придумывая нормальным собачьим действиям какие-то нелепые человеческие клички. «Сидеть, лежать, принеси…» Стёпка и так, безо всяких команд умел делать всё это. Как только щенок смог кушать самостоятельно, люди засобирались в город.

Насыпали под порог сухого собачьего корма, в миску рядом вывалили банку тушёнки, и наполнили доверху водой алюминиевую кастрюльку.

– Ну, всё. Хватит. И так с ним возились, поехали. – сказал хозяин.

– Да уж, должен быть нам благодарен, что не утопили, как собаку! – поддакнула жена и хозяин, довольный ею, хохотнул:

– Ну, ты и юмористка у меня. Сказала же: «как собаку»!

Люди затолкали упирающуюся маму Стёпки в корзинку, хлопнули дверями автомобиля и уехали. Стёпка остался один.

Через несколько дней, когда он понял, что мама не вернётся, вспомнил, что на берегу моря есть большой камень, добравшись до которого мама обычно ложилась на бок, давая ему, разомлевшему от жары, напиться вволю. Стёпка подумал, что, раз волны бегут по морю для того, чтобы не ленился ветер, то место, в котором он был так счастлив рядом с мамой, не может существовать так, само по себе, без приятных последствий. Если он сделает всё, как обычно, то и мама обязательно появится тут…

И с тех пор, каждое утро чёрный, как засохшая клякса, пёс плавал в море. Делал это долго и с видимым удовольствием. Степенно выходил, выбирал место на берегу и, потеревшись носом о монпансье гальки, вперемежку с облизанными волной битыми стёклами, укладывался. Загорал, и дышал морским воздухом. После отыскивал непарный тапок и принимался грызть его. Если его сгоняли с места, не обижался. Вежливо вилял хвостом и отходил немного, но так, чтобы не упустить из виду большой камень. Если чужие злые, как мальчишки, собаки, пытались его прогнать, прятался от них в воде. Единственное, чему его успела научить мать – плавать и быть милым с людьми. Вне зависимости, стоят они того или нет.

Мороженое

– Папа, рыбки! Смотри, какие рыбки!

– Да, красивые.

– Поймай мне их!

– Зачем?! Ты голоден?

– Просто так!

Краб, крупный, как тапок. Его выловили и несут в большой стеклянной банке прочь от моря, где он родился и вырос. Короткохвостый рак застыл спиной к дороге, смотрит вслед навсегда исчезающему из его жизни морю. Через стекло пытается уловить взгляд того двуногого, в чьих руках сосуд с водой и его судьба. Но как изловить то, чего нет…

О чём думает этот краб? Хочет ли разжалобить жестоких двуногих? Но чем? Желает отомстить? Но как?! Хочет уговорить вернуть его домой, под мохнатую медвежью лапу горы, что разлеглась на берегу? Вряд ли это возможно. Краб стал нервно и настойчиво стучать по дну банки. Одна только мысль, что ему больше не суждено увидеть, как густая шерсть водорослей полощется на виду у солнца, показалось невыносимой. Он стучал и стучал…       Но людям, сытым, рослым, равнодушным не было дела до его, краба, жизни. Им хотелось изловить живую игрушку, и принести в душную комнату. Посмотреть на него, потыкать грязными от еды пальцами в бусины глаз, в застывшие капли прощального взгляда на море…       А потом? А что «потом»?! Его, задохнувшегося в мутной воде, или выплеснут вместе с помоями, или сварят, покроют лаком и поставят на полку, рядом с таким же прокипячённым и выпотрошенным рапаном. И будут они там пылиться, вдвоём, пока бабушка не затеет генеральную уборку, и не выкинет в мусор.

Всего пару дней назад этот морской житель приветливо махал отдыхающим со дна широкой ладонью. Он сидел, поджидая к завтраку рыбу. Левая рука согнута в локте, намёк на галстук и элегантный жилет,– всё выдавало в нём джентльмена. Он ласково и иронично поглядывал снизу вверх, поправлял свой наряд перед зеркалом поверхности воды и приглашал всех разделить его восхищение палевым безбрежием открытого моря. Миром, в котором достаточно места для того, чтобы сбывались надежды.

– Папа, а почему ты мне не поймал рыбку?!

– Ты так и не понял?

– Нет…

– Сынок, убивать живое просто так, из интереса, подло. Представь, что дельфин подплыл бы ко мне и потащил бы в открытое море. Ты бы у него спросил: «Куда и зачем вы забираете у меня моего папу?» А дельфин бы ответил тебе: «В море! Просто так, пусть мои дети поиграют с ним!»

– Нет, я не хочу, чтобы тебя забрал дельфин!

– Ну, так и рыбки хотят расти рядом с мамой и папой, в море, там, где родились.

– А крабы?

– Что крабы?

– Они тоже хотят жить там, где родились?

– Все этого хотят, сынок…

Мальчишка, который уже некоторое время наблюдал за тем, как краб пытается достучаться до людей, что уносят его от моря всё дальше и дальше, обогнал их и попросил:

– Отдайте его мне!

– Вот ещё, – возразил верзила, прижимавший банку с крабом к животу, – он мне самому нужен, я из него чучело сделаю!

– Тогда, быть может, вы продадите мне его? Глядите, в сувенирной лавке продают таких же, их уже не спасти, а этот ещё живой! – и, обращаясь к отцу, мальчишка попросил жалобно, – Папочка, давай купим у него краба! А я обещаю, что до конца жизни не попрошу у тебя денег на мороженое.

Краб элегантно спланировал на морское дно. Отдышавшись, поправил манишку, встряхнул сюртук панциря и направился к дому, в расщелину скалы, туда, где медведь горы полоскал свою шубу в отливе. На полпути к дому краб услыхал, как отец подозвал сынишку и сказал ему:

– Вот, сходи, купи себе мороженого.

– Но я же обещал…– возмущённо и решительно ответил мальчик.

– То, что ты сделал, стоит тысячи порций! – с гордостью в голосе ответил ему отец и улыбнулся.

Краб шёл по дну моря. Он тоже улыбался. Небольшая муть, песчаная пудра за его спиной, проворно оседала на свои места. Ей совершенно не было никакого дела до других. Как часто нет дела до чужих несчастий и нам…

Семь чудес света

– Скажи мне,

сколько чудес света ты можешь перечислить?

– Это что считать чудом…

Гусеница. Зелёная и сочная, как трубочка молодого лука, таилась в бутоне сосны. Пина⁹ держала этот бутон в самом центре ладони. И шероховатое шевеление гусели¹⁰ заставляло её морщить такой же зелёный волосатый нос. Этот нос был причиной над нею насмешек со стороны воробьёв, чья бездонная серость¹¹ проступала пятнами на груди, как раз напротив сердца.

– Волосатый нос! Волосатый нос! – так птицы дразнили дерево, в котором деревянным было одно только звание. Стать и рассудительность, снисхождение к недостаткам прочих и строгость к себе, – ну, как такому считаться деревянным¹²?!

– Меня зовут Пиной,– шептала сосна и капельки слёз на её пушистых щеках сияли, словно бриллиантовые крошки на зелёном бархате.

Зимой же, когда листья дубов, клёнов и берёз улетали с северным ветром вслед за ласточками и журавлями, сосна раскрывала объятия для попрыгуний воробьих и их кавалеров. Она не была злопамятна. Птицы, не озабоченные смущением, спешили заполнить полки и полочки веток сосны. Толкаясь, выбивали друг у друга из боков простуженную чердачную пыль и высушенных морозом блох. Обогревшись, вместе с паром изо рта, что тонул в глубине серого неба, вырывались и воспоминания о летних проказах. Самый юный или самый глупый запевал обидное «Волосатый но…», но братья и родители принимались осуждать шутника столь яростно, что сосне приходилось защищать обидчика:

– Оставьте, пожалуйста. Я не в претензии. – И, стеснённо¹³ добавляла, – Сделайте милость, не толпитесь на одной ветке, тяжко.

– Вот уж, барыня, – чавкали клювами воробьи промеж собой, – тяжко ей. А нам? Нам-то каково?!

Никому из них и в голову не приходило рассудить, что, отломись ветка-другая, и погибнет их единственная перед морозом защита. И это – в утомительно долгую пору осенне-зимней лихорадки, обыкновенного недуга чудного края, в котором на их долю выпало раздвинуть пределы скорлупы до размеров, недосягаемых разумению.

И вот такое совершенное безобразие происходило каждую зиму и лето. Пока однажды, большая, очень большая, почти чёрная жаба с бельмом на правом глазу, не возмутилась и не наступила на хвост череды этих непотребств, как змее – нога в толстом кожаном ботинке из воловьей кожи.

Жабчик был весьма немолод. От расслабленной дряхлости его спасало неустанное радение о ежегодном пополнении молодых и зелёных. Проблемы с глазом его почти не смущали. Сопровождая лягушат в большой мир, переводя их из мелкого пруда в бОльший, сдерживал прыть малышей подле левого плеча. Чтоб были на виду. А что до ужей, тех он не опасался. Стар для страхов, а ужам такое в глотку не полезет, ибо чересчур велик.

Как-то раз, направив последнего из лягушат в воду отеческим шлепком пониже спины, жабчик остановился передохнуть. Мимо летела бабочка, с явным намерением отложить-таки, наконец «эти яйца» и «покончить с этим делом».

– Хм-гм, – прочистил горло жабчик прежде, чем начать беседу, – позвольте вас побеспокоить, уважаемая.

– Да, – устало отозвалась бабочка, – говорите скорее. Я так вымоталась, отыскивая удобное место, что уже вовсе не чувствую крыльев. Кажется, если сяду где, то там же и упаду.

– Нет-нет. Не падайте где попало, уважаемая. Сделайте доброе дело, будьте так любезны. Если уж вам всё равно, где прятать ваши яйца, отложите их вон на той сосне, что неподалёку.

– Ну, мне не то, чтобы уж вовсе всё равно, но почему бы и нет. Не думаю, чтобы гусеницам, что покажут свои пушистые мордашки из яиц, не окажется чем утолить голод там, среди игл.

– Что вы, что вы! Уверяю вас! Там им будет чем поживиться!

– А там не слишком опасно, на этом дереве?

– Да как вам сказать…– замялся жабчик.

– И ещё, – отчего вам пришло в голову советовать мне лететь именно на сосну?

– Её зовут Пина…

– Кого?

– Сосну так зовут. Пина. И совершенно распоясавшиеся воробьи мучают её и летом, и зимой. А она так добра, что не может им отказать ни в насмешках над собой, ни в приюте. Когда это им нужно.

– А… Так вот оно в чём дело. Хорошо. Мои гусеницы смогут постоять и за себя, и за Пину, коли так. Хорошие люди должны помогать друг другу.

– Гм, прошу прощения. Вы сказали – люди?

– Конечно. Мы все люди, если поступаем по-доброму. Это ж так и называется: «по-человечески»!

Бабочка нежно коснулась бородавчатого лба жабы и полетела в сторону сосны…

Через положенный срок, на ветках, ничем не обнаруживая себя, расположились несколько безобидных на вид гусениц. Они безмятежно раскачивались, в такт задумчивому кружению юбки веток сосны.

Когда Пина заметила их впервые, расстроилась, опасаясь за свои кружева. Но гусенички поторопились её успокоить:

– Не пугайтесь, нас мама послала! Мы не причиним вам никакого вреда.

– А кто ваша мама? – спросила Пина.

– Бабочка…– ответили гусенички.

– Так это понятно, что бабочка. Как зовут маму?

– А мы не зна-а-а-ем, – захныкали гусеницы, – мы её не видели. Она нас тут оставила, сказала вас охранять, а сама улетела куда-то.

– Ой-ой, простите меня, дуру, малыши. Я знаю, куда полетела ваша мама, – Пина быстро сообразила, как успокоить ребятню. – Вы поживёте тут, у меня. И, если будете хорошо кушать и вовремя ложиться спать, то однажды проснётесь с крыльями за спиной и полетите к своей маме.

Каждому малышу Пина выделила свою отдельную ветку. На ветке спаленка, и столовая, и полка с книжками. Уютно и правильно. По утрам Пина умывала малышей, кормила и учила азбуке:

– Не ленитесь, ребятки! Вырастут у вас крылья, полетите далеко-далеко, увидите картонку с буквами у дороги и сможете прочесть, что на ней. «Опасно!» или «Добро пожаловать!»

Воробьи с подозрением наблюдали за вознёй в кроне сосны. Пина перестала выглядеть растерянной и виноватой. И это пугало птиц больше всего:

– Вот, затеяла что-то, наша волосатая. Не к добру это. Надо ей настроение выправить. В нашу с вами пользу.

Как задумали, так и сделали. Злое намерение снесло воробьёв с крыши, как крошки ветром. Присели они на ветки сосны, как бывало раньше, по-хозяйски, да не тут-то было. Глядят, а на каждой – по толстой зелёной гусенице.

Воробьи ухмыляются:

– Во, волосатая, угощение нам приготовила. Знает, кто тут важный! – и как только один из грубиянов попытался склевать гусеницу, так и отпрянул, – она плюётся!

И впрямь, едва воробей наклонился пониже, гусеница обрызгала птицу густым зелёным соком, да прямо в глаз.

– Жжётся! Чересчур! – зачиркал обиженно языком по нёбу воробей и прямиком к пруду, умываться. А там жабчик поджидает, на берегу:

– Ну, что, больно?

– Больно!

– Обидно?

– Да-а-а!

– А Пине, думаешь, не обидно было, не больно?

– Так мы ж её в глаза едким соком не брызгали!

– Вы ей душу едкими словами да поступками поливали. А это ещё больнее.

Задумался воробей, утёр лицо сухим листом вишни и улетел под крышу. Думать. Нужное это дело. Обдумывать слова и поступки. В тишине. Наедине с собой.

А гусенички хорошо учились, вовремя кушали, а перед сном слушали лесные сказки, которые рассказывала им Пина. И неким, как водится, прекрасным утром, тонкая леска рассвета потянула за собой прозрачную дымку тайны рождения, и с веток сосны, одна за другой, взлетели семь бабочек. Семь чудес света, о которых все знают, но никто никогда не говорит.