Грачевский крокодил

XV

Скушали полотка, потом рыбки заливной с груздочками, опенками и раковыми шейками, затем телятины жареной с маринованными дулями и вишнями и, наконец, добрались до сластей: до смоквы, варенья. Сластей отец Иван не употреблял, почему Анфиса Ивановна и предложила ему выпить наливки.

– Ты всех сортов попробуй, – говорила она, наложив себе целую тарелку смоквы. – Наливка добрая. У меня так заведено, что моложе десятилетней не подают… Так она из году в год и идет.

Отец Иван не заставил себя просить долго и тотчас же налил себе от каждого сорта по рюмке.

– Ну, слава богу! – говорила между тем Анфиса Ивановна, откидываясь на спинку кресла: – теперь совсем легко стало. И напилась, и наелась, и успокоилась. А все ты! Уж так ты меня успокоил, так успокоил, что не знаю как благодарить. Ведь я со страху-то всю ночь не спала… Только глаза закрою – и он тут как тут! Спасибо тебе, благодарю…

– Помилуйте, кумушка, за что же! Это долг мой! – проговорил отец Иван, выпивая наливку. – Я, так сказать, находился только при отправлении своих обязанностей.

– Ну как там ни толкуй, а все-таки успокоил; И вот тебе за это красненькую. На-ка, бери! – проговорила Анфиса Ивановна, подавая отцу Ивану десятирублевую бумажку. – Бери, бери!.. А завтра я пришлю тебе окорок, ветчины, два гусиных полотка, да четыре утиных, да наливочки по одной бутылке от каждого сорта. Спасибо тебе, спасибо!.. Признаться, сначала я только рублишко хотела дать тебе, думала: чего еще ему! а теперь сама вижу, что мало.

Отец Иван принял деньги, сунул их в карман и, отерев платком сильно вспотевшее лицо, проговорил:

– Только мне кажется, – начал отец Иван, выпив еще рюмку наливки: – что опасения-то ваши неосновательны и даже, можно сказать, напрасны, ибо самых этих крокодилов у нас быть не может.

– Как так?

– Климат не тот.

– Какой же им надо?

– Обитают они в жарких климатах.

Анфиса Ивановна задумалась немного, но, как бы сообразив что-то, проговорила поспешно:

– Нет, кум, ты так не говори, не греши! Тебе в особенности грешно говорить так… Не следует!.. Бог сотворил все, весь мир, и вдруг какой-нибудь крокодил будет с ним насчет климата спорить. «Нет, дескать, не желаю я в Грачевке жить!» Ну как это возможно, сам сообрази!

Отец Иван только пот отер снова.

– И потом, – продолжала Анфиса Ивановна: – твой же сын видал его собственными своими глазами.

– Я боюсь, не съели ли мы крокодила-то этого в пироге сегодня.

– Что ты, господь с тобой, опомнись, голубчик…

– Я хочу сказать этим, что не принял ли сын мой за крокодила сома. Ведь у нас большущие бывают… Гусей целиком проглатывают, а уж про уток и говорить нечего. Так вот, может, такого-то именно крокодила мы и скушали с вами.

– А пономаря-то забыл? Пономаря-то сом тоже на берег-то вытащил?.. Сегодня я сама видела это место… Кручь такая, что взглянуть страшно.

«Искушение!» – подумал отец Иван и снова принялся отирать пот с лица.

– Я, кумушка, одного только опасаюсь, не замерзли бы у нас как-нибудь эти крокодилы; не пришлось бы нам зимой в тулупы одевать их…

– У тебя всё смешки в голове! Все зубоскалишь ты!.. Нехорошо, брат, это… Ну, да перестанем говорить об этом… Я теперь этих крокодилов не боюсь и спать буду спокойно… Лучше расскажи-ка мне, как ты в город-то съездил? Вчера, признаться, ты такой противный был и такую чепуху городил, что я ничего не поняла.

Вспомнив вчерашний день, а вместе с тем все свои неудачи в городе, отец Иван даже с места вскочил, словно его шилом кольнуло. Он зашагал по комнате, замахал руками и проговорил, стуча себе в грудь:

– Вот это так крокодилы! Вот в этих я верю… И в существовании их вижу всемогущество творца небесного. Хоть и свята земля наша, хоть и православная она, но и в святом месте проявились дьяволы…

– У бога всего много! – заметила Анфиса Ивановна.

– Это точно-с! – продолжал между тем отец Иван, как-то на ходу выпив рюмку вишневки. – Это верно-с! Действительно, ужасов таких я не видал еще…

– Да что случилось-то?

– Рассказывать долго…

– Теперь, на сытый-то желудок, ничего…

– А то случилось, что ограбили…

– Разбойники?

– Известно…

– Неужто же их не переловили до сих пор! Столько развелось у нас становых, исправников да урядников каких-то… а разбойники все-таки есть…

– Теперь, сударыня, новенькие пошли, другого фасона…

– Какого же это другого фасона? – спросила Анфиса Ивановна и, широко зевнув, снова прислонилась к спинке кресла.

Но отец Иван прямого ответа на вопрос не дал. Он только рассказал подробно свою историю с купцом, как именно за проданного коня получил вместо трех радужных три красненьких, и затем прибавил:

– Все это, однако, цветики! Лично я только двести семьдесят рублей потерял, а я видел таких, которые всего состояния лишились…

– Ну? – спросила Анфиса Ивановна, позевывая и осеняя крестным знамением широко раскрытый рот свой.

– Мне даже долго не верилось…

И, понизив голос, он прошептал:

– В местном банке всю кассу слопали…

– Ишь ты! – заметила Анфиса Ивановна и снова зевнула.

– Хорошо еще, что моих денег там не было, а то и мне пришлось бы на орехи! Пришлось бы волком выть… а в мои лета, согласитесь сами, это не совсем-то ловко! В городе-то рев идет… Сколько этого народищу наехало, попов сколько… Видимо-невидимо! Я полагал прежде, что какое-нибудь молебствие предполагается, а оказалось, что попы эти суть вкладчики банковские! И весь этот народ с утра и до глубокой ночи перед банком толпится. Солдат уже приставили народ отгонять, но и солдаты ничего не могли поделать! Солдаты отгоняют, а толпа знай прет себе вперед, к дверям банка! «Подавай нам их сюда! – кричат все:– подавай, в клочки разорвем грабителей!..» Больше, вишь, миллиона хватили. Вот ведь кровожадность какая!.. Скольких по миру пустили! И, повторяю, нашего брата попа больше всего! У одного знакомого мне протоиерея целых пять тысяч рублей ухнуло! все, что накопил, все туда ухнул, в эту прорву, коей нет ни дна, ни покрышки. Видел я толпу эту, и, глядя на нее, сердце кровью обливается. Там – старик-ветеран, с деревяшкой вместо ноги; здесь растерзанная мать, окруженная птенцами; тут поп с раскосматившимися волосами… Купцы, мещане, провиантские чиновники, кабатчики, железнодорожники, казенные поставщики, ротные, полковые и батарейные командиры, аптекаря… И все это напирает!.. Вопли, стоны!.. Случилось мне как-то, доложу вам, видеть копию с картины господина Брюллова «Последний день Помпеи» ^[9], – действительно картина потрясающая; но если посравнить ее с той, про которую я вам докладываю, так брюлловская-то детской работы представляется!.. Помилуйте! Скажите, разве так возможно?.. Хоша бы и мне довелось!.. Всю жизнь трудиться, собирать крохи, грешить иной раз… – без греха, сами знаете, не проживешь ведь, и вдруг, трах! и нет ни гроша! Ведь это что же выходит? Выходит так, что надевай суму и ступай в люди Христовым именем питаться, под окнами кусок хлеба вымаливать… Вот это так крокодилы-с! Это не чета тем, про которых вам дурацкий Знаменский распускает столько дурацких сообщений! От этих-то никакой молитвой не отмолишься! и не только сорок, а хоть четыреста кадушек вычерпывай, так и то не очистишь ту реку, по которой они только прокатятся на лодке. А наши, какие это крокодилы? – агнцы в сравнении с теми!.. Наши-то не грабители, наши-то не слопают нас!.. Э! да что и говорить! Такой-то пошел грабеж всеобщий, что не придумаешь, куда и прятаться!.. Лучше наливки выпить, я еще, кажется, розовой не пробовал… Разрешите, что ли, кумушка драгоценная?..

Но драгоценная кумушка молчала, и отец Иван только теперь заметил, что старушка, накушавшись, уснула, сидя в кресле. Голова ее склонилась на грудь, руки покоились на коленях, на щеках от выпитой тминной играл детский румянец, а впалые губы сложились в тихую, счастливую улыбку.

Вошел Потапыч, посмотрел на уснувшую Анфису Ивановну и проговорил шепотом;

– Започивала никак?

– Започивала, – прошептал отец Иван: – утомилась, бедная!.. – И, любовно посмотрев на старушку, прибавил:

– Вот они, лета-то, что значат!.. И рассказ интересный был, а она все-таки заснула! Что ей! Немного надо! Помолится, покушает, поговорит и счастлива!.. Ах! блаженный возраст, счастливое детство!..

Услыхав, что вдруг все смолкло, Дарья Федоровна перепугалась и тоже пришла в залу. Она взглянула на Анфису Ивановну и, обратись к отцу Ивану, спросила шепотом:

– Започивала?

– Започивала.

– Уж вы не тревожьте ее… Пусть отдохнет. Ведь она, бедненькая, всю ночь не спала…

И затем, осторожно подставив стул к Анфисе Ивановне, Дарья Федоровна вынула из кармана чистый платок и принялась отмахивать мух от уснувшей.

Отец Иван благословил старушку, еще раз с улыбкой посмотрел на нее и вместе с Потапычем вышел осторожно из комнаты.

– А к вам, батюшка, от станового сотский приехал, – проговорил Потапыч, когда оба они были в передней.

– Это зачем? – испуганно спросил отец Иван. И в ту же минуту ему пришло почему-то в голову полученное из Москвы письмо.

– Не могу знать-с, – ответил Потапыч: – сотский там на крыльце дожидается.

– Ты ко мне? – спросил отец Иван сотского, выходя на крыльцо.

– Так точно-с.

– Зачем?

– Не могим знать-с! Пристав послал. «Ступай, говорит, попроси ко мне батюшку, очень, мол, нужно».

– А становой где, у меня, что ли?

– Никак нет-с, в волостной конторе. Они подати, значит, выколачивать приехали, так теперь сход собрали.

– Ладно, сейчас буду.

И действительно, немного погодя лошади были поданы, и отец Иван попрежнему, вместе с дьячками, книгой и водосвятной чашей, покатил по дороге, ведущей в село Рычи.

XVI

Между тем становой (фамилия которого была Дуботолков), приехавший, по выражению сотского, выколачивать подати, успел уже собрать к себе всю волость и, допрашивая каждого домохозяина, почему им не внесены подати, составлял опись имущества, обещаясь через две недели снова приехать и, в случае невнесения податей в этот, назначенный им срок, продать все с аукциона до последней нитки. Народ галдел, охал, ахал, но, не имея денег, все-таки не мог придумать; как выцарапаться из таковой напасти. Вокруг волостного правления собралась такая громадная толпа и в толпе этой стоял такой стон, что можно было подумать, что в Рычах происходит ярмарка.

Сам становой Дуботолков (фамилию эту он получил в семинарии, потому что говорил – словно дуб толок), громадный и толстый мужчина в форменном мундире со жгутами на плечах и с лицом, напоминавшим морду бульдога, сидел за письменным столом, с длинной трубкой в зубах и, поминутно выпуская изо рта облака табачного дыма, допрашивал старосту о количестве имеющегося у крестьян скота.

– Ну! – кричал он: – говори! У Ивана Булатова много ль лошадей?

– Одна, ваше превосходительство.

– Молчать! – заорал становой, ударяя кулаком по столу. – Сколько раз тебе толковать, дураку, что я не превосходительный, а просто высокоблагородный. Дослужишься с вами до генерала, как же, дожидайся! С вами, чертями, и последний чинишко как раз отнимут. Ну, сколько лошадей?

– Одна, вашескородие.

– Коров?

– Тоже одна.

– Овец?

– Овечек у него нет, вашескородие.

– Это почему?

– Кто ж его знает!

Становой поднял голову и, окинув молниеносным взором толпу, крикнул:

– Где этот Булатов? подать его сюда!

– Здесь я, – отозвался мужик.

И, протискавшись, он подошел к становому, поклонился и проговорил:

– Здравствуйте…

– Мое вам нижайшее почтение, – подхватил становой, комично вскакивая с места и еще комичнее раскланиваясь с растерявшимся Булатовым. – Садитесь, пожалуйста…

Но вдруг, переменив тон и вытянувшись во весь рост, крикнул грозно:

– Почему нет овец? а, почему?

– У меня-то?

– Известно у тебя, скотина! – заревел становой, затопав ногами. – Говори! Почему овец нет? Пропил, каналья!..

– Подохли…

– Подохли! отлично!.. Так почему же ты-то не изволил подохнуть одновременно с ними!.. На кой же тебя черт, коли ты податей не платишь и вместе с тем беднее нищего!.. Говори, отчего податей не уплатил…

– Знамо отчего!.. Управка не взяла…

– Какая уж там управка! – загалдело несколько мужиков. – Сами-то чуть не подохли…

– Молчать! – крикнул становой и так сильно ударил могучим кулаком по столу, что вся толпа мгновенно притихла. – Жаль, что не подохли!.. Плодитесь вы, черти, а не дохнете… Жрете только да детей рожаете… Вишь, с голодухи-то навоняли как!.. Тьфу!

И обратясь к письмоводителю, сидевшему за тем же столом с пером в руках, прибавил:

– Пиши! У Ивана Булатова лошадь одна, корова – одна, овец нет…

Письмоводитель пригнулся, сбоченился, и перо быстро забегало по бумаге, а становой снова обратился к толпе:

– Вот я вам покажу, как податей не платить! Вишь, брюха-то распустили!.. Чего в затылке-то скребешь!.. Обовшивел!.. Небось я и вшивого достану, не побрезгаю… От меня не уйдешь!.. В воду бросишься – невод запущу! В лес убежишь – лес вырублю! В землю уйдешь – землю раскопаю!.. В солому уткнешься – солому подожгу…

XVII

В этот самый момент дверь распахнулась, и в правлении показался отец Иван.

– Чур меня! Чур меня! – кричал он: – батюшки, какие страсти!

– Врешь, не отчураешься, – крикнул становой.

– Неужто?

– Верно говорю.

– За мной податей нет…

– Податей нет, так другие провинности найдутся. – У полиции чистого человека нет… Хоть что-нибудь, а уж найдет…

– Бедовый же ты! – проговорил отец Иван и, подойдя к становому, подал ему руку. – Однако поздороваться все-таки надо. Здорово, коллега.

Становой был ему товарищ по семинарии.

– Здорово, здорово…

– Как поживаешь?

– Твоими священными молитвами скрипим кое-как…

– И окроме меня молельщиков-то у тебя много.

– Еще бы! – подхватил становой: – из священной породы тоже! Кто попом, кто дьяконом, кто дьячком. Только, видно, молиться-то ленивы. Вот часа три кричу здесь, охрип даже, а толку нет все-таки… А все ты виноват, – закричал становой, обращаясь к старшине, почтительно стоявшему впереди толпы. – Вишь, медаль-то развесил!.. Не медаль тебе, а бабьи ожерелья навесить бы надо, потому – сам-то ты ни старшина, а баба.

И, быстро обернувшись к отцу Ивану, становой прибавил:

– Ах, в Репьевской-то волости старшина у меня прелестный!.. Бриллиант, а не старшина! Волость вот как в руках держит… Все по струнке ходят… Какие мосты, какие гати! Намедни губернатор проезжал, так даже обнял и расцеловал его! Так, посреди гати, остановил лошадей, вышел из кареты и расцеловал… Все-то у него в порядке, куда ни загляни. Пожарный обоз восторг, по улицам деревья растут.

– Помилуй, Аркадий Федорович, – перебил его на этот раз старшина: – что же это за деревья!.. Ведь мы знаем! Позвольте доложить. Ведь деревья-то просто в лесу были срублены да накануне губернаторского приезда и воткнуты по улицам. Оно, точно-с, красиво смотреть, только сейчас эти деревья к старшине на двор свезены… Все это фальшь одна…

– Там фальшь ли, нет ли, а все-таки человек, значит, заботится, хлопочет… Начальство едет и видит, что повсюду порядок и благоустройство… А какое мне дело, что на другой день ни одного дерева нет, очень мне нужно!.. Может, губернатор-то в первый и в последний раз был у него… А уж насчет податей… не старшина, а золото. Вот как… Хоть бы копейка недоимки! все чисто!..

– Тоже и на счет податей осмелюсь доложить вам, – заметил старшина:– ведь репьевский-то старшина – не со мной сравнять. Человек он денежный, торговый, гурты имеет, салотопни свои… У него и сейчас тысяч пять мелкого скота нагуливается да ста полтора рогатого… Окроме того штук пять кабаков, да сурочные промыслы… ^[10] Ему хорошо! Не платит обчество податей, он собрал стариков, перетолковал с ними, да свои денежки и закладывает. «Нате, говорит, смотрите, свои кровные за вас вношу!». Вот у него и чисто!.. А волость-то у него в руках, известное дело, что хочет, то с нею и делает! Круглый год на него работает!.. И пашут, и сеют ему, и жнут, и косят… Уж он свое выворотит небось… Ему хорошо… И я рад бы так-то делать, да средств не хватает…

– А что все это доказывает? – спросил становой.

– То и доказывает, Аркадий Федорович, что Курицын человек сильный…

– Нет, врешь! – перебил его становой. – Это доказывает, что Курицын человек, а ты баба…

– Однако вот что, – проговорил отец Иван, обращаясь к становому: – ты обедал, что ли?

– Конечно нет; жрать, как собака, хочу.

– Так приезжай ко мне обедать… А коли в самом деле я тебе нужен, так там, у меня, и переговорим…

– Ладно.

– У тебя какое же до меня дело-то?.

– Вот узнаешь…

– А ты скоро здесь покончишь?

– Теперь скоро.

– Ну, вот и отлично. А я покамест поеду приготовлюсь…

– Чего там готовиться-то! Что есть в печи, на стол и мечи.

– Так до свиданья.

И вслед за тем, пригнувшись к уху станового, он прибавил шепотом:

– Коньячок у меня есть, лет пять уж стоит…

– Отлично.

– Так я буду ждать тебя…

– Приеду, небось…

И отец Иван отправился домой, а становой снова принялся допрашивать мужиков.

– Анохин Федот! – крикнул он.

– Здесь.

– Выходи живей… Лошадь есть?

– Нет.

– Корова?

– Нет.

– Овцы?

– Нет.

Становой даже плюнул.

– Жена есть, что ли?

– Нет.

– Дети?

– Нет.

– Любовница?

– Есть.

Но в этот момент раздался такой хохот, что даже сам становой не мог остановить его, а Федот Анохин принялся оправдываться.

– Ну, чего зубы-то скалите, чего! – кричал он на хохотавших мужиков. – Знамо, обмолвился!.. Я думал – про собаку спрашивают и молвил, что есть, а вышло вон что! Ну чего ржать-то! Что вы, жеребцы, что ли!.. знамо, обмолвился… Какая там любовница, коли насилу ноги передвигаю.

Но мужики, к великой досаде Анохина, не унимались и продолжали хохотать, поддобривая хохот скоромными остротами. Наконец становой усмирил их и, снова приняв олимпийский вид, обратился к старосте.

– Иди сюда! – крикнул он ему.

Староста подошел.

– Есть что-нибудь у этого паршивца?

– Никак нет, ваше высокородие.

– Чем же он занимается?

– Да чем… Летом бахчи караулит, а зимой зайцев капканами ловит… Самый лядащий изо всего села…

Становой вскочил и подбежал к Анохину.

– Как же смеешь ты жить! – крикнул он.

– Знамо, что толку мало от меня… какой толк. Известно, толков нет никаких… Кабы богатый али здоровый был… Ну точно… а то все мочи нет…

– Так умри.

– Знамо, что надо бы… только вот час-то смертный не приходит.

– Ах вы, черти, ах вы, дьяволы! Небо коптишь только ведь, подлец… Что же, и хлеба не сеешь?

– Ну, я и сохи-то не подниму…

– А жрешь небось…

– Без этого нельзя…

– Ах вы, дьяволы! ах вы, черти… Ну постойте же, я вам докажу! – крикнул становой и сел на прежнее место.

Наконец часа через полтора опись была покончена.

– Ну, дьяволы! – кричал становой сильно уже охрипшим голосом и потрясая в воздухе только что составленною описью: – чтобы через две недели подати были все в казначействе, все до одной копейки, и чтобы казначейская квитанция была мне представлена. Эй, ты старшина! Подойди сюда…

Старшина подошел.

– Квитанцию ты привезешь мне сам, ко мне, в становую квартиру; слышишь?..

– Слушаю-с, Аркадий Федорович.

– А если через две недели подати не будут внесены, – продолжал становой, снова обращаясь к крестьянам: – то я привезу сюда Курицына, и он живо купит у меня весь ваш скот… Слышите?.. Пощады от меня не ждать… Вот вам даю две недели сроку. Внесете деньги – спасибо скажу, а нет – не прогневайтесь. Камня на камне не оставлю… в муку вас сотру… Ах вы, подлецы, ах вы, дьяволы!..

И затем, передав бумаги письмоводителю, он крикнул:

– Сотский!

– Здесь, вашескородие.

– Лошади готовы?

– Готовы, вашескородие.

– Небось хромые опять?

– Никак нет, вашескородие.

– Смотри у меня!.. Ах, да, и забыл! – И вдруг, подбоченясь и подойдя к сотскому, он спросил: – А почему мост через Грачевку не в исправности?

– Ездил, вашескородие, сколько раз ездил, до самой до помещицы до Анфисы Ивановны доходил, в ноги кланялся ей, ничего не поделаешь… даже обругала меня… «Ты, говорит, видно, с ума сошел! никакого закона нет, чтобы барыни мосты чинили! на это, говорит, мужики есть».

– Мужиков бы заставил!

– И у них был, вашескородие! Целый день ругался!.. Не едут! «Дьяволы, говорю, черти, анафемы вы проклятые!», признаться, побил даже кое-кого, а все-таки не выехали! Уперлись, дьяволы, что мост на господской земле, и не едут…

– Дурак ты, вот что! – крикнул становой и, обратясь к письмоводителю, прибавил: – Александр Тимофеевич, отец родной, поедешь в Голявку, заверни в Грачевку… Уломай как-нибудь старушку-то! Сохрани господи, губернатор поедет, ведь он за этот мост шкуру сдерет. Уж мне и так от исправника нахлобучка была… ведь провалился недавно и с тарантасом и с лошадьми!.. Ну как этак-то губернатор ухнет! Что тогда будет!.. Заверши, благодетель…

– Хорошо, – проговорил письмоводитель, мрачный и угрюмый мужчина лет сорока. – Только да будет вам известно, что к старухе я не пойду…

– Что так?

– Да помилуйте, как на приедешь, непременно что-нибудь отнимет… Спичечницу отняла… а последний раз очки серебряные.

– Как так?

– Очень просто… Я к ней с окладными листами приехал, а она у меня очки отняла. «Дай-ка, говорит, я попробую! не по глазам ли!» – велела себе псалтырик принести самой мелкой печати, надела очки… а потом сняла их, положила в футляр и в карман. «Как раз!» говорит. Так и не отдала. «Ты, говорит, себе другие купишь!» Пять рублей были заплачены. Нет уж, я лучше с приказчиком поговорю… Ну ее к черту!

– Поговори, Христа ради!

– Хорошо.

– Пожалуйста.

И, снова обратясь к мужикам, он проговорил, грозя кулаком:

– Ну, черти, берегитесь! Чтобы через две недели квитанция была у меня!..

И, круто повернувшись, он вышел из правления.

Старшина, староста и сотский бросились провожать станового, подсадили его в тарантас, прокричали в один голос: «счастливо оставаться!» – и, гремя и звеня колокольчиками и бубенцами, становой пристав покатил по направлению к дому своего коллеги, отца Ивана.