Россия во мгле

Советское правительство ввело эту систему из принципиальных соображений, но всякое другое правительство в России вынуждено было бы сейчас сделать то же самое. Если бы война в Западной Европе продолжалась по сей день, в Лондоне тоже были бы введены пайки на продукты, ордера на одежду и квартиры. Но в России это пришлось осуществлять на основе стихийного крестьянского хозяйства, имея дело со своенравным и необузданным населением. Поэтому борьба неизбежно приняла жестокий характер. С пойманным спекулянтом, настоящим спекулянтом, наживающим на своей торговле значительные барыши, расправа бывает короткой: его расстреливают. Сурово карают даже за обыкновенную торговлю. Всякая торговля сейчас рассматривается как «спекуляция» и запрещена законом. Но на диковинную уличную торговлю снедью и всякими мелочами в Петрограде смотрят сквозь пальцы, в Москве же она ведется и вовсе открыто, потому что только благодаря этому крестьяне привозят в города продукты.

Широко распространена также подпольная торговля между знакомыми людьми. Всякий по мере возможности старается таким способом добавить что-нибудь к своему пайку. У каждой железнодорожной станции торгуют в открытую, как на рынке. Повсюду мы видели толпу крестьян, которые ожидают поезда и предлагают молоко, яйца, яблоки, хлеб и прочее. Пассажиры вылезают из вагонов и наполняют мешки. Яйцо или яблоко стоит 300 рублей.

Судя по виду, крестьяне вполне сыты, и я думаю, им живется не хуже, чем в 1914 году. Пожалуй, даже лучше. Теперь у них стало больше земли, и они избавились от помещиков. Никакие попытки свергнуть советское правительство не встретят у них поддержки, так как они убеждены, что, пока это правительство у власти, теперешнее положение не изменится. Это не мешает им всеми силами сопротивляться красногвардейцам, заготовляющим продовольствие по установленным ценам. Иногда им удается напасть на небольшой красногвардейский отряд и перебить его. Лондонские газеты раздувают каждый такой случай, спеша возвестить о крестьянском восстании против большевиков. В действительности ничего подобного нет. Просто крестьяне стремятся жить привольно при существующем строе.

Однако, за исключением крестьян, все классы общества – в том числе и руководящие круги – испытывают сейчас крайние лишения. Кредитная система и промышленность, изготовлявшая предметы широкого потребления, пришли в полное расстройство, а все попытки создать другую форму производства оказались безуспешными. Поэтому новых товаров нет нигде. Едва ли не единственное, что имеется в изобилии, – это чай, папиросы и спички. Спичек в России сейчас больше, чем их было в Англии в 1917 году, причем спичка советского производства отличается превосходным качеством. Однако достать такие вещи, как воротнички, галстуки, ботиночные шнурки, постельное белье и одеяла, ложки и вилки, самую необходимую посуду и галантерею, попросту немыслимо. Если случается разбить стакан или чашку, купить новые можно только из-под полы, после долгих поисков. Из Петрограда в Москву мы ехали в спальном вагоне люкс, но в купе не было графина, стаканов, самых простых вещей. Решительно все исчезло. Поначалу нам показалось удивительным, что почти все мужчины небрежно бреются, и мы склонны были приписать это всеобщему безразличию, но поняли, в чем дело, когда один знакомый обмолвился в разговоре с моим сыном, что вот уже год бреется одним-единственным безопасным лезвием.

Медикаменты тоже невозможно достать. Нет лекарств от простуды и от головной боли; нельзя лечь в постель с грелкой. Поэтому малейшее недомогание часто переходит в серьезную болезнь. Почти у всех, с кем нам приходилось общаться, болезненный и подавленный вид. Редко можно встретить бодрого, здорового человека в этой обстановке лишений и житейских забот.

Тех, кто тяжело заболеет, ожидает печальная судьба. Мой сын побывал в Обуховской больнице и рассказал мне, что положение там самое прискорбное. Больница испытывает ужасающую нехватку решительно во всем, половина коек пустует, но больных не принимают ввиду невозможности обеспечить за ними уход. О дополнительном, калорийном питании не может быть и речи, разве только родственники больного каким-либо чудом сами добудут продукты и принесут передачу. Доктор Федоров рассказал мне, что операции бывают лишь раз в неделю, когда удается подготовить самое необходимое. В остальные дни об этом нечего и думать, больные вынуждены ждать.

Едва ли в Петрограде найдутся люди, имеющие вторую смену одежды, и в огромном городе, где нет иного транспорта, кроме редких, переполненных трамваев^[1], все носят старые, прохудившиеся сапоги, которые обычно приходятся не в пору. Но изредка видишь поразительные контрасты. Директор школы, куда мы приехали без предупреждения, удивил меня своим щегольством. Он был в смокинге и голубой саржевой жилетке. Некоторые выдающиеся ученые и литераторы, с которыми я встречался, ходили без воротничков, обмотавшись шарфами. Горький носит единственный свой костюм.

В Петрограде, на встрече с литераторами, известный писатель господин Амфитеатров обратился ко мне с длинной речью, исполненной горечи. Он, подобно многим, был уверен, что я слеп и тупоумен, что мне пускают пыль в глаза. Он призывал всех присутствующих снять свои благопристойные пиджаки, дабы я собственными глазами увидел скрываемые под ними жалкие лохмотья. Слушать его было тяжко, тем более что мне он не сообщил ничего нового, но я привожу здесь этот случай, чтобы подчеркнуть, сколь велика всеобщая нищета. Полураздетые жители этого разоренного и разрушенного города, несмотря на тайную торговлю, живут впроголодь. Советское правительство при всем своем желании не может удовлетворять их насущные нужды. В районной кухне мы видели, как распределяют питание по общим нормам. Мы отметили чистоту и хорошее обслуживание, но это не может возместить нехватку продуктов. По самой низкой категории там выдавали миску жидкой похлебки и примерно столько же яблочного компота. Хлеб отпускают по карточкам, и люди подолгу выстаивают за ним в очередях, но однажды, когда не было муки, пекарни в Петрограде целых три дня совсем не выпекали хлеба. Качество хлеба не одинаково: иногда это превосходный черный хлеб из грубой муки, иногда же – сырой, вязкий, как глина, и несъедобный.

Не знаю, могут ли все эти бессвязные подробности дать западному читателю представление о том, какова сейчас повседневная жизнь Петрограда. Говорят, в Москве гораздо хуже с жильем и топливом, но внешне она выглядит далеко не так мрачно, как Петроград. Нашему взгляду все это представилось в октябре, в удивительно ясные, погожие дни. Представилось в сиянии солнца, в уборе багряной и золотой листвы. Но в один прекрасный день похолодало, жухлые листья закружились в воздухе, затем пошел снег. Впервые ощутилось дыхание близкой зимы. А потом снова вернулось осеннее великолепие.

Когда мы покидали Россию, солнце еще ярко сияло. Но при мысли о близкой зиме у меня сжимается сердце. Советское правительство не пожалело усилий, чтобы подготовить Северную коммуну к предстоящим трудностям. Дрова сложены штабелями на набережных, посреди главных улиц, во дворах – всюду, где только возможно. В прошлую зиму многие жили в домах при температуре ниже нуля; водопроводные трубы замерзли, канализация не работала. Читатель легко может представить себе последствия. Люди ютились в едва освещенных комнатах, поддерживая силы чаем и разговорами. Придет время, и кто-нибудь из русских писателей расскажет нам, что это значило для ума и сердца русского человека. Возможно, в нынешнем году будет легче. Говорят, будто и продовольственное положение улучшилось, но мне трудно в это поверить. Железные дороги пришли почти в полную негодность; паровозные котлы топят дровами, и локомотивы все более изнашиваются; когда составы, громыхая, ползут со скоростью не свыше двадцати пяти миль в час, болты шатаются и рельсы дрожат под колесами. Но даже если бы железные дороги не были в столь безнадежном состоянии, все равно южные продовольственные районы захвачены Врангелем. Скоро холодные дожди обрушатся на 700 000 душ населения, оставшегося в Петрограде, а потом пойдут снега. Ночи становятся все длиннее, а дни убывают.

Вы скажете, что в этих бедствиях и всеобщем упадке повинна власть большевиков! Но я не верю в это. О большевистском правительстве я расскажу подробнее после того, как обрисую картину в целом. Но должен сказать сразу, что разоренная Россия отнюдь не подверглась нападению некой разрушительной и зловещей силы. Прогнивший строй сам по себе пришел в упадок и рухнул. Не при коммунизме, а при капитализме построены нелепые громады этих городов. Не коммунизм вверг эту гигантскую, пошатнувшуюся, обанкротившуюся империю в опустошительную шестилетнюю войну. Это сделал европейский империализм. И не коммунизм подверг истерзанную и, быть может, погибающую Россию непрерывным нападениям платных наемников, интервенции и мятежам, не коммунизм стиснул ее в кольце жестокой блокады. Мстительный французский кредитор, тупоголовый английский журналист гораздо более ответственны за ее смертные муки, чем любой из коммунистов. Но к этому я вернусь, когда опишу несколько подробнее, какой представилась нам Россия во время нашей поездки. Лишь имея некоторое понятие о материальной и духовной подоплеке той гибели, на краю которой оказалась Россия, мы сможем понять и оценить по справедливости большевистское правительство.