Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны

Казалось, будто кто-то подталкивает этих людей, нашептывая им на ухо: «Торопитесь! Торопитесь, наслаждайтесь – это последние месяцы вашего бездумного, блестящего, роскошного существования⁴⁹.

Одним из представителей молодого поколения русских любителей танцев был сын великого князя Павла Александровича, Дмитрий Павлович, регулярно навещавший отца в Париже, где он мог без препятствий наслаждаться, растрачивая свое грандиозное состояние. Американская бальная танцовщица Ирен Кастл вспоминала, как Дмитрий преследовал ее, когда она с мужем и партнером Верноном выступала в знаменитом вечернем клубе в «Кафе де Пари». Дмитрия так впечатлило это выступление, что он швырнул стофранковую купюру на поднос и пустил его по столам, собрав в результате более пятисот франков, которые он «изящно преподнес очаровательной Ирен»⁵⁰. Молодой великий князь был столь элегантен, что сошел бы за англичанина – «белокурый, гладко выбритый, высокий, стройный» и, как его дядька, царь Николай, «с явственным оксфордским акцентом»⁵¹. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять: он вырос, имея все самое лучшее. У него был «шарм, соответствующий положению, – вспоминала Ирен, – и сдержанность опытного шофера за рулем автомобиля». Дмитрий уверенно провел ее в танце по залу «Кафе де Пари»; с той же уверенностью он промчал Кастлов на головокружительной скорости, гудя в клаксон, по всему городу «в машине, вдвое длинней, чем мы когда-нибудь видели, не меньше чем на восьмидесяти милях в час». Дмитрий приглашал Кастлов на ужины в аббатстве на Левом берегу, просил их записать для него слова американских регтаймов, от которых, по его словам, сходил с ума отец Дмитрия, Павел; пригласил их в Турне великих князей по злачным местам Парижа. Когда Вернон уехал на несколько дней, Дмитрий прислал Ирен орхидеи, коробки русских сигарет и «набор очаровательных пуговиц с бриллиантами и ониксом от Картье», дав понять, что набор выполнен «специально для нее». Дерзкий, уверенный в себе, великий князь перешагивал через любые препятствия: весь мир и все женщины были у его ног, а деньги в 1913 году, чтобы ими наслаждаться, имелись в неограниченном количестве⁵².

Гедонистический образ жизни великого князя Дмитрия стал своего рода венцом русского вклада в Прекрасную эпоху. С началом войны в августе следующего года в эмигрантском сообществе в Париже произошли неизбежные и резкие перемены. Аристократы, как Павел и Ольга ранее, начали возвращаться в свои петербургские дворцы. Литературная чета Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус вместе с другими членами их кружка тоже уехала в Россию, полагая, что возвращение не за горами. Да и как Зинаида могла сопротивляться «очаровательным парижским веснам», которые обожала? «Не знавший Париж до войны 1914-го», – вспоминала она позднее —

не видал его настоящего, живого веселого, главное – веселого, в каждом гавроше, насвистывающем все один и тот же мотив (тогда кэк-уок), в мягком звоне бубенчиков, в пенье соловьев в густом тогда парке Мюэтт, веселого даже в нелепом Трокадеро с его водопадами и каменными животными, в незамысловатых «девочках» на Буль-Миш и в «Рат-Морт»^[14], веселого в разнообразных уличных запахах и переливных огнях.

Весной все в Париже приносило ей радость. Они с Дмитрием очень грустили, покидая la douce France, «милую Францию»⁵³.

В «Улье» Марк Шагал упаковал вещи и в 1914 году уехал в родное местечко с визитом. Он запер студию, перемотав дверную ручку проволокой, поскольку там не работал замок, и оставил внутри целую кучу полотен. Другие, свернутые в трубку, он взял с собой, чтобы отвезти по дороге в галерею в Берлин. Больше он их не увидел. На родине в Витебске он написал еще множество ярких красочных холстов и женился на своей любимой, Белле; пока что из-за войны ему пришлось остаться в России⁵⁴.

Когда в Париже в августе 1914 года была объявлена война, многие соотечественники Шагала, русские, кинулись записываться добровольцами в армию; пункт набора располагался на эспланаде Инвалидов. Всего около сорока тысяч иностранцев, проживавших в Париже, вступили в добровольческие войска, и среди них более шести тысяч русских – около одной пятой русского населения Парижа⁵⁵. В их числе оказались старые приятели Эренбурга по «Ротонде» и эмигрантской библиотеке на улице Гобеленов. Многие добровольцы были бедными еврейскими рабочими из эмигрантских семей, обосновавшихся в Четвертом округе, или политическими беженцами, рисковавшими в России оказаться под арестом. Однако, по данным газеты Le Temps, к 24 августа 57 процентов русских добровольцев получили отказ по медицинским причинам – в том числе Эренбург⁵⁶. Он решил, что дело в его «тщедушности» («Нельзя безнаказанно отдавать предпочтение поэзии перед говядиной в течение трех или четырех лет», – писал он⁵⁷). Сутин записался в рабочую бригаду, но и его вскоре комиссовали по состоянию здоровья – он страдал язвой желудка и анемией. Десять тысяч русских евреев уехали из Парижа в Испанию или Соединенные Штаты, так как им был предъявлен ультиматум: идти добровольцами или покинуть страну⁵⁸. Другие возвращались домой и поступали в русскую армию. Эренбург предпочел остаться, несмотря на то что его неоднократно вызывали на допросы во французскую полицию из-за фамилии, похожей на немецкую. По ночам он работал на Монпарнасе грузчиком и писал статьи о военных операциях французов для российской прессы, для чего выезжал на фронт вместе с другими журналистами.

К сожалению, во французской армии русские добровольцы не прижились. Их не принимали в регулярные войска, а отправляли в Иностранный легион, хоть они и настаивали на желании сражаться⁵⁹. Для большинства из 3393 русских, попавших в Легион к 10 декабря 1914 года, этот опыт стал крайне неприятным. Их оскорбляли, принижали, а в заявлениях на перевод отказывали. На следующий год тридцать семь бойцов Легиона взбунтовались и оказались под трибуналом; семерых казнили⁶⁰.

* * *

В Первую мировую войну «Русские сезоны» продолжались в театре Шатле, хотя для того чтобы держаться на плаву финансово, компания теперь ездила с гастролями и регулярно появлялась в Монте-Карло. Самой известной постановкой, вышедшей в военные годы, был новый балет «Парад», премьера которого состоялась в мае 1917 года. Балет изображал парижскую уличную ярмарку с фокусниками и акробатами, хореографию ставил Леонид Мясин, а идея сценария принадлежала французскому писателю Жану Кокто. Музыка авангардного французского композитора Эрика Сати оскорбила вкусы парижской публики – там звучала и пишущая машинка, и автомобильный клаксон; то же самое касалось кубистских декораций и костюмов, выполненных новым громким талантом, возникшим на парижской сцене, Пабло Пикассо, знаменитым провокатором.

Эренбургу «Парад» запомнился как единственное радостное событие в Париже в военные годы. Le Tout-Paris явился в полном составе и возненавидел решительно все: модернистскую музыку, хореографию и особенно костюмы и декорации Пикассо. Прием «Парада», хоть и шумный, был все-таки более благоприятным, чем у «Весны священной»: «Люди, сидевшие в партере, кинулись к сцене с криками “Занавес!” в настоящем бешенстве», – вспоминал Эренбург забавляясь. Публика была оскорблена в лучших чувствах, когда артисты лишь посмеялись над ее протестами, и зрители, «полностью потеряв голову», стали кричать: «Смерть русским!» и «Пикассо – бош!»^[15] На следующий день французская пресса предложила русским, вместо того чтобы издеваться над французской публикой, подразнить немцев «где-нибудь в Галиции»⁶¹.

Дягилев рассчитывал, что «Парад» вызовет такой же скандал, как «Весна священная» четырьмя годами ранее, и это повысит продажи билетов. Его ждало разочарование: балет удалось показать всего четыре раза, после чего он был снят с репертуара. Финансовые затруднения заставили его в 1918 году перевезти труппу «Русского балета» сначала в Мадрид, а затем в Лондон. Премьера «Парада», однако, обеспечила Парижу статус города, в котором «авангард вступил в борьбу с общеевропейской элитарной культурой»⁶². Она также положила начало карьере Пабло Пикассо, который женился на Ольге Хохловой, одной из балерин дягилевской компании, на следующий год, в русской православной церкви на улице Дарю. С этого момента и на всю жизнь она стала его основной натурщицей.

Дальше наступил 1917 год, и у русской эмиграции появился куда более серьезный повод для озабоченности, чем искусство. В начале марта, после недели протестных маршей, забастовок и беспорядков, в Петрограде (так переименовали Санкт-Петербург с началом войны) произошла долгожданная революция. 15 марта Николай II отрекся от престола, а его брат Михаил отказался взять власть. Услышав эти новости, Ленин, перебравшийся в сентябре 1914 года в Швейцарию, бросил свой тихий домик в Цюрихе и вместе с большевистской свитой срочно помчался в Петроград, стремясь воспользоваться трудностями, возникшими у Временного правительства в наведении порядка.

Илья Эренбург вспоминал, как русские эмигранты в Париже приходили в восторг от новостей о революции и шумно праздновали ее, с выпивкой и песнями, в барах и кафе на Монпарнасе. Большая их группа явилась к русскому послу Александру Извольскому в посольство на улице Гренель с просьбой помочь вернуться домой. Для политэмигрантов, мечтавших скорей оказаться в России, свободной от царизма, был разработан план постепенного возвращения: «первыми поедут те, кто принадлежит к наиболее влиятельным партиям»⁶³. Однако у них появился и новый повод скорей покинуть Париж – нарастающая антирусская компания в прессе, возглавляемая Le Matin. С начала революционных волнений 1905 года французская полиция беспокоилась насчет растущего числа русских эмигрантов, наводняющих столицу. Париж превратился в «центральный штаб русских революционеров» – их собралось там около двадцати пяти тысяч. Их лояльность Франции и ее союзу с Россией ставилась под сомнение⁶⁴.

К апрелю 1917 года французская пресса начала публиковать открыто враждебные статьи с инсинуациями о том, что русские «всегда обожали пруссаков, что они безответственны и склонны предавать друзей»⁶⁵. Нарастала антипатия между французской и российской армиями, стоявшими вместе во Франции. Эренбург торопился вернуться домой, но въехав во Францию в 1908 году без официальных бумаг, вынужден был обивать пороги посольств и консульств, чтобы раздобыть себе паспорт и визу, необходимые для отъезда. Перед тем как уехать, он еще раз посидел в «Ротонде» со старыми друзьями, включая мексиканского художника Диего Риверу. Ривера радовался за него; Эренбургу предстояло «увидеть революцию, настоящую революцию!» Ривера уже видел одну у себя в Мексике и заявлял, что это «самое веселое, что можно вообразить». При расставании он выразил надежду увидеться с Эренбургом вновь. А может, и нет: вдруг его бросят в тюрьму или застрелят – революция, она такая⁶⁶.

Запасшись нужными бумагами, Эренбург собирался сесть на поезд домой. В последний вечер в Париже он бродил по берегам Сены, «глядя вокруг и ничего не замечая. Я больше не был в Париже и еще не был в Москве… я был счастлив и несчастен. Моя жизнь в Париже была ужасна, но все равно я любил Париж»⁶⁷. В Москву он прибыл в июле 1917 года, а четыре месяца спустя стал свидетелем прихода большевиков к власти. Однако его парижская история не закончилась – равно как и у других русских эмигрантов, с которыми Эренбург подружился там. Многие из них подверглись в России преследованиям со стороны нового социалистического правительства, причем куда более суровым, чем при царе. Великие князья лишились своих дворцов, а семьи их были приговорены как враги нового государства. Очень скоро многим русским пришлось снова бежать в Париж.

Глава 4. «Мы пережили свою эпоху и были обречены»

Въезжая в свой очаровательный новый дворец в Царском Селе перед началом войны в 1914 году, великий князь Павел Александрович и княгиня Палей в глубине души знали, что их поколение стоит на пороге катастрофы и что возвращение в Россию для них крайне рискованно. Однако после двенадцати лет изгнания и вынужденной бездеятельности Павел мечтал снова служить в армии – он был прирожденным военным¹. Возвращался он, однако, охваченный глубоким фатализмом: в августе 1915 года они с Ольгой за ужином признавались французскому послу в Петрограде, Морису Палеологу, в том, что царь и его приближенные «приговорены»².

Хотя с началом войны Николай II удовлетворил ходатайство Павла о военной службе и назначил его командующим Первого корпуса императорской гвардии, проблемы со здоровьем не позволяли ему отбыть по месту назначения, в Могилев, до мая 1916 года. Двадцатилетний сын Павла и Ольги, князь Владимир Палей, юноша с чувствительной тонкой душой и подающий надежды поэт, с 1915 года служил в гусарском полку; теперь он стал отцовским ординарцем. К несчастью, долгие годы вне армии помешали Павлу быстро адаптироваться к стилю командования военного времени, и после того как он бросил гвардейцев в катастрофическое нападение 27 июля 1916 года во время Брусиловского прорыва, он получил отставку из армии и был отправлен обратно в Царское Село³.

Павел с Ольгой находились в Царском Селе, в пятнадцати милях от города, когда в 1917 году в Петрограде произошла революция. В последний раз перед этим они ужинали с Морисом Палеологом в апреле. Павел, вспоминал посол, все еще носил генеральскую форму и выглядел спокойным; было в нем «непоколебимое достоинство», но «горестные морщины глубоко прорезали его суровое лицо». Жена его «просто дрожала от горя и отчаяния». Действительно, Ольга рассказывала подруге, как она лежит по ночам, представляя их дворец, объятый пожаром, из которого «растаскивают и разворовывают все наши очаровательные коллекции»⁴. Палеолог вспоминал, что они, все трое, испытывали то же самое, проходя по элегантным залам дворца в столовую:

Мы обводили глазами всю эту роскошь, картины, гобелены, обилие мебели и предметов искусства. Что толку в них теперь? Что станет с этими чудесами и диковинами? Со слезами на глазах несчастная княгиня сказала мне: «Возможно, этот дом очень скоро у нас отнимут – а я вложила в него всю себя»⁵.

Старшая дочь Павла, Мария Павловна^[16], недавно навещала отца и обратила внимание на то, как расстроили Павла его безуспешные попытки убедить царицу в отсутствие Николая пойти на политические уступки. Когда царь отрекся от престола в Пскове 16 марта, никто из семьи Романовых не решился сообщить об этом Александре, поэтому Павлу пришлось ехать к ней и докладывать печальные новости. Революция «поразила его в самое сердце», но революционеров он не винил. Мария писала: «Все это, – говорил он, – результат страшной слепоты былого режима»⁶.

Летом 1917 года русская аристократия стала свидетельницей настоящего конца света: «Нет больше такой страны, Россия, – сказал Павел Марии Павловне, – есть только страна Революция, которую следует защищать любой ценой»⁷. 20 марта 1917 года Временное правительство издало декрет, по которому императорские дворцы – Зимний и все дворцы Царского Села, Петергофа и Ораниенбаума – переходили в собственность государства. Все средства императорской семьи передавались Министерству финансов, а земли короны – обеспечивавшие доход, на который кутили великие князья, – конфисковывались. За Романовыми остались лишь собственные частные дома в Петрограде и личные вещи.

После захвата власти большевиками в ходе второй революции в ноябре положение дворянства еще сильней осложнилось. Ленин отменил частную собственность на землю, и к февралю 1918 года конфисковал три четверти всех поместий в России⁸. На каждого, кого можно было считать «буржуазией», грозил обрушиться большевистский гнев. Для русских буржуазией являлись любые привилегированные слои населения, не только в финансовом, но и в культурном смысле. Интеллигенция старой дореволюционной России вместе с аристократией была, таким образом, объявлена «врагами революции»⁹. Первоочередной мишенью для Ленина с его политикой нападок, экспроприации и даже «ликвидации» – слово, ставшее пугающе расхожим в следующие несколько лет, – являлась семья Романовых. Еще в 1901 году Ленин заявил, что в России «надо отрубить головы как минимум сотне Романовых», чтобы установить социалистическое государство, и зимой 1917–1918 годов классовая ненависть обрушилась на головы императорской элиты¹⁰. Призыв «Смерть дворянам!» слышался отовсюду. Мария Павловна вспоминала: «Мы были целиком в их власти, и ничто, кроме удачи, не могло спасти нас»¹¹.

Экспроприации и обыски стали повседневными реалиями; распоясавшиеся банды революционеров разоряли дома богачей, целясь в первую очередь на винные погреба. Аристократия была вынуждена мириться с подселением многочисленных семей рабочих и питаться скудными пайками. Быстро низведенные до нищеты, дворяне начали распродавать свою оставшуюся собственность, чтобы прокормиться, причем делалось все, чтобы принизить их и лишить достоинства. Зимой 1918 года новое большевицкое правительство издало указ об обязательной трудовой повинности для буржуазии, причем отправляли их на самые унизительные работы – подметание улиц, чистку сортиров и копание могил¹².

* * *

Перед самым началом революции в Петрограде, в марте 1917 года, великая княгиня Владимир очень удачно выехала оттуда в Кисловодск, модный курорт, расположенный на Кавказе, между Черным и Каспийским морями, чтобы быть поближе к сыну, великому князю Андрею, находившемуся там на лечении¹³. Она сняла нарядную виллу, хоть и скромную по ее стандартам, и не рассчитывала задерживаться долго. Поэтому у себя, во Владимирском дворце в Петрограде, она оставила все «роскошные придворные туалеты, шлейфы из бархата и парчи, бо́льшую часть мехов и бо́льшую часть бесценных украшений»¹⁴. Однако очень быстро революционеры добрались до Кисловодска и на два месяца поместили ее под домашний арест; впервые в жизни великая княгиня была вынуждена обходиться без привычных удобств.

Ее старший сын, Кирилл Владимирович, тем временем первым из Романовых смог бежать из России – по железной дороге до Финляндии, вместе с беременной женой Викторией и двумя дочерями, в июне 1917 года. Он устроился в поместье в Хайкко на три года, продолжая следить за развитием событий на родине. Кирилл жил надеждой на реставрацию монархии, объявив себя следующим в линии престолонаследия, и отказывался от предложений убежища со стороны правительств Швеции и Франции. В 1920 году германофил Кирилл с женой предпочли переехать в Кобург, на виллу Эдинбург. Однако летом 1917 года остальные члены семьи Романовых, владевшие собственностью в Крыму, стремились на юг. Вдовствующая императрица Мария Федоровна отправилась из Киева к дочери Ксении и зятю Сандро на виллу в Ай-Тодоре, где к ней позже присоединилась другая дочь, Ольга, с мужем Николаем Куликовским. По прибытии Ольга сообразила спрятать материнские драгоценности, рассовав их по жестянкам из-под какао. Большевики часто являлись к ним с обысками, и банки спешно приходилось заталкивать в расщелины на ближайшем утесе¹⁵.

Также в Крыму дядька царя, великий князь Николай Николаевич, жил в поместье у своего брата Петра в Дюльбере; князь Феликс Юсупов с женой Ириной поселились в своем дворце в Кореизе. Феликс сумел вывезти часть своих бесценных сокровищ из дворца на Мойке в Петрограде с помощью довольно подозрительного британца по имени Берти Стопфорд – торговца произведениями искусства и антиквариатом, являвшегося, скорее всего, английским шпионом^[17]. Стопфорд пришел на помощь и великой княгине Владимир, выручив ее знаменитую коллекцию драгоценностей, преимущественно от Фаберже и Картье – бо́льшую ее часть она приобрела во время частых поездок в Париж. В июле в Петрограде он сумел с помощью сына великой княгини Владимир, Бориса, пробраться во Владимирский дворец по тайному ходу и забрать драгоценности из сейфа в ее будуаре. Он тщательно обернул их в газеты – всего 244 изделия, включая 25 диадем, – и в сентябре 1917 года провез в двух саквояжах в Лондон¹⁶. Вдовствующей императрице Марии Федоровне повезло меньше; власти конфисковали остатки ее выдающейся коллекции императорских драгоценностей из Аничкова дворца, где она жила в Петрограде.

* * *

Летом и осенью 1917 года те аристократы, у кого была такая возможность, – особенно придворные, жившие в Царском Селе, – а также чиновники царских гражданских учреждений и провинциальное дворянство массово покидали Россию. У многих из них было собственное жилье или родственники в Париже или на Ривьере, поэтому они стремились во Францию. У них было два варианта: по железной дороге в Петроград, на север через Карелию до Финляндии, а оттуда до шведской границы, чтобы сесть на корабль в Европу. Можно было поехать на юг, через территории, контролируемые враждебными большевиками, до Черного моря. Никаких других путей не существовало, хотя кому-то удавалось бежать по транссибирской магистрали в Харбин или Манчжурию либо добраться до Владивостока и на корабле плыть в Японию или Калифорнию. Оба последних варианта исчезли с началом в Сибири гражданской войны, когда железная дорога стала объектом ожесточенных боев.

После конца Первой мировой войны, в ноябре 1918 года, германские войска, оккупировавшие Украину и Крым – и тем самым обеспечившие некоторую защиту Романовым, – покинули страну, и положение стало еще более угрожающим. Местные политические фракции регулярно подвергали задержавшихся там Романовых обыскам и арестам. Недавно сформированная Троцким Красная армия, состоявшая в основном из добровольцев, быстро подступала к Крыму, тесня белогвардейцев – контрреволюционеров – к южным окраинам России, и в конце 1918 года стало ясно, что Романовым надо бежать в более безопасные страны: по морю через Мальту во Францию или Англию.

* * *

Вскоре после большевистского переворота в ноябре великий князь Павел был арестован в своем дворце в Царском Селе по подозрению в монархистском заговоре. Большевики трое суток продержали его в Смольном – бывшем институте для дворянских дочерей, где ныне располагался штаб ленинского правительства. Его предлагали то немедленно отправить в Петропавловскую крепость на Неве, то посадить в тюрьму в Кронштадте. Тем временем большевики, охранявшие Павла, сильно робея в присутствии высокопоставленного заключенного, обращались к нему «товарищ Высочество». Они отыскали для него потрепанное кресло, усадили туда и «просили читать им газеты и объяснять, что там написано», так как сами были неграмотными. «Наверное, это было очень странно, – писал французский дипломат Луи де Робьен, – когда Романов в генеральской форме, с Георгиевским крестом^[18], с его величественной внешностью и безупречными манерами, читал “Правду” четверым неграмотным матросам»¹⁷.

Пока Павел сносил свое положение с невероятной выдержкой, если не безмятежностью, как многие утверждали, Ольга, его жена, развела активную деятельность. Она немедленно помчалась в Петроградский совет, где «с характерной для нее энергичностью и настойчивостью добилась того, чтобы приказ был отменен», как вспоминала ее падчерица Мария Павловна¹⁸. Ольге удалось заручиться поддержкой врача, который подтвердил, что Павел страдает от язвы и у него слабые легкие, после чего его выпустили с условием не покидать Петроград без разрешения властей¹⁹. Павел вернулся домой в Царское Село, где стал свидетелем разграбления и уничтожения большевиками большей части его бесценной коллекции вин²⁰.

В августе 1917 года Павел уже запрашивал разрешение на выезд в Швецию – ближайшую нейтральную страну, предлагавшую ему убежище, до которой было каких-то двенадцать часов на пароходе из Петрограда, – вероятно, чтобы потом перебраться в Париж²¹. Пока война была в разгаре, он не мог ехать по железной дороге в Европу напрямую. Чтобы сэкономить, они с Ольгой выехали из своего дворца^[19], который не могли больше отапливать, и поселились на маленькой даче, на территории виллы в английском стиле, принадлежавшей великому князю Борису²². Вскоре у них конфисковали все три автомобиля, привезенные из Парижа²³. Тем не менее Павел и Ольга радовались, что они по-прежнему вместе; сдержанный и строгий Павел всегда казался «последним человеком на земле, от которого ждешь столь романтического брака», однако супруги обожали друг друга²⁴. Когда Луи де Робьен навещал их в Царском Селе в феврале 1918 года, практически вся их прислуга, составлявшая шестьдесят четыре человека, была отпущена. Они ужинали скромным пайком черного хлеба, запивая его одной из последних бутылок «Мутон-Ротшильда». У них нет денег, сказали они Робьену, и приходится продавать свои фарфоры и картины, но Павел, как отметил дипломат, «выносил все это с редким величием духа. Он не утратил оптимизма и надежды; говорил, что даже из избытка зла однажды может родиться нечто доброе»²⁵.

Надежды Павла развеялись в марте 1918 года, когда правительство Ленина приказало всем членам императорской семьи явиться для регистрации во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем – известную как ЧК – в Петрограде. Большевики собирались отправить всех Романовых в бессрочную ссылку – по различным данным в Вологду, Вятку или Пермь, – пока не примут решения, что с ними делать²⁶. Явившись на регистрацию, сын Павла и Ольги, князь Палей, получил предложение отречься от отца, но Владимир отказался и был сослан в Вятку, несмотря на протесты матери, что он Палей, а не Романов. Однако ей удалось, по крайней мере, спасти от ссылки Павла, для чего она снова прибегла к врачебным свидетельствам, потрясая ими перед работниками ЧК²⁷. Павел, тем не менее, понимал, что его дни сочтены. Он много и откровенно беседовал с дочерями, Ириной и Натальей, гуляя с ними в саду: «Он рассказывал нам о том, сколь многим обязан нашей матери, – вспоминала Ирина, – что она открыла ему жизнь, которой он никогда не знал, и обо всем, чем она стала для него»²⁸. Вскоре после этого Павлу поступило предложение о помощи для выезда за пределы России, но он отказался.

В том же месяце брат царя, великий князь Михаил Александрович, отказавшийся взойти на престол после отречения Николая, был арестован и отправлен на вечную ссылку в Пермь^[20]. В первые три месяца там он пользовался определенной степенью свободы. Далее, без предупреждения, в ночь с 12 на 13 июня, его вместе с секретарем, Николасом Джонсоном, отвезли в лес за городом и казнили. Около месяца спустя брат Михаила, царь Николай II, его жена Александра и пятеро их детей – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей – были жестоко убиты вместе с прислугой и врачом в Екатеринбурге на Урале. На следующий день сестру Александры Эллу, которую держали в здании школы неподалеку от Алапаевска, увезли на близлежащую шахту, сбросили вниз и оставили умирать вместе с ее компаньонкой сестрой Барбарой, великим князем Сергеем Михайловичем, князьями Иоанном, Константином и Игорем – сыновьями великого князя Константина Константиновича – и князем Палей, находившимся в заключении вместе с ним.

Вскоре после того как столько ее ближайших родственников было жестоко казнено на Урале, старшая дочь Павла, Мария Павловна, с мужем Сергеем решила, что им пора бежать из России. Драгоценности великой княгини уже были отосланы в Швецию; часть из оставшихся украшений она продала, чтобы собрать деньги на поездку, а часть зашила себе в одежду²⁹. Перед отъездом она навестила отца и мачеху в Царском Селе. Стоял прекрасный летний день: «на лужайках, в высокой траве, ромашки поднимали свои белые головки; громко жужжали стрекозы и повсюду порхали желтые бабочки». Был август 1918 года, но никто из них еще не знал, что Владимир, князь Палей, уже казнен, и все боялись даже говорить «о какой-либо надежде на воссоединение, даже в отдаленном будущем». Когда Павел с печальным лицом махал им вслед, Мария поняла, что видит отца в последний раз³⁰.

Мария с Сергеем поехали на юг, в Оршу (территория современной Беларуси) на поезде, надеясь миновать оккупированную немцами Украину. Поезд шел крайне медленно, полный солдат; у них не было ни паспортов, ни разрешений на выезд, ни украинских виз, и их в любой момент мог арестовать большевистский патруль. На проверочном пункте в Орше единственное, что они могли сделать, – это умолять их пропустить. Измученные, страдающие от голода и жажды, они несколько часов дожидались решения; в конце концов, подкупив чиновника последними оставшимися деньгами, они 4 августа сели в поезд до Киева³¹. Город был полон беженцев с севера России, приезжавших «в лохмотьях, голодными, без копейки». Те рассказывали о страшных зверствах большевиков. Все, казалось, мечтали лишь о том, как добраться за триста миль до Одессы и сесть на корабль³². Мария с Сергеем с радостью приняли предложение остановиться у кузины Марии, королевы Румынии; оба заразились испанкой, но эскорт из молодых белогвардейских офицеров помог им доехать до границы с Бессарабией. В темноте железнодорожного вагона, освещенного единственной свечкой, Мария с трудом могла разглядеть их лица: «Эти незнакомцы, люди, которых я никогда раньше не видела, были теперь ближе мне, чем моя родня; они стали частью моего существа; в них заключалось все, что я покидала»³³. Однако, уже оставляя Россию навсегда, Мария Павловна получила новость, которой так боялась: ее отец арестован.

* * *

В конце лета 1918 года великий князь Павел Александрович оставался последним из старших Романовых, еще живших в Царском Селе; 12 августа большевики явились за ним. И снова Ольга изо всех сил пыталась защитить мужа, предоставляла медицинские справки о его болезнях, но тщетно. Павла увезли сначала в штаб-квартиру ЧК, а потом посадили под арест в Шпалерной тюрьме в Петрограде вместе с тремя другими великими князьями: братьями Георгием и Николаем Михайловичами, и их кузеном, Дмитрием Константиновичем – дальними родственниками Николая II. С начала июля этих троих держали в Вологде, а 21 июля перевезли на Шпалерную. Всем великим князьям было за пятьдесят; вместе с ними в тюрьме сидело еще около семисот заключенных: адмиралов, бывших министров, бывших членов Государственной думы, сотни офицеров и даже священники³⁴. Каждому Романову выделили камеру метр на два с железной койкой; тюремная пища сводилась к черному хлебу и «грязной тепловатой водице с плавающими в ней рыбьими косточками», отчего арестанты немедленно заболели. Однако семьям хотя бы разрешалось приносить им чистое белье, сигареты и немного продуктов с регулярными интервалами, и раз в день их выводили на прогулку в тюремном дворе. Великий князь Георгий умудрялся даже передавать письма своей жене³⁵.