Kitobni o'qish: «За скипетр и корону», sahifa 7

Глава пятая

По великолепной аллее, только что опушившейся первой светлой зеленью и ведущей из Ганновера к королевской резиденции Гернгаузен, ехал свежим и прекрасным утром экипаж, быстро приближаясь к золоченой решетке с воротами, ведущими на главный двор королевского дворца.

Когда экипаж остановился у ворот, из него вышел стройный невысокий человек лет тридцати шести, очень белокурый, с длинными, немного подкрученными усами, в черном фраке и сером пальто.

Этот человек вошел в боковой подъезд старого курфюрстского и королевского дворца, миниатюрного подражания Версалю, созданного творчеством знаменитого Ленотра, и вступил в длинный коридор, который вел прямо к кабинету короля Георга V. Перед этим кабинетом, имевшим непосредственный выход в сад, сидел дежурный камердинер. Направо находилась приемная комната для господ, ожидавших аудиенции у короля, по странной игре случайности сплошь увешанная изображениями прусских великих людей. Рядом с портретами во весь рост Блюхера и Цитена раскинулся на всю стену драматический эпизод заальфельденского поражения и на первом плане – прусский принц Людовик-Фердинанд.

– Король один? – спросил вошедший.

Камердинер встал и, сняв с него пальто, отвечал на ломаном немецком языке, с сильным английским акцентом:

– У Его Величества тайный советник Лекс.

– Доложите обо мне.

Камердинер громко стукнул в дверь короля. Чистый, приятный голос Георга V отозвался: «Come in!»³³

Камердинер вошел и через несколько минут вернулся.

– Король просит господина Мединга подождать минуту. – И он отворил дверь в приемную, куда и вошел господин Мединг, член правительственного совета и государственный секретарь.

Приемная была пуста, и вошедший сел на широкий диван.

Через пять минут дверь снова отворилась, и появился пожилой, немного сутуловатый человек, со снежно-белыми волосами и усами, в ганноверском генеральском мундире с золотыми аксельбантами. Это был генерал-адъютант Чиршниц, правая рука короля в военном деле. Мединг приподнялся со словами:

– С добрым утром, ваше превосходительство.

– Здравствуйте, здравствуйте! – отвечал генерал, кладя на стол большую сложенную карту. – И вы так спозаранку? Придется долго ждать? Надеюсь, вы не надолго.

– У короля тайный советник Лекс, и он, вероятно, пишет письма. Как долго это продолжится, неизвестно. Что же касается меня, то я не отниму у короля много времени.

Генерал плюхнулся в кресло и глубоко вздохнул.

– Знаете, любезный Мединг, сколько мне приходилось ждать в моей жизни? – И он вопросительно посмотрел на своего собеседника.

Мединг только пожал плечами в знак недоумения.

– Восемь лет, семь месяцев, три недели и четыре дня! – отчеканил громко генерал.

Мединг не мог удержаться от улыбки.

– Прекрасная школа терпения, ваше превосходительство.

– У меня есть книжечка, – продолжал генерал, и в тоне его звучали не то юмор, не то горечь, – в которую я вписывал каждый день, сколько времени мне приходилось проводить в приемной. До сегодняшнего дня итог составляет восемь лет, семь месяцев, три недели и четыре дня. Что вы на это скажете? Говорят, мне шестьдесят восемь лет, но это неправда – я прожил только пятьдесят девять лет пять месяцев одну неделю и три дня, остальное время я ждал.

И генерал с выражением покорности судьбе поудобнее устроился в кресле.

– Я должен признаться, – отвечал Мединг, – что мне подобная идея никогда еще не приходила в голову. Я предпочитал оставаться в неведении и без оглядки топить в Лете темные моменты, которые приходится проводить в этой salle des pas perdus³⁴.

– Вы еще молоды и не предаете значения времени, – отвечал генерал, – но я…

В эту минуту раздался громкий звонок. В дверях появился камердинер и пригласил Мединга к королю.

Мединг, почтительно раскланявшись с генералом, отправился в комнаты короля.

В кабинете, окна которого были широко раскрыты в сад, а все углы заполонены группами цветущих растений, за четырехугольным письменным столом сидел король. Георгу V было тогда сорок шесть лет, это был красивый мужчина в расцвете сил. Классически правильные черты его лица сияли веселостью и добродушием, нисколько не умаляя королевского величия, которым он был преисполнен. Слегка приподнятые белокурые усы покрывали верхнюю губу, и никто с первого взгляда не мог бы догадаться, что этому оживленному и подвижному лицу недостает зрения. Возле короля у стола стоял тайный советник Лекс, маленький худенький человечек, с густыми седыми волосами, умным лицом и скромной, почти застенчивой манерой. Он торопливо прибирал бумаги. У ног короля лежал маленький черный кинг-чарлз.

– Здравствуйте, любезный Мединг, – заговорил король своим громким чистым голосом, – рад вас видеть. Садитесь и скажите, что нового. Что говорит общественное мнение в моем королевстве?

Мединг низко поклонился и сел на кресло против короля. Лекс между тем успел собрать свои бумаги и ушел.

– Общественное мнение, – начал Мединг, – очень взволновано, ему сильно хочется задержать войну и, главное, побудить Ваше Величество примкнуть к Австрии и открыто восстать против Пруссии.

– Отчего же так? – спросил король. – Давно ли наша разлюбезная оппозиция так восхищалась мечтой о прусском преобладании?

– Мудрено решить, Ваше Величество, отчего – тут в ходу так много разных влияний, но суть в том, что общественное мнение Ганноверского королевства желает союза с Австрией.

– Странно, – промолвил Георг V, – то же самое говорил мне вчера граф Декен. Он мне показался ярым австрийцем.

– Граф Декен, – отвечал Мединг, – говорит в духе великогерманского союза, который основал, – он большой поклонник Бейста.

– Знаю, знаю, – сказал король, – так, стало быть, он был прав, уверяя меня, что все хотят войны с Пруссией и в особенности армия, то есть молодые офицеры?

– Он прав, Ваше Величество.

Король задумался.

– Что же вы делаете против этого течения? – спросил он.

– Стараюсь успокаивать, разъяснять, насколько хватает моего влияния в прессе, потому что считаю это течение опасным: оно вовлечет нас в войну, а война поставит Ганновер в чрезвычайно рискованное положение.

– Совершенно справедливо, – живо заметил король, – надо предпринять все меры, чтобы успокоить это воинственное антипрусское настроение. Я глубоко проникнут убеждением, что в добром согласии обеих великих держав Германского союза заключается единственная надежная основа благосостояния Германии, и вы знаете, как я лично заинтересован в том, чтобы оно не нарушалось. Вам известна также цена, которую я придаю прусскому союзу – меня называют врагом Пруссии, но в сущности, это неправда. Я только стою за свою полную самостоятельность, но никто сильнее меня не проникнут желанием жить с Пруссией в дружбе и мире. Те, кто желает нарушить эту дружбу, не понимают истинных интересов обоих государств. В Берлине много толкуют о политике Фридриха Великого, но вовсе ее не понимают! Какое высокое значение придавал Фридрих Второй союзу с Ганновером, видно уже из того, что он уступил ганноверскому правительству лучшего своего полководца, герцога Брауншвейгского. И какие прекрасные последствия имел этот союз, хотя и был направлен против Австрии! Ах, если бы в моей власти было сохранить добрые отношения между Австрией и Пруссией! Но уж если, Боже сохрани, дело дойдет до разрыва, я не намерен примыкать ни к той, ни к другой стороне.

Король высказал это с той определенностью и ясностью, с какою всегда высказывался перед своими исполнителями во избежание всяких недоразумений.

– Весьма счастлив, – отвечал Мединг, – что сумел действовать согласно видам Вашего Величества, тем более что мое положение в этом кризисе, как прусского уроженца, в высшей степени тягостно.

– Не предавайтесь пустым опасениям, – сказал король со свойственной ему приветливой улыбкой, – я знаю, что вы искренно преданы мне и ганноверским интересам. Вам известно, что я считаю общественное мнение шестой великой державой Европы – пожалуй, первой из них, – и потому дорожу дружбой прессы, органом этой державы. Я желаю слышать, что думает и говорит народ, а в правительственных газетах хочу доводить до его сведения мои собственные соображения и намерения – только таким путем может быть достигнута ясность отношений между мной и моими подданными и целиком обеспечено благосостояние как престола, так и страны. Вы так отлично меня понимаете и действуете как нельзя более в моих интересах. Спасибо вам. – И король ласково протянул Медингу руку.

Мединг встал и почтительно поцеловал ее.

– Ваше Величество всегда позволяли мне, – заговорил снова Мединг, – высказывать во всех вопросах внешней и внутренней политики мое мнение прямо и откровенно. Это милостивое позволение крайне необходимо для выполнения трудной задачи, возложенной на меня Вашим Величеством. Я должен всеподданнейше просить вас и в этот, по моему мнению, в высшей степени серьезнейший момент, позволить мне прямо и откровенно высказать мое непоколебимое убеждение.

– Говорите, говорите, я вас слушаю с величайшим вниманием, – сказал король, откидываясь на спинку кресла и слегка подперев голову рукой.

– Вашему Величеству известно, – сказал Мединг, – что в настоящее время mot d’ordre³⁵ немецкой и почти всей европейской дипломатии – не верить в возможность войны между Пруссией и Австрией. Это отчасти напоминает страуса, прячущего голову, чтобы не видеть опасности.

– Вы, стало быть, верите в войну? – спросил король.

– Я вижу, Ваше Величество, что вопрос зашел слишком далеко и возврат уже немыслим. Помимо слухов, доходящих из Вены и Берлина, я убеждаюсь в неизбежности войны из положения, принятого официальной и официозной прессой Пруссии и Австрии.

– Она, говорят, высказывается в самом миролюбивом тоне, – вставил король.

– Именно поэтому-то я и думаю, что в обоих лагерях готовы на всякую крайность. Если б вопрос шел только об угрозах и имелся в виду лишь один дипломатический компромисс, то правительственные газеты метали бы громы и молнии. Но меня тревожат именно эти мирные заявления. Каждый ищет лучшего casus belli³⁶ и хочет свалить вину разрыва на своего соперника. Я убежден, что война будет объявлена в самом скором времени, если не совершится какое-нибудь чудо. Граф Платен, однако, не хочет этому верить.

– Страус! – сказал король.

Мединг улыбнулся и продолжал:

– Но для Вашего Величества и для Ганновера это положение дел опаснее, чем для кого бы то ни было. Пруссия, доведенная до крайности, не остановится ни перед какими соображениями.

– Но ведь я уже сказал, что желаю оставаться нейтральным во что бы то ни стало?

– Это так, Ваше Величество, однако у нас нет никакого трактата. Граф Платен говорил князю Изенбургу в общих словах о намерениях Вашего Величества оставаться нейтральным, но, боясь возбудить толки во Франкфурте и Вене, не заключил никакого формального условия.

– А вы считаете формальное условие необходимым?

– Совершенно. Пруссия теперь еще не откажется его подписать, а раз подписав, не изменит слову. В момент действия могут потребовать больше, а после победы, я думаю, формальный трактат о нейтралитете послужил бы гарантией самостоятельности, даже дальнейшего существования Ганновера.

Король вздрогнул.

– Неужели вы полагаете, – спросил он, – что в Берлине могут посягнуть на существование Ганновера?

– Полагаю. Предстоящая борьба будет борьбой за существование, древняя Германия распадется в прах. При таких условиях не станут стесняться особыми соображениями.

– Но позвольте, – прервал король, – мне со всех сторон говорят, что союз с Пруссией может погубить Ганновер в случае победы Австрии.

– Слышал я эти рассуждения, но признаюсь, не понимаю их. Если бы даже Австрия победила, неужели она уступит Ганновер Пруссии? Кроме того, Вашему Величеству известно, что я не верю в австрийскую победу.

Король помолчал.

– Трудное положение, – сказал он потом. – Еще вчера был здесь сэр Чарлз Уэйк и убеждал меня твердо держаться союза и Австрии. Он привез письмо от лорда Кларендона в том же смысле.

Король отворил маленьким ключом шкатулку, стоявшую у него под рукой на столе, пошарил в ней несколько секунд и подал Медингу через стол письмо.

– Прочтите.

Мединг пробежал глазами.

– Я очень хорошо понимаю английскую политику, Ваше Величество, – сказал он. – В Лондоне хотят во что бы то ни стало мира, но вместе с тем желали бы преподать Пруссии урок за датский вопрос, и надеются, что когда Ваше Величество решительно встанет на сторону Австрии и саксонской фракции во Франкфурте, то Пруссия побоится войны и пойдет на сделку, которую не замедлит предложить английский кабинет – отличный способ сделать что-нибудь для Дании по-дешевке. Но мне кажется, британцы ошибаются в своих расчетах. Как бы то ни было, Вашему Величеству предстоит вершить ганноверскую, а не английскую политику. Чтобы меня успокоить, за этим письмом лорда Кларендона должен был бы виднеться английский флот, а если бы Ваше Величество, вследствие столь настойчиво навязываемой дипломатии, попали в опасное и тяжелое положение, то поверьте, к вам на помощь не явилось бы ни одной английской канонерской лодки. Альбион разыгрывает в этом случае роль того злого духа, который, явясь Гектору в образе брата, подстрекал его к состязанию с Ахиллесом – и исчез, когда троянский герой оглянулся за свежим копьем. Я бы желал высказать Вашему Величеству мысль, которая может рассеять все соображения против трактата о нейтралитете.

Король выпрямился, глаза его так напряженно устремились на говорящего, что могло показаться, будто они видят.

– Ваше Величество изволит помнить, – продолжал Мединг, – что уже всю последнюю фазу политики постоянная и прочная связь правительства Вашего Величества с правительством кур-гессенским имела очень сильное и благотворное влияние на ход событий, что единственно благодаря ей стала невозможной неслыханная аугустенбургская политика Бейста и был предотвращен распад союза. По моему убеждению, и в этом тяжелом кризисе Вашему Величеству следовало бы действовать заодно с курфюрстом и убедить примкнуть к вам великого герцога Ольденбургского. Ваше Величество оказалось бы тогда в главе группы, авторитет которой обеспечил будущность Ганновера, оказал Пруссии услугу и разложил недовольство Австрии на несколько плеч. Я даже полагаю, что Вашему Величеству следовало вместе с курфюрстом Гессенским заключить трактат с Пруссией касательно нейтралитета. Если бы впоследствии этот трактат не был уважен, чего я, повторяю, не считаю возможным, то у вас появились бы двойные силы отстоять его. Я думаю, что таким твердым и энергичным шагом в этом направлении войны можно избежать успешнее, чем безусловным присоединением к Австрии, как советовал лорд Кларендон.

Мединг замолчал.

Король, слушавший с величайшим вниманием, быстро барабанил двумя пальцами правой руки по столу.

– Вы правы, – сказал он громко, – совершенно правы. – И нажал левой рукой пуговку звонка.

Вошел камердинер.

– Попросить ко мне тайного советника Лекса!

Когда камердинер вышел, король продолжал:

– И вы думаете, что курфюрст не прочь сделать этот шаг мне навстречу?

– Я знаю, что министр Абе думает именно так, – отвечал Мединг, – и знаю также, что его высочество курфюрст придает чрезвычайное значение тому, чтоб действовать заодно с Вашим Величеством.

– Я попрошу вас, любезный Мединг, – сказал король, – тотчас съездить к курфюрсту и передать ему мои предложения.

Вошедший камердинер доложил о господине Лексе.

– Любезный Лекс, – обратился к нему король, – Мединг только что высказал мысль, которую я хочу немедленно привести в исполнение. Он того мнения, что я и курфюрст Гессенский вместе и солидарно должны заключить трактат о нейтралитете с Пруссией, и я тотчас отправляю его самого в Кассель, так как, конечно, он лучше всех способен исполнить это поручение.

Мединг поклонился королю и сказал:

– Осмелюсь заметить, что граф Платен совершенно одобряет этот шаг и уполномочил меня сказать это Вашему Величеству.

– Tant mieux, tant mieux³⁷, – повторил король. – Что вы на это скажете, любезный Лекс?

– Я совершенно с этим согласен, – отвечал тайный советник тонким, немного резким голосом. – Я вообще стою за нейтралитет, и в особенности за нейтралитет вместе с Гессеном.

– Так потрудитесь же, – продолжал король Лексу, – изготовить и вручить господину Медингу проект трактата, который он отвезет от меня курфюрсту и который я сейчас же подпишу.

– Слушаю, Ваше Величество, – отвечал Лекс.

– В каком положении наша промышленная реформа? – спросил король Мединга.

– Ваше Величество, – отвечал тот, – цехи в большом волнении и предвидят свою погибель в упразднении обязательности своих корпораций. Я делаю все, чтобы разъяснять вопрос в этом направлении, и в прессе настойчиво указываю на пример Англии, где гильдии без всякой искусственной поддержки, одной силой корпоративного принципа, имеют такое громадное влияние и значение. Я надеюсь, что отвращение к новизне и в этом случае развеется благодаря спокойному и твердому разъяснению. Министр Бакмейстер взялся за этот вопрос такой осторожной и искусной рукой, что я не сомневаюсь в успехе.

– Мне жаль, – воскликнул король, – что бедные ремесленники встревожены уничтожением цехов! Но они скоро убедятся, до какой степени это будет им полезно. Цехи из ненавистного, коснеющего учреждения превратятся в сильный и жизненный организм. В народном хозяйстве более, чем где-либо, необходимо свободное движение. Как я рад, что нашел в министре Бакмейстере такое тонкое и умное понимание моих идей и такую искусную руку для их выполнения.

– В самом деле, Ваше Величество, – согласился Мединг, – Бакмейстер замечательно умный и вместе с тем необыкновенно приятный и общительный человек. Личные его качества имеют громадное влияние на оппозицию, и он вечера напролет проводит в своего рода парламентском клубе, который основал вместе с Миккелем и Альбрехтом. Там в дружеской беседе разъясняется много такого, что в палатских прениях повело бы к жестоким спорам и желчным выходкам.

– Вот этого-то именно нам и недоставало, – прервал с живостью король. – В Германии много толкуют об общественной жизни и ничего в ней не смыслят, потому что с политическими противниками не умеют быть джентльменами на нейтральной почве. Вы были вчера в опере?

– Нет, но Шладебах говорил мне, что остался очень недоволен и напишет резкий критический отзыв.

– Очень буду рад прочесть его статью, – сказал король. – Шладебах одарен тонким пониманием искусства и высказывает свои суждения очень метко и с большим тактом. Если б я мог найти такого же критика для драматических представлений!

– Я употребляю все меры, Ваше Величество, – сказал Мединг, – для приискания хорошего критика и прошу Ваше Величество еще немного подождать. Таланты не так легко и скоро развиваются и отыскиваются.

– Конечно, конечно, – chi va piano va sano³⁸. Но, однако, прощайте, любезный Мединг, поезжайте с богом и передайте сердечный привет его королевскому высочеству курфюрсту.

– Да благословит вас Бог, Ваше Величество!

Мединг и Лекс вышли из кабинета. Георг V остался один.

Он долго сидел тихо, опустив взгляд на стол.

– Правда, правда, – проговорил он вполголоса, – великая катастрофа близится, благотворное учреждение Германского союза, пятьдесят лет поддерживавшее в Германии спокойствие и мир в Европе, колеблется в своих основаниях и готовится рухнуть. Единственная рука, которая могла бы предотвратить эту катастрофу, покоится в гробу. Нет больше императора Николая, чтобы могучей рукой задержать катящееся колесо событий. И на меня со всех сторон, куда я ни оглянусь, надвигаются препятствия в исполнении моего долга, состоящего в том, чтобы спасти прекрасную, вверенную мне Богом страну, с которой мой дом в течение целого тысячелетия был связан в радостях и горестях.

Король помолчал немного, потом поднялся, опершись рукою на спинку кресла, повернулся к стене, на которой висели портреты во весь рост короля Эрнста-Августа и королевы Фридерики, и медленно опустился на колени.

– О, всемогущий Боже! – заговорил он тихим голосом, задушевные звуки которого мелодично огласили комнату. – Ты видишь мое сердце, Ты знаешь, как я пламенно молился тебе в тяжелые часы моей жизни! Ты влил в мою душу силу переносить горькую невозможность видеть лица моих жены и детей, Ты меня просветил и укрепил, когда я принял управление в трудное время, – благослови же меня и теперь, дай узреть правый путь в этот серьезный момент, укажи, что может спасти мое отечество и мой дом, и выведи меня целым из бурь этого времени! Но да будет не моя воля, а твоя, и если мне суждено испытать горчайшее из несчастий, дай силы вынести его!

Молитвенные слова короля смолкли, глубокая тишина воцарилась в комнате. Вдруг ветром двинуло одну из половинок открытого окна, что-то тяжелое упало на землю, и послышался звон разбитой посуды.

Маленький кинг-чарлз залаял. Король вздрогнул, быстро приподнялся и нажал пуговку электрического звонка. Вошел камердинер.

– Что такое упало с окна? – спросил король.

Камердинер подбежал к окну.

– Это розовый куст, который Ее Величество королева изволила вчера сюда поставить.

– В нем была одна роза в цвету – цела ли она?

– Сломана, – отвечал камердинер, подбирая черепки.

Георг V слегка вздрогнул.

– Разбилось и сломилось, – прошептал он, подняв голову и вопросительно обратив глаза к небу.

Затем снова опустился в кресло.

– Кто в приемной? – спросил он.

– Генерал Чиршниц, граф Платен, генерал Брандис, министр Бакмейстер.

Камердинер поставил четыре стула вокруг стола и вышел.

Через несколько секунд эти четыре особы вошли в кабинет.

– Здравствуйте, господа, – поприветствовал их король, – садитесь.

Министр иностранных дел граф Платен-Галлермунд, потомок той знаменитой графини Платен, которая так часто упоминается в кенигсмаркских мистериях, устроился рядом с королем. Это был мужчина лет пятидесяти, с резко очерченным изящным лицом. Блестящие и черные, густые, тщательно причесанные волосы и усы не вполне гармонировали с его возрастом, но чрезвычайно шли к моложавой и статной фигуре.

По другую сторону короля сел министр внутренних дел Бакмейстер, почти ровесник графа Платена, но выглядевший гораздо старше него. Его редкие светлые волосы были с проседью, безбородое лицо носило следы утомления и напряжения вследствие умственного труда, болезненности и телесных страданий. Только когда он внимательно слушал, черты его оживлялись, глаза загорались лучами умственного развития и тонкая ирония играла на губах. Когда Бакмейстер говорил, его речь сопровождала такая оживленная и яркая игра физиономии, что сквозь слова мерцало множество невысказанных мыслей. Эти меткие, ясные, прекрасно подобранные и точно передающие смысл слова, в связи с этой мимикой, слагались в такое увлекающее красноречие, что даже самые рьяные его противники подпадали под могучее влияние этой сначала не бросающейся в глаза личности и оставались совершенно sous le charme³⁹ этого впечатления.

Оба министра щеголяли в синих вицмундирах с черными бархатными воротниками.

Военный министр, генерал от инфантерии Брандис, был человек лет семидесяти, старый соратник железного герцога Веллингтона, служил в Испании и участник походов 1813 и 1815 годов. Ясная веселость светилась на его лице, свежем для своих лет, и обрамленном черным париком. Он вместе с генералом Чиршницем расположился напротив короля.

– Я пригласил вас всех вместе, господа, – сказал король, – потому что желаю в эти серьезные минуты еще раз выслушать ваше мнение и выразить вам свое желание. Вы помните, господа, что несколько времени тому назад на большом совете, в котором вы принимали участие, был поставлен важный вопрос относительно положения Ганновера в столкновении между двумя главными германскими державами, все более и более угрожающим и неизбежном. Господа военные, в особенности не присутствующий сегодня генерал Якоби, единогласно объявили, что армия не готова к серьезному участию в предстоящей борьбе, от которой да сохранит нас Господь: мобилизация и серьезные военные приготовления неудобны по политическим соображениям. Но с другой стороны, необходимо было принимать меры, чтобы не быть застигнутыми совершенно врасплох военными событиями. Чтобы остановиться на средней черте между этими двумя мнениями, я приказал продолжить прежние сроки экзерциционного⁴⁰ времени, чем, с одной стороны, достигалась на всякий случай большая подручность войск, а с другой стороны, для населения оставалось то удобство, что экзерциционный период не совпадал с летним рабочим временем. События между тем идут вперед, и конфликт кажется неизбежным. Выступает вперед серьезный вопрос: примкнуть ли Ганноверу к той или другой стороне, или же ограничиться строгим нейтралитетом? Первым прошу высказаться графа Платена.

– Я не могу не признать серьезности положения, Ваше Величество, – начал Платен, – хотя и не думаю, чтобы дошло до войны. Мы уже не раз переживали подобные бури в политике, завершавшиеся в конце концов ничем. Поэтому я всеподданнейше осмеливаюсь предполагать, что момент для окончательного решения еще не наступил.

Легкая, почти незаметная усмешка мелькнула на лице короля. Генерал Чиршниц тряхнул головой.

– Если необходимо высказаться положительно и окончательно, то я бы не предлагал становиться определенно на ту или другую сторону. Мы имеем основание менажировать обе стороны. Кроме того, еще неизвестно, какая из них победит. Нейтралитет кажется мне в этом случае выгоднее всего.

– Вы, стало быть, советуете заключить трактат о нейтралитете? – спросил король.

– Трактат, Ваше Величество? – отвечал граф Платен, причем его высокая фигура как-то съежилась. – Трактат – последний шаг, он произвел бы весьма тяжелое впечатление в Вене, и если дело не дойдет до войны, нам этого трактата долго не простят.

– Но ведь нейтралитет немыслим без трактата? – заметил король.

– Мы его всегда успеем заключить, – сказал граф Платен, – в Берлине всегда будут очень рады не иметь нас против себя.

– Как бы вы поступили? – спросил король.

– Выиграл бы время, Ваше Величество. Теперь в нас заискивают обе стороны, и мы потеряли бы наше выгодное положение, если решительно примкнули к той или другой. Чем дольше мы выжидаем, тем больше получим выгод.

Король закрыл лицо рукой и помолчал немного. Потом повернулся в другую сторону и спросил:

– А что вы думаете, министр Бакмейстер?

Тот заговорил тихо, но все обратились в слух:

– Мое правило – всегда уяснять себе все дальнейшие последствия каждого действия. Решение, которое Ваше Величество теперь намерено принять, будет иметь далекоидущие результаты. Ваше Величество может примкнуть или к Австрии, или к Пруссии. Если примкнете к Австрии, то, когда Пруссия будет побеждена, как в Вене надеются и чего я не считаю возможным, вам предстоит значительная власть и влияние в Германии. В противном же случае вы рискуете своей короной. Такая политика может быть смелой и величественной, но она все ставит на карту. Если Ваше Величество ее имеет в виду, то вы должны сами решить вопрос, министру тут нечего советовать, потому что ему не пристало рисковать венцом своего государя. Примкнув к Пруссии, Ваше Величество последует естественному тяготению Ганновера, и если в случае победы вы не займете такого блестящего положения, то в случае поражения ничем не рискуете, так как победоносная Австрия не сможет ослабить Ганновера. Но при помощи нейтралитета, который в Берлине пока еще примут и подпишут, Вашему Величеству представится великолепный шанс сохранить целостность страны и короны и, быть может, без борьбы и жертв участвовать в выгодах победы. По моему мнению, преимущества бесспорны, и поэтому я положительно высказываюсь за безусловный нейтралитет. Но, Ваше Величество, вместе с тем я считаю необходимым скрепить этот нейтралитет как можно скорее самым надежным трактатом – чем далее развиваются события, тем более заботит меня риск наступления момента, когда Пруссия уже не удовлетворится нейтралитетом и предъявит Вашему Величеству требования, которых вы не захотите и не будете в силах исполнить. Колебанием и выжиданием мы достигнем только недоверия с обеих сторон и окончательной изоляции Ганновера в борьбе, для самостоятельного участия в которой мы недостаточно сильны.

– Генерал Брандис? – спросил король.

Генерал отвечал, не утратив приветливой усмешки:

– Вашему Величеству известно, что я ненавижу Пруссию. Я ребенком жил под впечатлениями захвата тысяча восемьсот третьего года и никогда не забуду этих впечатлений. Говоря откровенно, по личному своему чувству, я бы с удовольствием обнажил свой старый меч против Пруссии. Но я признаю все доводы министра внутренних дел основательными, поэтому совершенно с ним соглашаюсь.

– А вы, генерал Чиршниц? – продолжал спрашивать король.

– Ваше Величество, – отвечал Чиршниц грубым голосом служаки, – сегодня мне приходится еще раз протестовать против того, будто наша армия не в состоянии принять деятельного участия в решении вопроса. По моему убеждению, армия не посрамит Ганновера и его истории. Я высказываю это мнение с полной уверенностью и ни за что не переменю его. Стало быть, слабость армии не стоит принимать в расчет. Что касается политических соображений и резонов, то я бы желал, чтобы Ваше Величество меня об этом не спрашивали. Я в них совершенно не разбираюсь, и вынужден примкнуть к мнению министра внутренних дел, но как солдата меня возмущает нейтралитет. Если он неизбежен, надо поскорее сделать его как можно тверже и неизменнее, потому что я терпеть не могу полумер и невыясненных положений, и всю свою жизнь ни разу не видывал, чтобы они привели к чему-нибудь путному.

Король выпрямился и сказал:

– Итак, господа, вы все советуете Ганноверу нейтралитет в борьбе между Пруссией и Австрией, борьбе глубоко прискорбной, но приближающейся неотвратимо. Разница только в том, что граф Платен советует выждать, тогда как министр Бакмейстер и господа генералы настаивают на немедленном заключении трактата, чтобы не упустить благоприятного момента. Я, с своей стороны, присоединяюсь к мнению министра внутренних дел на основании приведенных им доводов. Я попрошу вас, любезный граф, – продолжал он, обращаясь к графу Платену, – действовать в этом смысле и безотлагательно вступить в необходимые переговоры с князем Изенбургом.

Граф Платен был, видимо, недоволен.

– Позвольте просить Ваше Величество, – сказал он с поклоном, – выждать еще хоть несколько дней, чтобы положение выяснилось немного более и пока мы не узнаем точнее, что происходит в Австрии и чего там хотят. Граф Ингельгейм сообщил мне сегодня утром, что князь Карл Сольмс едет сюда с особенным поручением императора к Вашему Величеству.