(Он ударяет о металлическую доску, которую держит в руках один из слуг; едва затихает звук, как прибегает Герзуинда и подходит к сидящим за столом; она в легком фантастическом одеянии, волосы распущены)

ГЕРЗУИНДА (удивленно смотрит на сидящих за столом). Едите вы? Зачем?

КАРЛ. Зачем? Не должен разве человек питаться?

ГЕРЗУИНДА. Противно мне глядеть, как люди пищу принимают!

КАРЛ. Люди? Какие же мы люди?

ГЕРЗУИНДА. А разве вы большее чем все?

АЛЬКУИН. Про одного из нас (указывая на Карла) неверно судишь ты.

КАРЛ. Все для неё мужчины только люди – и к сожаленью, все люди для вся мужчины.

ГЕРЗУИНДА. Что ж большее они? Я не люблю людей.

АЛЬКУИН. За исключением, надеюсь, короля? За исключением, надеюсь, Карла, любимого и чтимого всем миром.

КАРЛ. Нет исключений для неё, клянусь! Будь птицей я, умей красиво петь, тогда другое дело… или котенком еще слепым мяукал бы, тогда, быть может, на любовь надеяться я мог и на вниманье нежное!

ГЕРЗУИНДА (оглядывая стол с желаньем полакомиться). А для меня нет ничего у вас?

КАРЛ (предлагая ей кубок). Вот вино.

ГЕРЗУИНДА. Нет. Противно!

(Отталкивает кубок)

КАРЛ. Водой она питается, на апельсинных настоенной цветах, и – самое большое – настоем лепестков от розы, замороженным в снегу. Напиток этот ей готовят темнокожие. Мы для неё откармливаем также ангорских коз. Пьет как младенец козье молоко она.

АЛЬКУИН. Амброзией и нектаром питаешь ты юность чистую свою? Богам Олимпа хочешь быть подобной. И, точно, ты как будто не земная.

КАРЛ. Нет, плоть её земная.

ГЕРЗУИНДА. Конечно. Почитайте меня за что хотите – только не за святую. Мне все милей, чем святость. Я пью и ем и делаю все то, чего хочу сама, а не другие. За то пусть и другие, как и я, свои желанья исполняют, а не чужия.

КАРЛ. А если захотят другие от тебя… того, что справедливо и хорошо?

ГЕРЗУИНДА. То я, конечно, не покорюсь.

КАРЛ. Мой мудрый Флакк, попробуй, поможет ли твой долгий опыт и знанье, прилежно скопленное, и мудрость, обретенная тобою, ненасытным в работе и в исканьи света… Попробуй, помогут ли свободных семь искусств, которыми владеешь ты, хотя б настолько, чтобы не быть беспомощным как школьник перед ребенком Герзуиндой? Мне беспомощность мою она давно уж показала.

АЛЬКУИН. Что может сделать Флакк, когда сам Август, хотя он лаврами увенчан Геркулеса, себя бессильным почитает. Но все же готов я попытаться.

КАРЛ. Поговори с ней. Пусть скажет, например, тебе: что называет она грехом?

ГЕРЗУИНДА. Греха нет!

КАРЛ. Ну, а стыдливость? Спроси ее об этом.

АЛЬКУИН. Скажи мне, дева, что стыдливостью ты называешь?

ГЕРЗУИНДА (смеется про себя, потом смело). Я не веду свой род от вашей Евы и вашего Адама. Прапрародители мои с запретной яблони плодов не ели – и я не знаю, в чем добро, в чем зло.

АЛЬКУИН. Так, значит, не богоподобна ты в познании добра и зла!.. и все же из рая изгнана. Как же туда вернешься ты?

ГЕРЗУИНДА. Заботься только о себе, старик! На что нужна стыдливость? По-вашему стыдиться тела я должна – и потому гордиться только одеждою, руками сшитой. Ужели шерсть, ткань шелковичного червя, волокна льна прекраснее меня, прекрасней того, чем я дышу, чем вижу, слышу и ощущаю вкус? Когда тяжелой поступью проходят дочери твои, подобно башням из золота, из драгоценных камней – я драгоценных украшений не люблю – то неужели сами они не лучше, чем их золото и камни? Не создал разве Бог нагим мне тело? Но вам дороже платье? Скажите, я готова снять его и вам оставить взамен себя!

КАРЛ. Стой! Стой! Она способна, друг мой, это сделать.

(Герзуинда уже собиралась скинуть одежду)

Что скажешь ты, магистр?

АЛЬКУИН. Я поражен и слов не нахожу.

ГЕРЗУИНДА (сбросив длинное прозрачное покрывало, в которое она задрапировалась). Не спросите ль еще мой легкий плащ? Быть может, его ответ вам будет больше по душе, чем мой. (Бросает плащ на пол и со смехом убегает)

КАРЛ. Герзуинда!

(Она исчезла и не возвращается на зов)

Убежала! Скажи, приятен смех её тебе?

АЛЬКУИН. Однажды я подсмотрел в Ютландии, как приносили жертвы они богам своим. То было в страшную глухую ночь. Как легионы демонов из преисподней, шипел костер в лесу. Привели они лисицу с длинной гривой, двухлетнюю – не более. На закланье ее вели, и шла она, хвост волоча. Вблизи засады, из которой мы глядели, стоял недвижно голый жрец, держа на привязи лисицу обреченную. Разгорелся жертвенный костер; когда ж её коснулось пламя, лисица ноздри подняла и зарычала. Не могу я передать тот звук. В нем слышался и дикий смех, и точно плач.

КАРЛ. Ты верно понял, Флакк. Смех Герзуинды к печали ближе, чем к радости; он скрытым ужасом объят… Но что же ты не ешь, не пьешь, мой Алькуин?

АЛЬКУИН. Благодарю! Уж более шестидесяти лет я ем и пью, уверенный, что этим зла не совершаю никакого. Теперь впервые одолело сомнение меня. Я думаю, не лучше ль было бы поститься? И многое другое в моих мыслях словами вызвала она своими и существом своим.

КАРЛ. Вот видишь! Этого я и хотел, мой Флакк. Не мало переловил зверей я разных, и луком и силками, как ты знаешь – но никогда такой не попадался мне. Вот почему о нем забочусь и дорожу им. Конечно, не зверь она, и потому моя задача не укротителя. Мой долг почти отцовский. Отцом благочестивым я о душе её пекусь. Мне радостно – я это не скрываю – на этот раз единою душою управлять, а не народом целым, как всегда, и так же, как я иногда пустыни в земли превращал цветущие, так семена добра хотел бы я посеять здесь и возрастить.

АЛЬКУИН. Ну, а она свое не сеет?

КАРЛ. Конечно, сеет. Борьба за душу опасней многим, чем бой с мечем в руках. Не дремлет враг добра, враг Господа, тот, кто пустыни сушит и посылает всепожирающее пламя даже в рай. Я это знаю, и все ж мне бой с ним радостен; хочу я одолеть врага. К тому же, сам виновен я…

АЛЬКУИН. Ты, государь, разбил и покорил саксонцев, гуннов, лангобардов, аваров и баварцев… Разбил норманнов, басков. Кто б ни противился тебе, тобой был побежден. Но всякая победа легка в сравненьи с той, которую теперь ты хочешь одержать державной волей.

КАРЛ. Не доверяешь моей силе?

АЛЬКУИН. Не подобает мне сомневаться. Но все же Карл останется самим собой, когда б он даже на этот раз разбит был.

КАРЛ (поднимается, с мрачным видом). Ты полагаешь, что из одной лохани я стану есть с собаками паршивыми?

АЛЬКУИН (испуганно). Срази меня небесный гром, когда такая мысль могла б мне б голову прийти?

КАРЛ. Ну, хорошо. Оставь!

(Карл ходит несколько раз по комнате взад и вперед, вспышка гнева улеглась, снова входит Рорико)

Что, Рорико?

РОРИКО. Тут канцлер Эркамбальд.

КАРЛ. Не спешно это. Может подождать старик безмозглый!

РОРИКО. Он следует за мной.

КАРЛ (Алькуину). Ну, так тебя я попрошу – так как прервали нашу трапезу – избавь себя от встречи с ворчуном.

(Он снимает кольцо с пальца и дает его Алькуину)

Позабавь пока свой ум. Вот тебе кольцо – игрушка, не более того. Распадается оно на семь колечек. Из семи составь опять одно. И вот что помни, когда ты засмеешься: то, из-за чего смеешься, такая же игрушка для меня, как эта. Такая же – не меньше, правда, но и не больше.

(Входит Эркамбадьд. Последние слова произнесены при нем. Алькуин кланяется Карлу и уходит в сад. Рорико тоже уходит. Карл медленно шагает взад и вперед по комнате, потом останавливается и смотрит вопросительно на Эркамбальда)

ЭРКАМБАЛЬД. Пришел я, повинуясь приказу твоему.

КАРЛ. Пришел ты… по чьему приказу?.. почему пришел?

ЭРКАМБАЛЬД (очень бледный). Я говорю, что призван я тобой.

КАРЛ. Ах, да. Что с тем саксовцем-Беннитом – так, кажется, зовут его? Вернули, наконец, ему несправедливо отнятые земли?

ЭРКАМБАЛЬД (мрачно). Нет!

КАРЛ. Почему?

ЭРКАМБАЛЬД. Вторичное дознанье подтвердило его и Ассига вину. Вот протокол дознанья – а вот решение суда. Печати только не достает.

КАРЛ. Покажи!

(Берет бумагу и разрывает ее)

Вот так! Вы вздумали наперекор мне поступать?

ЭРКАМБАЛЬД. Что, ж ты приказываешь?

КАРЛ. Ничего.

ЭРКАМБАЛЬД. Прости. Вот это и печалит всех верных подданных твоих.

КАРЛ. Печалит вас, что не даю я приказаний? А сами делать вы не можете, что должно. Творите правое без приказаний. Ужель я должен неустанно, пока язык не онемеет, приказы отдавать? Попробуйте, раскрыв широко рты ленивые, кричать без передышки: вот это сделать так, вот это этак! И вот еще! И это! Покричите так не жизнь целую, а только год – тогда поймете, что мог устать и я. Что ж приказать я должен? Говори!

ЭРКАМБАЛЬД. бесчисленные письма ждут ответа.

КАРЛ. От кого? Сначала скажи о самых важных. Назови мне имена.

ЭРКАМБАЛЬД. Вот письмо от сына твоего держанного, Людовика, из Аквитании, вот от Петра из Пизы. Вот от Штурма, аббата фульдского письмо, вот письма епископов, из Кельна, Майнца, Реймса, из Страсбурга. От Гильдигерна из Базеля. Из Безансона от Рихвина и множество других. Из Рима также письма важные пришли.

КАРЛ. Почему наплыв такой вдруг писем?

ЭРКАМБАЛЬД. Прочти и сам поймешь.

КАРЛ. Передай что пишут.

ЭРКАМБАЛЬД. Остановилась жизнь в государстве, и застой в делах важнейших к последствиям привел тяжелым, государь. К тому же странный, очень странный слух распространился по всей стране, проникнув и к врагам, к Альфонсу галицийскому и к нашему союзнику в Астурию. Он хотя ему не верит, но в письме своем упоминает о том, что слышал.

КАРЛ. Ну, так оставь. Что дальше?

ЭРКАМБАЛЬД. Вот это, государь, письмо случайно в руки мне попало. Оно от сына твоего, Пиппина, и вызвано тем слухом темным. Об этом сын твой пишет герцогу Гельмеру, которого ты милостями осыпал.

КАРЛ. Покажи!

ЭРКАМБАЛЬД. Раскрывает письмо коварный заговор и, к сожаленью, видно, что принц не отстранился от него – хотя и странно это.

КАРЛ (прочтя письмо). Сын потаскушки! Шут презренный! Безмозглый негодяй! Ты пишешь о грязной твари, которая забрала в руки хромого, расслабленного короля, и за нос его водит. И это говоришь ты, Пиппин, которого я прижил от служанки, ко мне в палатку прибежавшей, которого, когда родился он, из яслей я вынул как Спасителя, а не втоптал, как нужно было, в грязь. и вот теперь горбатый хочет хромого на земь повалить! Из-за такого вздора напрасно ты трудился приезжать. (После короткого молчания, спокойно) Пусть где угодно сор подметают эти господа – усердствуя, пока метлы не обломают… где угодно, но не здесь, не у моих дверей! Не то я сам метлою замахнусь на них, а сила у меня такая же, как прежде. Герзуинда благородной крови, и я решил ей дать супруга. Быть может, выберу я молодого Фридугиса, назначив его ландграфом куда-нибудь в Саксонию. Он юноша способный.

ЭРКАМБАЛЬД (невольно вскрикнув). Помилуй Бог! Не делай этого!

КАРЛ. Чего?

ЭРКАМБАЛЬД. На Герзуинде не предлагай ему жениться.

КАРЛ. Почему?

ЭРКАМБАЛЬД. Да потому, что он убьет себя, когда узнает о том, что ты задумал.

КАРЛ. Убьет себя?

ЭРКАМБАЛЬД. Да, государь.

КАРЛ. От милостей моих он в бегство обратится? И предпочтет он душу дьяволу предать?

ЭРКАМБАЛЬД. Да, государь.

КАРЛ. Ответ короткий дополняешь ты видом хмурым. Ужель нет ни одной графини, иль маркграфини, которая в слепом угаре юности не совершила б ничего столь грешного и даже худшего, чем Герзуинда? К тому ж теперь, наветам пищи не давая, живет уединенно и целомудренно она.

ЭРКАМБАЛЬД. «Уединенно, целомудренно»! Нет, не могу молчать! Но как начать? Маркграфиня, хотя бы наиболее из всех в дни юности грешившая – такие случаи бывали, – нет в этом столь неслыханного, как то, в чем согрешила Герзуинда – и страшен долг мой в этот час! Я часто был судьей, но не был ни разу палачем. Мне страшно. Я от ужаса дрожу.

КАРЛ. Но силен я – и не дрожу. Скорей! Есть у тебя, что нужно придушить? – схвати сейчас за горло!

ЭРКАМБАЛЬД (плача, почти крича). Прикажи молчать мне, король Карл!

КАРЛ. Теперь, когда я жду ответа, ты слов связать не можешь!

ЭРКАМБАЛЬД. Да истребит Господь всех, кто тебя обманет!

КАРЛ. Нет, милосерден Бог и этого не сделает. Он с Ноем заключил союз и обещал, чтоб не было вторичного потопа.

ЭРКАМБАЛЬД. Потоп уж близок… близок! Дрожат колени, государь… Вели молчать.

КАРЛ. То, от чего дрожит мой канцлер, меня не свалит с ног!

ЭРКАМБАЛЬД. Горе! Позор! Разврат и преступленье!

КАРЛ. Конечно, есть все это и всегда бывало.

ЭРКАМБАЛЬД. Но никогда так близко от твоего престола.

КАРЛ. Ясно говори!

ЭРКАМБАЛЬД. Никогда так пурпур королевский не пятнало…

КАРЛ. Еще яснее говори!

ЭРКАМБАЛЬД. Никто, от женщины рожденный, тебя позором таким не окружал.

КАРЛ. Как кто?

ЭРКАМБАЛЬД. Как Герзуинда, заложница саксонская.

КАРЛ. Докажи!

ЭРКАМБАЛЬД. Не рад доказывать я, верь мне. Господь свидетель…

КАРЛ. Как, только Он?

ЭРКАМБАЛЬД. Вот что произошло вчерашней ночью… вот что случилось в грязном кабаке, там, у реки… Я, Эркамбальд, твой канцлер, тайком туда пробрался, в одежде грубой, в виду того, что слухи разлились потопом и к мятежу народ наш возбуждали. Надеялся я ничего не видеть – и слишком много увидал. Трусливой и беззубой была молва. Герзуинда… Она стояла там, стояла нагая предо мной… Лишь волосы потоком огненным струились с плеч и покрывали ее густым плащом. Лился поток и расступался; тихо напевая, она приплясывала в такт, и тело обнаженное то открывалось взорам, то исчезало под волнами волос. Вокруг сидели за стаканами простые рыбаки, мастеровые из Санкт-Марии, каменьщики, рабочие, которые сюда везли тот памятник Теодориха из Равенны, который ты все не желаешь осмотреть. Все они неистово ревели и громко называли ее любовницею короля. Она же подымала в пляске по очереди каждое колено нежное. И вдруг, призывом порожденный бледных уст её поднялся дикий, бесовский вихрь – и я с трудом противиться потоку страсти мог. Передохнуть дозволь!

КАРЛ. Дыши!

ЭРКАМБАЛЬД. Да. Правда то, что я сказал. Ты – король Карл. Тот, кто пред тобою – Эркамбальд. Я не безумен. Я правду говорю. Вот что случилось: дай припомнить. Словом: вдруг, среди нас царь преисподней очутился. Закружилась голова и у меня. Ее, вакханку бешеную, стащили со стола; схватил ее один, потом другой, потом все вместе бросились… Раздался дикий топот, дыхание прерывистое. Проклятья сотрясали воздух. Герзуинду вдруг на пол повалили, и пряди рыжия волос вокруг мужицких обвертелись кулаков. Они ее толкали… Потушен был огонь, и я не видел, что с нею делали они, пока она не очутилась, наконец, в углу безжизненная, с неузнаваемым лицом.

КАРЛ. Ты утверждаешь не шутя, что все это случилось… с кем? не с пленницею ведь, которая живет здесь, в моем доме?

ЭРКАМБАЛЬД. Да, случилось это с той, что в доме у тебя живет.

КАРЛ. А ты… смотрел на все и не вмешался?

ЭРКАМБАЛЬД. Я был оглушен… Я не вмешался – да и не мог я сделать ничего. Когда могила вдруг разверзлась – я среди тьмы и тишины был как в могиле; когда очнулся я – она лежала и казалась холодным неподвижным трупом.

КАРЛ. Ну, а теперь она жива, спокойно дышит, не мертва и, значит, в рассказе не достает твоем чего-то. Довольно вздор болтать! Говори мне лучше о делах! О корабельных мастерах, в которых я нуждаюсь, обо всем, за что ты хлеб и плату получаешь и носишь канцлерское платье, а не о том, о чем болтают кумушки в палатинате. Эй, Рорико! Ты ж уходи. Рорико! (Рорико появляется. Эркамбальд отходит) Эй, стража! Где вы, негодяи? Нет, что ли, стражи у меня. Собаки! Спите, что ли? Одно и знаете, что спать иль объедаться. Собаки негодные! Есть стража у меня иль нет? Иль спите вы, на страже стоя? Конечно, лжет он. Привести сюда саксонскую заложницу!

РОРИКО. Она заснула, государь!

КАРЛ. Заснула?

РОРИКО. Так говорит служанка. Она хотела сама нарезать виноград в саду; но едва лишь за работу принялась, как тотчас же заснула.

КАРЛЬ. Заснула в винограднике? И что же? Там осталась спать?

РОРИКО. Нет. В опочивальню ее перенесли, и спит она в постели.

КАРЛ. Так вытащить ее из-под перин и привести сюда! (Рорико уходит. Карл, оставшись один, говорит, почти обезумев) Камни! Щит подать! Затмился воздух! Мрак вокруг! На голову мне камни градом сыплются! Ах, негодяи! Сколько ж рук у вас? Попал и этот камень! И этот! Забросать меня каменьями хотите? (Он держится, чтобы не упасть. Входит Гернуинда, испуганная, но сохраняя самообладание. Она умно и зорко глядит на короля, который, с железным упорством держась на ногах, смотрит Гернуинде в глаза. Наконец с его уст срывается) Он лжет!

ГЕРЗУИВДА. Конечно. Кто на меня клевещет – лжет.

КАРЛ. Распутница! Ты говоришь? Кто говорить тебе велел и этими словами и звуком голоса себя же выдать беспощадно?

ГЕРЗУИНДА. Я выдала себя?

КАРЛ (к Рорико). Входную залу запри на ключ! (Рорико удаляется, чтобы исполнить приказание) Ну, а теперь оправдывайся.

ГЕРЗУИНДА. В чем? Я разве худшее что либо совершила, чем то, в чем часто сознавалась?

КАРЛ. Да, говорят. И если ты не сможешь от гнусных всех очиститься наветов, не сможешь себя омыть от грязи, с собою вместе и меня очистив – то я сам сотру тебя с лица земли, как мерзкое пятно!

ГЕРЗУИНДА (легкомысленно и капризно). Зачем? Я исповедоваться не люблю.

КАРЛ. Стража!

ГЕРЗУИНДА (с отчаяньем озирается, как травленный зверь, ища помощи. Она не видит возможности спастись, и ею овладевает смертельный ужас. Она бросается к Карлу и горячо целует ему руки, плечо и платье). Оставь мне жизнь, король Карл! Сжалься! Я жить хочу!

КАРЛ (отталкивая ее). Тварь презренная!

ГЕРНУИНДА (с мольбой). Оставь мне жизнь! Оставь мне жизнь! В цепи закуй меня железные. Пускай никто отныне – кроме тебя – меня не видит! Никто как ты отныне меня пусть не коснется. Никто как ты, отец прекрасный, наложишь цепи на меня! И только ты их снимешь, мощный херувим! Никто как ты! Никто как ты! Ты мой бог!

КАРЛ. Нет, все это сделает другой, не я…

ГЕРНУИНДА. Кто?

КАРЛ. Другой – вот все. Но прежде чем его я позову – а он всегда готов… зови его отцом и херувимом, и богом – как захочешь. Он все это более чем я. Но прежде чем позову его, – того, который оковы разбивает, а также новые кует, сознайся, в чем ты провинилась.

ГЕРЗУИНДА. Ты отдашь приказ меня убить?

КАРЛ (твердо). Да.

ГЕРЗУИНДА (другим тоном. Дерзко). За что, скажи, я умереть должна?

КАРЛ. Теперь ты, наконец, решилась отрицать? Теперь? Нет, слишком поздно! Сначала отрицать, потом признаться – так бывает. Но нельзя с признанья начинать, распутница, и отрицать потом! Как сторожей ты обманула?

ГЕРЗУИНДА. Кто говорит, что сторожей я обманула?

КАРЛ. Я.

ГЕРЗУИНДА. Зачем мне было сторожей обманывать? Слуг позови. Пускай придут. Спроси их.

КАРЛ. Так ты негодною своей монетой подкупила их, презренная?

ГЕРЗУИНДА (в бешенстве). Зачем презренную к себе ты взял? Зачем меня, презренную, ты не оставил там, где я лежала, а поднял? Я не просила. Не жаловалась я и не кричала. Тебя я не звала… Не падала к твоим ногам и не молила меня поднять из праха. А ты схватил меня и от себя не отпускал. Зачем, когда меня ты ни во что считаешь и надо мной смеешься? когда меня ты не желаешь никогда? Я не хочу сносить насмешек. Мне нестерпим твой взор, всегда с укором, с обвиненьем глядящий на меня – и с ужасом, едва прикрытым. Не хочу твоей я клетки, твоей темницы! Не хочу быть в ней отрезанной от жизни, от бога – от моей святыни, от страсти жгучей. Я пламенеть должна, иль я остыну навеки!

КАРЛ (угрюмо). А у меня ты коченеешь… и теперь умрешь. Нетерпелива ты!

ГЕРЗУИНДА. Да, кто медлит и лишь словами мне отвечает, тот меня не любит. Кто медлит – тот жаждою меня томит. А тот, кто голодом меня терзает, тот муку тягчайшую готовит мне: одинокой и нелюбимой делает меня, чужой и страхом одержимой! Меня кошмаром давит боязнь, что меня покинут. Кто медлит меня к груди прижать – тот подпускает все отнимающую смерть ко мне!