Kitobni o'qish: «Камни и черепа», sahifa 5

– Пришел час темноты! – выкрикнул голос сверху, – пусть погаснет огонь человека и только лики Древних увидят, как будет выполнен их закон!

И тени заколыхались по краям охваченного зыбкими огнями круга, а потом огни начали гаснуть поочередно. И Тесугу казалось, что их темнота вползает в него самого, тяжелая и непроглядная. Он не опускал голову, тело как будто онемело, но знал, что тот, кто подошел к нему сзади, по-прежнему там, ощущал его присутствие, жар его тела, силу его гнева. Наконец, погас последний огонь, и голос сверху выкрикнул:

– Пусть те, кто выбран Первыми, подойдут!

И Тесугу увидел, как фигуры с неразличимыми в потемках лицами, шагнули вперед из ставшего почти невидимым круга людей. И, через миг, он ощутил, как кто-то схватил его за шею и прошептал на ухо:

– Пей!

И что-то мелькнуло перед его лицом, и холодный камень ткнулся в губы.

– Да возьми же! – раздраженно прошипел тот же голос, и Тесугу подхватил, смутно осознавая, что это что-то вроде маленького сосуда, с сильно пахнущим содержимым. Как ему и было велено, он повернул чашу и сделал глоток.

Такого ему еще пробовать не доводилось. Это была и не вода, и не еда – жидкая кашица с пряным и горьким вкусом, он которой щипало язык и сводило щеки. Но его пустой живот требовал этого едва ли не настойчивее, чем стоявший за ним некто, и Тесугу все опрокидывал и опрокидывал чашу, давясь и захлебываясь содержимым, пока она не опустела. Он отнял её от губ, все еще пытаясь осознать тот вкус, который сейчас стоял во рту, и рука вырвала чашу из его рук.

– Он готов, Белегин! – сказал кто-то сзади, и голос сверху ответил:

– Давай!

В следующее мгновение боль взорвалась над ухом у Тесугу, и тьма хлынула в его череп.

Часть вторая

Глава первая

Меня зовут Халг, и я – та, что должна быть отдана. Не понимаю, никогда не могла понять, почему это так. Я смотрю на себя, на свое тело – например, когда стою возле ручья или раздеваюсь для обряда очищения. Оно ничем не отличается от тел других девушек клана, и кожа моя так же светла и упруга, как у них, и грудь так же высока, и волосы так же густы, на голове и внизу. И, когда пришли дни, принадлежащие Малкас, заступнице женщин, из меня так же, как из них, начала литься кровь. Что во мне есть такого, чего нет у них? Что у них есть, чего нет у меня?

Мать умерла, давая мне жизнь, но это ведь не редкость для людей. Мне говорили, когда еще она носила меня внутри, на её теле появился багровый знак. И увидевший его старший сказал – «её дитя будет отдано людям камня, чтобы успокоить Кулсаскау». Я узнала об этом очень рано. Другие девочки рода перестали играть со мной, когда немного подросли, и я одна бродила между жилищами. Но однажды ко мне пришли искичен – те, кто говорят с мертвыми, и сказали, что ночью я должна пойти с ними. Они привели меня в пещеру, и зажгли огонь, и велели осмотреться. Пещера была заполнена черепами – ушедшие смотрели на меня пустыми глазами, и мне показалось, что в моей голове зазвучали их голоса.

И тогда старший из искичен сказал: «я буду учить тебя тому, что ты должна знать».

Женщинам рода не говорят о таком – их учат женской мудрости Малкас, но я не одна из них. И потому искичен приводили меня в пещеру всякий раз, когда белый свет горел на небе ровным кругом, и говорили со мной о том же, о чем говорят с мужчинами. Так я узнала о днях ярости и каменной воде.

Какое-то время он знал только одно – у него болит голова. Это знание словно само появилось где-то внутри, и, разжав губы, он застонал в темноту, не слыша своего голоса. А может, он просто думал, что стонет. А может, у него и вовсе не было губ.

Но потом внутри появилось что-то еще, тянущее, муторное чувство, и он почувствовал горькую волну, поднимающуюся вверх – а следом чье-то касание, нажатие на плечо, движение, от которого все плыло в голове. И пенная, кислая горечь хлынула сквозь рот.

Трудно о чем-то думать, когда выворачивает твой желудок, но еще труднее не понимать при этом, что происходит. И на него вдруг навалилось знание об окружающем мире. Он полулежит на чем-то твердом, чьи-то руки наклоняют его голову вниз, и изо рта все еще стекают тягучие, горькие струйки. Полумрак, где-то слабо мерцает красноватое свечение, и так же тускло мерцает в его голове знание. Он в…

Тесугу вдруг дернулся, разом припоминая и свое имя, и то, что видел последним. Свет гаснущих огней, странный вкус от питья и дыхание сзади. Он вскинул голову.

– Ты…

– Молчи, – ответил ему тот, кто держал его за руку, – и вытри рот. Так часто бывает с первого раза.

Тесугу едва ли слушал сами слова, лишь где-то отмечая их странное звучание. Он, наконец, увидел того, кто был рядом с ним. В полумраке его темное лицо было словно высеченным из камня, щеки и нос скорее угадывались, чем виделись, но блестели глаза и кожа на лбу, точно смазанная чем-то. А еще зубы, когда он говорил.

– Я Куоль, – сказал неизвестный, еще раз показав желтоватые резцы, – тот, кто должен был тебя встретить, когда ты вернешься.

– Я, – все так же хрипло сказал Тесугу, и поморщился, при звуках его собственного голоса боль в голове стала сильнее, и продолжил, тише – я пришел сюда, чтобы уйти нижний мир.

Тут его голос прервался, и он судорожно огляделся по сторонам.

– Я сейчас… там? А ты?

Этот взгляд мало что принес ему. Он лежал в полумраке на плоском камне, перед ним сидел некто, и за спиной у этого человека – если это был человек – расплывался чуть подкрашенный рдяным полумрак. В тусклом свете можно было различить только силуэт, и смутные края по бокам, навевавшие мысли о хижине или пещере. Где он? В груди яростно заколотилось, и он дернулся, но чья-то рука ухватила его за запястье.

– Я Куоль, – повторил неизвестный, – и я только что не дал тебе захлебнуться в том, что отторг твой желудок. Сам подумай, может такое быть в нижнем мире?

Голова у Тесугу плыла, но, к собственному удивлению, у него получалось мыслить. Боль, сначала грызшая его череп изнутри, сейчас словно стекла наружу и сосредоточилась в одном месте. Приподнявшись на локте, он поднес вторую руку к голове, и скривился, нащупав вспухшую шишку чуть выше своего уха. Теперь, по крайней мере, понятно, почему голова болит. Но понятно только это.

– Меня не убили? – спросил он так же хрипло, – где мы сейчас? И кто ты?

– Я уже назвал себя. И сказал, что ждал, когда ты вернешься. Нет, тебя не убили, просто ударили по голове так, чтобы твой дух на время покинул тело, но потом вернулся. Кэраска умеет. Теперь ты здесь, и я буду с тобой говорить.

Неизвестный, назвавший себя Куолем, говорил очень странно, шипяще, и словно в нос, и строил слова в каком-то необычном порядке. Однако же, если чуть вслушаться, это была речь человека на языке людей.

Не зная, ни что отвечать, ни должен ли он вообще отвечать хоть что-то, Тесугу облизал губы, на которых все еще чувствовал капли от выплеснутого наружу, но вдруг почувствовал это. Он провел языком еще и еще раз, и не удержавшись, пощупал рукой. Куоль внимательно наблюдал за ним.

– Она все еще здесь, – с неожиданной яростью сказал он, – моя губа… мой знак.

– А чего ты хотел? – сказал мужчина, еще раз блеснув зубами в усмешке – ты – такой, каким ты появился на свет, и таким же будешь, пока плоть не облезет с твоего черепа.

– Я должен был оставить это знак в мире людей! – Тесугу сейчас сам не знал, что больше потрясает его, мысль о том, что он, почему-то, не мертв, или горечь от того, что поход и его страдания были напрасны, он так и остается меченым.

– Ты не оставил мир людей, – сейчас в голосе его собеседника послышался отзвук гнева, слабый, словно далекий гром в сухую летнюю пору, но и его было достаточно, чтобы Тесугу присмирел.

– Где же я тогда? – чуть слышно спросил он, и Куоль сразу откликнулся:

– Ты – в жилище Первых, и ты говоришь с одним их тех, кто принял тебя.

И, хотя Тесугу казалось, что больше запутаться уже невозможно, он ощутил, что понимает еще меньше, чем до начала разговора.

– Ты…, – в который раз за их короткий разговор начал он, и мужчина вскинул руку. При этом движении какое-то одеяние упало с его предплечья.

– Я – Куоль, – сказал он в очередной раз, – я тот, кто многажды рождался, и менял тело, я тот, кто видел начало. Я – Первый. И мы ждали тебя. Один из нас закрыл глаза совсем недавно, и никто не знал, почему его дух решил нас покинуть. Но на обряде нам раскрылась правда – он вернется. Вернется в юном теле того, кого приведут к Каменным Жилищам, и мы узнаем его. Знаки указали нам на тебя, Тесугу.

– Мое имя…, – растерянно повторил тот, словно не веря, от кого его сейчас услышал, и неизвестный кивнул.

– Мы знаем его, и нет ничего сокрытого от нас. Мы говорим с теми, кто стал камнем, и теми, кто стал костью, мы зовем крылатый народ и спрашиваем о воле Древних. Тесугу, знаки указали на тебя. Ты заменишь Койтелгита, а иначе – станешь новым телом для духа Первых. Это твоя судьба, и это воля Эцу.

– Жители нижнего мира будут ждать, – потерянно сказал Тесугу, – так говорили мне. Они не получат моей крови и разгневаются, и тогда…

– Они получили кровь, – прервал его Куоль, – вместо твоей им была отдана кровь другого.

– Чья?

– Ты узнаешь об этом. Пока же возьми это.

И мужчина наклонился куда-то в сторону, открыв то, что стояло за ним. Маленький выступ, по виду – из камня, над которым мерцали два слабых огонька. И стены.

– Вот, – Куоль вытащил откуда-то темный округлый предмет и передал его Тесугу, – поставь рядом с собой. Я скажу тебе, как надо.

– Что это? – Тесугу, сам того не осознавая, постарался отодвинуться от предмета как можно дальше, но Куоль удержал его рукой. Сейчас Тесугу ясно видел, что его тело скрывает странное одеяние, просторное, и необычно скроенное. Из-за его очертаний, сливавшихся с мраком, казалось, что голова мужчина словно вырастает откуда-то из пустоты.

– Сядь, – сказал тот, и голос его снова звучал размеренно¸– ешь это и слушай меня.

Тесугу, преодолевая боль, медленно выпрямился. Голова его странно плыла при каждом движении, но он почувствовал запах – и узнал его. Так пахли зерна, которые собирались и замачивали женщины, иногда они делали из них кашицу, чтоб накормить ею раненых и больных. Но сейчас к их запаху примешивалось что-то еще. То, что Куоль поставил рядом с ним, понял он, было каменной чаше, едва угадывавшейся в потемках. Тот же запах, что он уже слышал ранее ночью. Живот опять скрутил спазм, на этот раз от голода.

– Ешь, – повтори мужчина, – а я буду с тобой говорить.

Тесугу неуверенным движением приподнял чашу, и почувствовал, что, несмотря на слабость и дурноту, безумно голоден. Он зачерпнул кашицу рукой, и Куоль заговорил.

– Ты знаешь о Первых, все знают о них. Те, кому открылась воля Эцу в день его гнева, кто увидел, как были соединены миры. Ты видел их, застывших в камне. И ты тоже был тогда, хотя сейчас и не помнишь этого. Мы – те, кто рождался много раз и много раз умирал, храним это место, и только от нас зависит, не придут ли опять дни гнева, дни голода и порчи, черного ветра и каменной воды.

«Каменной воды? – опять мелькнуло в голове у Тесугу, слова показались странно знакомыми, хотя он не мог бы сказать, где уже их слышал. Он зачерпнул еще немного кашицы и отправил в рот. Это были зерна, да, истолченные и размякшие, вместе с чем-то еще, но вкус был необычным. Язык немного щипало, и, когда он проглотил кашицу, острый душок ударил изнутри в нос. Не решаясь перебивать мужчину вопросами, и не зная, что спросить, он только слушал, а Куоль продолжал говорить.

– Ибо только мы знаем, что бывает в дни гнева. Люди приходят сюда, и приводят тех, кто мечен его волей, люди слушают его голос, и обращаются к народам срединного мира и нижнего, но они не знают, как легко может этот мир погибнуть еще раз. Но он не погибнет, пока есть мы. И каждый раз, когда закрываются глаза одного из Первых, он должен родиться где-то еще. И прийти сюда, чтобы принять мудрость Древних.

Здесь Куоль остановился, и внимательно посмотрел на Тесугу. Юноша взглянул на него в ответ, не зная, что можно сказать, но странный мужчина, очевидно, ждал его слова, потому что не продолжал говорить. Проглотив то, что держал во рту, Тесугу подавил стремившийся вырваться из глотки дух, и спросил:

– Древние – это не, что… наверху?

– Это те, что были изначально. Те, кто раскрывает нам тайны этого мира, мира нижнего и горнего. Те, кто говорит с нами голосами ушедших. И они сказали, что, взамен Койтелгита придет новый, и будут его звать Тесугу, и у него будет три губы. И ты пришел.

И тут Тесугу показалось, что в голове его забрезжил какой-то свет, обжигающий и яркий.

– Это же я…, – пробормотал он, чувствуя, как голова опять начинает плыть, – но значит…

– Ты – один из Первых с этой ночи, – ответил Куоль.

Потом, когда Тесугу вспоминал это разговор в темноте, он знал, что за этими словами последовало что-то еще. Кажется, он что-то бормотал, кричал и даже плакал, а голова его шла кругом, и тело словно качалось на его каменном ложе. А Куоль всё говорил, тем же ровным, глубоким голосом, и заставлял съесть еще этой странной кашицы, и он глотал её, едва понимая, что делает, а потом не помнил уже ничего. Пришло время его ночи и глаза закрылись.

И он не видел, как Куоль осторожно повернул его, спящего, на бок, и как придвинул к себе каменную чашу, в которой все еще оставалась пряная кашица, вздохнул и поднес к губам. И лицо его было мрачным и усталым.

Глава вторая

Перед тем, как мы покинули клан, мужчины, отобранные для похода, опять собрались в пещере черепов. Искичен обращались к духам ушедших, и касались костей, и молили дать им мудрость и силу, чтобы не вернулись опять дни ярости. Вместе с черепами предков лежали головы тех людей, что живут за хребтом. Их кожа темна, как мокрая земля, так мне говорили, и им дан совсем другой язык. Немногие умеют расспрашивать их черепа, но расспрашивать их надо. Ведь от них, черных людей, зависит наша жизнь.

Мы не всегда жили на этих плоскогорьях, и охотились здесь на коз и горных ослов. Когда-то давно, так давно, что счета тем дням нет ни на одной счетной кости, предки жили в другой стороне. Далеко, к полуночи, там, где гаснут поутру звезды, лежит земля, и была она нашей. Там бродили совсем другие животные, иной была их речь, и, когда произносились нужные слова, они сами отдавали свое тело в пищу. Иными были и слова, которыми предки обращались к ушедшим. И однажды черепа предупредили их, что близка беда, и надо уходить. Люди не послушались, ибо не хотели бросать счастливую землю. Но пришли они, дни ярости.

Небо потемнело, и ночь перестала отличаться от дня. И явились кайвукку, жестокие небесные духи, чье дыхание было смертью. Изо рта у них вырывалось белое пламя, и было это пламя совсем не таким, которое умеют заклинать люди – его языки кружились в воздухе, отдельно друг от друга, а, касаясь кожи, обжигали её не жаром, а страшным холодом. Когда же касались воды, вода обращалась в камень, прозрачный и твердый. Её больше нельзя было пить, и люди, даже живя рядом с рекой, мучились от жажды.

А потом небо, там, где было темнее всего, загремело, и загорелись в черноте огни, и, из края льда и темноты явился старший из кайвукку, которого звали Кулсаскау.

Как и в прошлый раз, его привела в чувство боль. На этот раз она не была острой, а словно заполняла его череп, давя то здесь, то там. Он открыл глаза и тут же зажмурился – свет ворвался в него, вспыхнув в голове и отдавшись где-то в глубине. Даже с закрытыми глазами он видел на веках его багровые разводы. Вместе со светом возвращалась и память. Ночь в Обиталище Первых, звуки голоса, заклинавшего иные народы, рев в темноте – и лицо мужчины в полумраке напротив него.

Он заставил себя приоткрыть глаза еще раз. И всё стало четко. Он находился в закрытом месте, напоминавшем просторную хижину, но с удивительно ровными стенами из бурого камня. Здесь, однако, не было ни очага, ни вещей, которые люди обычно держат в хижинах – только его лежанка, плоский камень, без шкуры или другого покрытия. Тело ныло от ночевки, болела голова, в месте удара и в висках, но, так или иначе, он, кажется, был жив. Несмотря на всю его растерянность, несмотря на пляшущие мысли, Тесугу не сомневался в одном – это не нижний мир. Все, что ему было о нем известно, говорило, что сейчас он по-прежнему в мире людей, почему бы это не произошло. Словно в подтверждение, что он все еще человек, юноша почувствовал, что ему необходимо избавить тело от ненужной влаги, и огляделся по сторонам. В их хижинах иногда бывало место, где можно было оставить то, что отторгло тело, а потом прикрыть камешками или землей, но здесь ничего такого не было. Значит, придется выходить из.. из этого места, чем бы оно ни было.

И, кривясь от боли почти во всем теле, он осторожно поднялся с лежанки, заметив, мимоходом, что все так же оставался нагим, а рана на его мужском конце стянулась, и болит гораздо меньше, если только не тревожить её. Осторожно ступая босыми ногами, он пролез через довольно узкий проем, сощурился, привыкая к свету, осторожно огляделся. И замер.

В памяти осталась ночь, разговор в полутьме с тем мужчиной, чье имя он сейчас не мог повторить, странные вещи, которые довелось услышать, из которых запомнилось мало, а понято было еще меньше, но… ему казалось, что грозные фигуры Обиталища Первых теперь где-то позади. Осматривая изнутри хижину, где проснулся, Тесугу, почему-то, представлял себя в каком-то стойбище. Может, и не в таком, в каком жил сам, судя по тому, как странно выглядела его хижина изнутри, но все же.

Оказалось, что никуда он за это время не переместился. И прямо перед ним в воздухе темнели каменные силуэты. Он прямо посреди Обиталища Первых, смотрит на их высеченные нечеловеческой мощью головы! Эта мысль вдруг опять обдала Тесугу леденящим ужасом – теперь он вспомнил, что тот мужчина говорил ему ночью. «Мы – Первые». Значит ли это, что он тоже стал одним из этих камней? Юноша невольно шагнул назад, с бьющимся сердцем глядя на ближайшую к нему фигуру Первого, почти ожидая, что каменный лик сейчас проступит на черной поверхности. Ничего подобного не случилось. Он посмотрел в одну, затем в другую сторону. Линии камней странной формы, такой не бывает нигде – и на них изображены знаки. Прямо перед ним – лисица, выгнувшая острую морду навстречу поднимающемуся утреннему свету, дальше пляшущая фигура с головой клювастой птицы. И две человеческих фигуры. Они показались ему особенно нелепыми – обе изображали мужчин по пояс, без рук, но с огромными вздыбленными членами. Мужчины стояли и смотрели друг на друга, и что-то неправильное виделось Тесугу в их очертаниях. Оторвав взгляд, он посмотрел ниже, и увидел там большую чашу, покрытую копотью. Над ней – две изогнутые дугой черты. А вот там…

– Он шнова вернулшя, Ташкаери! – послышался голос откуда-то сзади. И Тесугу подпрыгнул на месте. Лихорадочно обернувшись, он увидел, что из-за угловатого камня сбоку от его хижины вышел мужчина. Одетый в длинное, спадавшее почти до щиколоток одеяние, тот выглядел странно – мужчины не ходят так. Еще необычнее выглядела его голова – с тщательно срезанными почти у корней волосами, и огромным шрамом на лбу.

– Идите шюда, – сказал странный мужчина, – он уже ждесь.

Неизвестный говорил так же, как его ночной собеседник, с шипящим выговором, и словно не зная, как правильно ставить слова. На его голос из-за камня вышел сначала один мужчина в таком же одеянии, потом уже знакомый ему, потом еще двое.

Так Тесугу увидел Первых при свете дня.

Потом он долго перебирал, поворачивал в уме и на языке их странные, тяжеловесные имена, словно обратившиеся в камень обращения к духам иного народа. Куоль – тот, кто говорил с ним ночью, Белегин, Таскаери, Кэраска (ему все еще было непривычно их шипение, и он мысленно произносил имена на привычный лад). Они назвались ему, и он подумал, что имена подходили к ним. Почти у всех из них – кроме Кэраски – были те или иные знаки, отличавшие избранных. У Куоля вместо одного уха был маленький обрубок, плечи Таскаери были странно выгнуты, над плечами вздымался горб, а у Белегина был бурый нарост на лбу, похожий на спиленный рог.

И, все же, несмотря на это, несмотря на место, где их встретил, было что-то, что мешало Тесугу принять их за духов или неупокоившиеся тени. В них было что-то… человеческое, он даже затруднялся определить, что. Они, впрочем, и не старались изображать из себя ни духов, ни жителей нижнего мира. Назвав ему свои имена, Первые двинулись между каменными рядами, и Тесугу ничего не оставалось, как последовать за ними.

Они пробирались между камнями, перед глазами Тесугу мелькали знаки – рогатые головы, волки, птицы, даже скорпионы, но уже не пытался всматриваться в них, разгадывая смысл. В его голове всё яснее всплывали сказанные ночью слова. Он должен стать одним из Первых. Кажется, тогда он думал, что тоже обратится в камень – но сейчас шагал рядом с людьми, которые меньше всего напоминали каменные изваяния.

Обиталище Первых было пусто, когда они пересекали его, пусто, и когда они вышли за его пределы. Все те люди с разных концов земли, которые пришли сюда смотреть на его смерть, сейчас ушли, так и не дождавшись своего зрелища.

И, словно в ответ на его слова, горбатый Таскаери тихо бросил:

– Я заберу оставленное, как и всегда. Буду говорить с ними этой ночью.

Тесугу не понял его слова, но увидел, что Кэраска молча кивнул, как если бы ему было сказано о чем-то давно оговоренном.

По эту сторону Обиталища, не ту, с которой он пришел прошлой ночью, на земле тоже лежали камни – но камни плоские. Возвышавшиеся на пару локтей от земли, они напоминали ему огромные лежанки, вроде той, на которой он проснулся. И на одной из них что-то было. Он увидел тень, потом послышался хриплый птичий вскрик.

Первые остановились, и Тесугу, шедший позади, осторожно глянул поверх плечо Куоля, и резко втянул в себя воздух. На камне лежали два человеческих тела.

– Подойди и посмотри, новый, – сказал ему Таскаери, словно услышав его вздох, – здесь то, что ты должен видеть.

Чуть подавшийся в сторону Куоль дал ему пройти, и Тесугу неуверенно сделал два шага вперед.

Два обнаженных мужских тела лежали на побуревшем от подсохшей крови камне, но более всего потрясло его даже не это, а то, что их головы были отделены от тел, и размещены торчмя, так, чтобы смотрели в небо. Крылатые уже начали свое дело, выклевав глаза, и следы прожорливых клювов виднелись на щеках и губах. Гриф, согнанный ими, отскочил на несколько шагов, но не улетал, а топтался на месте, поводя головой из сторон в сторону. Зоб его раздулся, но он явно ожидал продолжения трапезы.

Оторвав взгляд от птицы, Тесугу еще раз глянул на головы. Даже безглазые, с разорванной птичьим клювом плотью, они казались ему знакомыми, обе. Вот эта, например… и вот здесь он уже не смог сдержать крик.

– Ты спрашивал ночью, кто отправился к жителям нижнего мира вместо тебя, – спокойно сказал из-за его спины Куоль, – теперь ты это видишь.

Одна из стоявших на камне голов принадлежала старому Быну.

Тесугу смотрел и смотрел на неё, не в силах оторваться – даже безглазое, лицо было до боли знакомым. И шрам, знак неспящего, и уложенные особым способом волосы – это был тот, кто заклинал духов в их стойбище, кто вел его, мертвого, сюда, встретить судьбу, а встретил свою.

За спиной послышалась возня, и рядом появилась горбатая спина, прикрытая тканой – он видел это сейчас – накидкой. Таскаери держал в руке большой кожаный мешок, куда, без всяких колебаний, поместил сначала одну голову, потом вторую.

– Надо идти, – сказал он негромко, поворачиваясь спиной к обезглавленным телам, – мы отдали Первым то, что принадлежало им.

– Почему…, – выдавил из себя Тесугу, – почему он? А не я?

– Потому что знаки сказали так, – ответил Куоль, – и я тебе уже это говорил.

– Тебе предстоит ему много рассказать, – добавил мужчина наростом на лбу, – но сейчас нам надо идти.

Они все говорили одинаково, но юноша уже не обращал внимания на шипящий говор, его больше интересовало другое.

– А кто второй? – в стойбище Тесугу учили не задавать лишних вопросов, но сейчас он не мог удержать их в себе, – кто… тот?

Он показал на второе обезглавленное тело.

– Ты видел его, – это снова был Куоль, – тот юноша, чьим ртом говорили духи. Ему было нужно умереть.

Это были все объяснения, которые он получил тогда, и оставалось много времени подумать за весь долгий день. К счастью, ему не пришлось идти ни нагим, ни голодным – когда они вышли на невысокий пригорок, оставив за спиной Обиталище Первых, остановились поесть. Тесугу жадно сглодал предложенное ему холодное вчерашнее мясо, и выпил воды из стоявших там страусовых скорлуп. Горбатый Таскаери дал ему и одежду – пряденную из волокон накидку, которую нужно было перепоясать. И, закрепляя жильную веревку на поясе, Тесугу вдруг осознал, что теперь внешне не так уж отличается от остальных, прикрытых теми же одеяниями и босых. Правда, те знают, кто они и что происходит вокруг, а он – нет. Но, по крайней мере, они едят, как и все люди.

И они пошли. Их путь мало чем отличался от пути его сородичей, с которыми Тесугу прошел до Обиталища Первых. Первым шел Белегин, тот самый мужчина, с бурой коркой посреди лба, остальные тянулись гуськом. Таскаери нес на горбу мешок со своей страшной ношей, и Тесугу был рад, что ему позволили идти последним. Так было проще думать, не заставляя себя смотреть в их лица. Эти люди, кто бы они ни были, всё еще приводили его в трепет – те, кто сами назвали себя Первыми, и держали в руке нож, которым должны были перерезать его горло.

Местность, по которой они шли, ничем приметным не выделялась – равнина, местами пересеченная расселинами, невысокими пригорками и зарослями кустарников. Раз они наткнулись на ручей, журчавший в одной из таких расселин, и Тесугу впервые за два дня смог как следует напиться.

Первые не обращались к нему ни с какими словами, не следили за ним и вообще, как будто не замечали его присутствия. Но не спускавший с них глаз Тесугу замечал в их поведении все. Они казались обычными людьми. Выбирали дорогу удобнее, иногда кривились, ступив на острый камень, останавливались на привал (чаще, чем то делали охотники рода), отходили в сторону, чтобы облегчить тело. Если бы не их странные накидки и отсутствие обрядовых шрамов, их можно было бы принять за его сородичей. Но тогда как же они относятся к каменным великанам, к месту гнева Эцу и ко всему тому, чьим именем он должен был быть убит?

И куда они, наконец, идут?

Идти им довелось весь день, быстрым шагом, и Тесугу к вечеру ощущал гнетущую усталость, с трудом заставляя себя передвигать ноги. Равнина закончилась, они вступили на плоскогорье, поднимаясь то вверх, то вниз по пологим склонам, а иногда и проходя по неглубоким ущельям. Войдя из одного такого – огненный глаз Эцу погас, и воздух уже был полон того особого, вечернего свечения, которое значило, что люди их рода должны собираться на общую вечерю. Но сейчас они были далеко от них, и вместо хижин и стойбища, перед ними раскинулась небольшая равнина, лежавшая между двумя плоскими холмами, посреди что-то зеленело.

Тесугу принял это за обычный луг, но для его спутников всё было не так просто. С удивлением он смотрел, как Белегин останавливается перед колышущимися растениями, и, становясь на одно колено, касается рукой земли. Следом за ним так же опустились и остальные, и ему ничего не оставалось, как последовать их примеру. Горбатый Таскаери же раскрыл свой кожаный мешок, и, одну за другой, вытащил оттуда две головы, от которых уже пахнуло запашком мертвечины, впрочем, еще слабым. Так же спокойно, как если бы то были головы антилоп или онагров, он расположил сначала одну, а потом вторую, на плоских камнях, лежавших перед странным лугом, и произнес:

–Эцу, и Древние, давшие нам силу и мудрость, и принесшие тайну земли, примите принадлежащее вам. Пусть их кровь напитает корни, и ваши дети вновь соберут зерно и восславят вашу мудрость, и зажгут вам костры.

– Путь так будет, – произнесли остальные, а Тесугу, украдкой поднявший взгляд, понял, что было не так на этом лугу. Это было не обычное пастбище, здесь росла пшеница – те стебли, которые завершались по осени тугими колосьями с зерном. Женщины их рода знали такие места, они срезали колосья серпами, мололи их, и пекли лепешки. Но, однако, тут уже срезанные, высыхающие колосья тянулись вперед, на расстояние, наверное, полета стрелы. Никогда он не видел, чтобы зерновые стебли заполняли разом такое большое пространство. Словно кто-то своей волей сказал им «растите все здесь». Первые умеют заклинать землю и заставлять её давать им еду по их воле? Эта мысль поразила его, наверное, больше, чем зрелище отрубленных голов, теперь смотревших выклеванными глазами на желтые, высыхавшие стебли.

Мужчины, между тем, поднимались с колен.

– Мы будем в Месте Силы еще до того, как Белый глаз Эцу взойдет над большой горой, – сказал Кэраска, и Куоль ответил:

– Да, если поторопимся.

Тесугу с тоской понял, что их поход все еще не закончен, и нужно идти снова.

И они пошли. Скоро юноша увидел, что по этим местам часто ходили люди, потому что под их ногами потянулась утоптанная тропа. Он уже видел такие, пути, проложенные людьми, но эта была особенно нахоженной, словно ею пользовались непрерывно. Не вшестером же они её такой сделали. На языке вертелись вопросы, но все еще было страшно произнести их вслух. Молчать, пока молчать, и смотреть. Раз он все еще в мире людей, то скоро все должно стать понятно. Наверное, здесь где-то рядом есть стойбище.

Когда они огибали поле по тропе, то прошли мимо каменного знака. Камень, высотой чуть выше, чем по пояс, был узким и округлым, по форме напоминая мужской конец, но утолщение наверху заканчивалось вырезанным ликом. Темные впадины глаз, угол носа и провал рта. Каменный лик смотрел на поле, в точности как оставленные ими головы. Проходя мимо него, каждый из Первых касался рукой сначала глаз, потом груди, потом паха.

Начинало смеркаться, ноги у него гудели от усталости, голод опять тянул живот, и Тесугу с тоской спрашивал себя, скоро ли будет привал. И как они разобьют лагерь, ведь у них, кажется, нет собой ничего для этого. Но его спутники шли и шли дальше, по той же тропе, вившейся по плокогорью, то поднимаясь, то опускаясь, и он старался примериться к их шагу. Однажды, из-за холма, который они огибали, послышался тоскливый вой, похожий на волчий, и его сердце сжал страх. У них нет ни копий, ни луков, что делать, если придется встретить хищников? Но никто из мужчин даже не обернулся на звук, и не проявил ни малейшего беспокойства. Ему вспомнились высеченные на камнях Обиталища Первых знаки, изображения всех народов их мира. Умеют ли они заклинать зверей? Подчинять своей воле словом? Сейчас бы он совсем этому не удивился.