Ермак. Том II

2

По вешнему быстрому Журавлику сплыли дружинники в Баранчу, а по ней спустились до Тагил-реки. На берегах золотился песок, а над водами поднимались корабельные жаровые сосны. Ермак позвал Пимена:

– Гляди, сколь звонок лес! Клич плотников, строй струги.

– Ох, батька, поверишь ли, сердце сомлело от радости, – с готовностью отозвался устюжанин. – Не струги, а лебедей белогрудых слажу.

Не откладывая, он собрал десятка два плотников, и застучали топоры. Все войско впряглось в работу: валили лес, тесали, тащили на берег, где Пимен по-хозяйски покрикивал:

– Круче, круче поворачивайся!

На устье Ермак облюбовал холм, и тут казаки стали ставить Новый городок.

– И к чему он нам, если плывем дале? – удивился поп Савва.

Атаман ухмыльнулся в курчавую бороду:

– В молитве и сказаниях силен ты, а в походе дите. Не на гульбу идем, и враг неведом. При неудаче и удаче городок сгодится.

Иванко Кольцо тряхнул кудрями и сказал на это:

– А мы дуром, батько, Сибирь возьмем!

– Головы казачьи поберечь надо, Иванушка. Без казаков далеко ли уйдешь?

Савва подумал: «Ходит Ермак тяжкой поступью, шаг надежный. Ступит – не отдаст землицу. Ходун русский!»

Впереди, на востоке, текла Тагил-река, позади, на западе, в синеве растаял Урал-Камень. Савва вздохнул: «Придется ли вернуться на Русь? Кто знает?»

Хороша река, раздольна – веселая весенняя дорожка! Куда девались долгие черные ночи? Весенние дни – теплые, радостные и светлые. Вот уже давно погас закат, а леса и берега реки, чудится, затканы серебристой дымкой. Близится полночь, а призрачный свет не хочет уступать темноте. Так до полуночи и царит кругом светлый тихий сумрак. Леса, дремучие, смолистые, стрелой вздымаются ввысь. Не знают тут боры-беломшанники топора. Не шелохнутся сосны, не пробежит ветерок, не тряхнет веткой. На быстрой воде поблескивает рябь, слышны изредка всплески, на отмелях и переборах играет молодой окунь. На розовой зорьке к водопою из лесов выходят оленьи стада.

Зацвела черемуха, зазеленели приветливые елани, по которым бродят и копаются, добывая корешки для очищения желудка, медведи.

Солнечная, радостная Тагил-река! Струги плыли по течению, и не было больших печалей. По-прежнему шли безлюдные берега. Изредка встречались мирные кочевники. Завидя рать, угоняли стада в урманы. Ни стрел не пускали, ни крика, ни угроз. По укромным местам тормовали^[9] вогулы. Добродушным взглядом они встречали казаков, отдавали рыбу, убитого зверя и радовались старому кафтану. Ермак накрепко запретил обижать кочевников. При виде их Хантазей выходил на берег. Неторопко, легкой походкой подходил к рыбарям и приветствовал:

– Пайся, пайся, рума ойка!

И вогулы, становились ласковыми, разговорчивыми.

– Холосо, очень холосо. Тура близко! – оповестил Ермака проводник.

А на заре, когда над лесом догорала последняя звезда, из чащобы на берег вышел древний русский дед, с лиловым носом, с охваченной желтизною бородищей и морщинами вокруг живых, умных глаз. Он смахнул лисью шапку и низко поклонился стругам:

– Никак русские?

– Русские, дедко, – добродушно откликнулся Ермак и приказал грести к берегу. Он удивленно разглядывал старика. – Каким ветром занесло тебя в чужедальнюю сторонушку?

– Искал вольных краев. Шел-брел, утек от бояр-шишиг и тута прижился среди зверья. Пчелкой тружусь.

– Не тревожат? – пытливо уставился атаман на пустынника.

– Лес без краю, зверья полно, пойди найди меня. Эх, милый, простор тут для прилежных рук.

– А там что? – кивнул на восток Ермак.

– Дальше, милок, простерлось велие царство сибирское… Кучум-хан, почитай, аж до самой Туры протянул свою тяжелую длань.

– Плывем с нами, дедко? – приветливо позвали казаки.

– Куда, родимые? Ужо-тка я доплываю: мало-то осталось жить. А вам, милые, путь-дорога!

Воды Тагила быстро вынесли струги в Туру. Тихие леса прерывались полянами. Сильно пригревало, и на землю из небесной лазури лилась серебристая песня. В казаке заговорило извечное – крестьянская тоска по земле. Он сияющими глазами вглядывался в даль, где темные холмы дымились испариной. Эх, соху бы сюда!

– Жаворонушка! – млея, прошептал Охменя.

И все кругом было так, как на Руси, даже запах прелой земли казался родным, с юности милым.

– Плывем! – закричал Колесо.

Ермак повелел:

– Плыть тебе, казак, на поиск. Прознай, что за народ, кто хозяин в краю? Все прознай: и про хозяев, и про коней, и овец…

Вскочил Колесо с двумя казаками в легкий стружок и погнал по струе. У речных стремнин поднимались белесые яры. И по-прежнему не смолкала стройная и величавая песня жаворонков.

Сердце казачье не находило покоя: шумел камыш, то и дело поднимались стаи гусей, уток, охотничье сердце учащенно билось, и глаза Ширились и сияли, будто впервые увидели они дивный раздольный мир.

В тихой заводи казаки схватили рыбака. Татарин в островерхой шапке пал на колени, взвыл.

– Не бойся, говори по душевности, все, как есть! – заговорил с ним по-татарски Колесо.

Вмиг татарин повеселел, прижал руку к сердцу:

– Салям алейкум…

– Будь здрав, – отозвались казаки. – Что за царство?

Рыбак развел руками:

– Тут и там лес и вода, и земля князя Епанчи. Мы его добытчики, а он холоп хана Кучума. Велик бог, много воинов у хана! Епанча храбр и хитер!

– Дай шерть, что князьку не донесешь, живым пустим, – дружелюбно предложил Колесо.

Татарин взял горсть влажной земли, приложил к губам.

– Коран нет, землю целую, – страстно пояснил он. – Земля есть жизнь всему. Отпусти, батырь!

– Иди с богом! – махнул рукой Колесо.

Ермак похвалил дозорных за осторожность и обхождение с татарином.

– Ныне вступили мы в курень хана Кучума, остереженье, отвагу и доброжелательность к простому человеку должны держать в думках! – сказал он на привале казакам. – Не сегодня, так завтра встретим супостата. От первого шага идти твердо – враг поймет, кто идет! Не казаки ноне плывут – Русь двигается! Не добыча ноне манит нас, с пользой для Отчизны должны мы схватиться с ханом – потомком Чингиса. Тот, кто забудет русские ратные обычаи, – тому не место с нами.

Круг молча слушал батьку: знали, куда он вел, во что крепко верил, – был всему голова, разумная голова. И говорил так, что за каждым литым словом его чуялась большая правда.

– Ведомо мне, многие тайно корят меня в жесточи. А как жить среди тревог и врагов без воинского закона? Отсекать потребно вредное, что может погубить наше войско. Так ли сказываю, браты?

– Так, батько, сказываешь, – одобрительно загудели казаки. – Люб нам старый донской закон, от него и жесточь правдивая. Хочешь жить, не щади слабодушного и трухлявого!

Долго еще слышались такие выкрики.

– Вашей волей так и буду делать, браты, – сказал довольный Ермак.

Пылали костры на берегу. Затихла Тура-река. Никто не видел, как в безмолвной поре из-за деревьев высматривали становище дозорные князька Епанчи. Они рыскали по берегу, по тальнику, по камышам, прислушивались, присматривались, вызнавая, сколько плывет русских. На быстрых конях мчались к Епанче и рассказывали ему об увиденном. Князек разослал гонцов по улусам. Понемногу стекались всадники в Чинигиды^[10] – городок Епанчи.

На закате острый глаз Ивана Кольца заметил на высоком яру конных в островерхих шапках, с круглыми щитами в руках и с копьями. Всадники долго вглядывались в вереницу стругов. В последних солнечных лучах отсвечивали хоругви, медные пушки.

– Браты, глядите! – сорвался Иван Кольцо. – Батько, дозволь пугнуть!

– Ни тебе, ни другому не дозволю зелье тратить. Придет пора, тогда и пугнем! – ответил Ермак.

И только вымолвил это, над рекой со свистом пронеслась стрела, за ней другая, третья…

– Эко, черти, не стерпело сердце, – выругались казаки и стали сильнее грести. Струги быстро уходили прочь, темные фигуры всадников стали отставать и вскоре исчезли в синеве теплого вечера.

3

Окруженный всадниками, Епанча подъехал к отвесному яру. Тура – веселая река – петляла по заливным лугам, над которыми сокол острым крылом чертил небесный простор. Над синим ельником клубился утренний туман, и от свежести в тело вливалась бодрость. В другое время князь со своими уланами^[11] ринулся бы в реку, переплыл ее, и пошла бы соколиная охота! Но сегодня он гневно и со страхом глядел на знакомую стремнину и не узнавал ее. «Аллах велик, что за люди плывут? Русь!» – встревоженно думал он.

По Туре вниз бежали десятки стругов, за ними плыли большие ладьи-насады, быстрые шитики неслись, как щуки в погоне за добычей, а позади шумного и пестрого каравана, поблескивая смолистыми кряжами, тянулся плот. Ржали кони, ревели быки, блеяли овцы, огороженные жердями. Белели мучные кули. У кормового весла, сбитого из трех лесин, стоял бородатый, до пояса голый, могучий, с косматой шерстью на груди, кормщик. Вцепившись бугристыми руками в бревно – потесь, он по-хозяйски кричал:

– Молодцы, держись стремнины!

Трое других бородачей в посконных штанах, напрягаясь, направляли плот подальше от яра.

На берег выбежали ребята, за ними татарки – заголосили:

– Плывут неверные, беду везут. Горе головам нашим!

– Русь!.. Русь!..

Хотелось князьку пустить стрелу, ой, как хотелось! Сдержал себя и уланам пригрозил:

– Затаиться пока надо! – Глаза его блеснули решимостью. – Пусть наша сила сольется…

До ночи крутил он по ярам, не мог оторваться от реки, а с наступлением сумерек князек ускакал в Чинигиды. Малый городок стоял над яром, со степи был окопан валом, обнесен острокольем. Крепость! За тынами глинобитные мазанки, землянки – барсучьи норы. С теплыми днями все откочевали в степь. И теперь, поднимая рыжую пыль, спешили от овечьих отар, от конских табунов лучники с саадаками, полными стрел, копейщики, скрипели арбы, блеяли овцы, – оживал городок.

Мерцали звезды, с реки тянуло реденьким туманом, когда Епанча повел орду вдоль реки к Долгому яру. От него Тура, ударившись в каменную грудь, поворачивала к полуночи. Узка тут река, стремительна. Зеленый тальник полощет гибкие ветки в струе, а в тальнике укрылись татары. Луки наготове, туги тетины из бараньих жил, упруги и певучи оперенные боевые стрелы. Словно рысь, Епанча ловит каждое движение на реке. Брызнуло солнышко, проснулись птицы, туман поднялся вверх, и, вместе с лебединым криком, по воде разнеслись бряцание литавр и голосистое дыхание труб. И вдруг по озолоченной ярким солнышком дорожке, как легкие лебеди, из-за мыса выплыли казацкие струги. На ветру цветными крыльями развевались боевые знамена. На легком передовом стружке, осененном белым парусом, поставив ногу на борт, стоял, сверкая панцирем, бородатый богатырь и пытливо вглядывался в речную рябь. За ним, распустив паруса, держась середины Туры, глубоко бороздя воду, ходко шли струг за стругом. Ярко сияли доспехи, гулко гудел бубен, разливалась песня:

 
Не зеленый лес шумит.
Не дубравушка…
Эх, туча черная
Ворогов собирается…
 

Легкий ветер шевелил бороду казака в панцире.

– Аман-ба! – крикнул из зеленого укрытия Епанча и пустил стрелу. С воем пронеслась она, не задев богатыря. Князек с ненавистью выругался:

– Шайтан голова…

Ермак поднял руку, и сероглазый, с пушком на губе, горнист с вестовой трубой проиграл тревогу. Заговорили певучие дали.

В ответ заныли стрелы: били острием в паруса, в борты. Ильина ударило в грудь, но юшлан не пробило. Он пригрозил кулачищем:

– Гей, волчья сыть, доберусь – расшибу! – и жадно глянул на ертаульный струг. Ермак стоял неподвижно; по стругам летел наказ:

– Беречь зелье. Грести изо всех сил!

Эх, кипело казачье сердце: выбраться бы из стругов да погулять с сабелькой! За долгую зиму застоялась кровь. Но крепко взнуздал волю атаман, ух и крепко!

Так гребли, так старались, что дымились уключины, жгучий пот, как капли вара, падал на днище, а впереди стругов седыми усищами разбегалась волна.

Мыс крутой витухой далеко загнулся, и струги, уйдя от одной беды, наскочили на другую.

Епанча повел всадников вперед, наперерез, к узкой стремнине, где стрела пронесется – пронзит, над Турой.

Вот и струги, не бьют больше в бубен, не шаманят русские, и замолкли литавры. С крутого яра все видно.

– Погибнешь теперь, шайтан-голова! – Князь туго натянул тетиву и пустил граненую стрелу. Будто в ответ забил барабан, и струги замедлили ход.

Рядом с Епанчой, поднимая руки к небу, завыл абыз^[12]:

– Аллах вар… Аллах сахих…

Истошно завопили уланы:

– Алла! Алла!

Не сходя с коней, всадники стали бить из луков, иные из них бросали с яра копья. Пронзили золоченую хоругвь, даренную Строгановыми, троих ранили.

Ермак надвинул шелом поглубже и крикнул раскатисто:

– Бей огневым боем. Пищали, пушки! Э-гей!

Высокий пушкарь Петро с горящим фитилем склонился к пушке:

– Давай, матушка!

Казаки приложились к пищалям, и вмиг проснулись суровые, мохнатые берега. Пошел сухой треск, полыхнуло огнем, загрохотало громом и заклубился дым. От пушечных ударов качнулись струги, заплескалась волна о берег и гулкое эхо раскатилось по лесам и реке. С яра метнулся десяток татар – и сразу в омут! На воде расплылись рыжие пятна крови. Епанча пришпорил черногривого, тот вздыбился было, заржал, но сразу рухнул и стал от боли взрывать копытами землю. Свинец угодил ему в пах.

Уланы подхватили князька и вывели из опасного места. Он сжал руками голову и заметался:

– Огнем жгут! Гром слышу, а стрел не вижу. Алла!..

Задние теснили передних, а с ладей снова ударил пищальный огонь. Абыз стонал от ужаса, орал:

– Шайтан, шайтан!..

Застыли сраженные насмерть, бились на земле покалеченные. Орда дрогнула. Через поле бежали обезумевшие, крича:

– Горе нам, горе!..

Князьку подвели свежего конька, он вскочил в седло и, не оглядываясь, помчал по дороге. За ним понеслись уланы, врассыпную побежала орда. Кидали на землю луки, саадаки. Злой, с тяжелым подбородком, татарин бросил вслед князьку копье:

– Тьфу, крыса, не увел от беды. Пусть твоя печень вывалится! – Завидя вопящего абыза, накинулся на него: – Заткни глотку, старый баран, или я тебя отошлю к аллаху!

Абыз вскинул на него глаза, хотел что-то выкрикнуть, но вдруг смолк и смиренно побрел по пыльной дороге…

4

Струги приткнулись к берегу. Казаки живо перемахнули через борты и бросились в погоню за Епанчой. Иванко Кольцо расторопно обратал брошенного коня и птицей махнул в седло.

– Э-гей, гуляй, Дон тихий, бурли, Волга-матушка! За мной, браты!

Богдашка Брязга захватил табунок косматых сибирских коньков и стал делить в своей полусотне.

– Тебе, Зуек, – карий, Осташке – вороной, Панафидке – серый…

Тут, как из-под земли, вырос атаман Матвей Мещеряк, неторопливый, прижимистый:

– Погоди делить. Дуван войсковой – всей дружине кони, арбы в обоз, бараны в котел, верблюды для поклажи.

Все сметил его цепкий глаз, все пересчитал, вплоть до паршивого козла. Брязга налился кровью, налетел петухом. Мещеряк не отступил:

– Велено батькой. Кони для погони. Аминь!

Что поделаешь, Богдашка опустил голову и отошел в сторону. На коней повскакали из сотни Грозы. Повел он следом за татарами. Уносился Епанча с уланами в свое городище, а следом орде неслись насмешки и улюлюканье.

Из городка той порой потянулись в степь арбы, груженные добром. Гнали баранту, коз. Гроза с сотней пересек путь и пошел крушить. До городища гнал ошалелых беглецов и на плечах их ворвался в Чинигиды. Неказист Епанчин городок, а всего вволю: и шерсти, и рухляди, и баранты. Епанча еле успел перебраться через заплот и на облезлом верблюде ударился в перелесок. Гнал изо всех сил; достигнув березовой поросли, оглянулся и упал духом. Там, где был Чинигиды, к небу тянулись густые клубы дыма.

– Аллах, что будет со мной?

Шумел перелесок, перекликались птицы, постепенно волнение на сердце князька улеглось. Он потрогал голову, провел по лицу и вздохнул:

– Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Счастливое предначертание таится в книге Судеб: моя голова не скатилась с плеч и очи мои видят свет. Хан Кучум накажет неверных.

Покачиваясь, как в челне, он ехал на верблюде и, как мог, утешал себя.

И где проходил его верблюд, на дорогу выходили старцы с белыми бородами, которых пощадили казаки, и укоряли князька:

– Куда бежишь? Где твоя храбрость, бек? Позор головам нашим!

– Молчи, пока есть язык! – грозил Епанча.

– Стыдись, – укоряюще и бесстрашно ответил на угрозу самый дряхлый из старцев. – Я древен и знаю от дедов, сколь грозны были татары при Чингиз-хане! Слабодушный!

Князек направил верблюда, чтобы затоптать строптивого. Высохший, со сморщенной кожей, старик сам упал в прах с криком: «Так повелел Аллах и пророк его записал в книге Судеб!» Но верблюд, шлепая широкими ступнями, с брезгливым выражением обошел его…

Епанча пообещал:

– Я еще встречусь с тобой, презренный…

Глава третья

1

Шло лето тысяча пятьсот восьмидесятого года. Казаки, погрузив добычу на струги, безудержно плыли на восход. Дни стояли ясные и долгие. В короткие ночи курились туманы над Турой, над прибрежными болотами-зыбунами, над ерником.

Темные тучи комарья и гнуса не давали житья: лезли в нос, в уши, в глаза. От проклятых невыносимо чесалось тело. Все время оберегались в дыму: жгли влажную ель, гнилушки. С берегов сотни настороженных глаз следили за каждым движением каравана. Волей-неволей все жались к батьке: «Что скажет он, как решит?» Плыли незнакомой рекой, в стране неизведанной, среди врагов. Еще жива была на Руси память о татарском иге. Много страшных, жестоких сказов пришлось каждому дружиннику выслушать в детстве и юности. Богатырские заставы Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, Колывана Ивановича преграждали путь на Русь татарскому злому всаднику. А теперь казаки шли в самое логово, откуда выходили на восточные русские рубежи зловредные хищники. Эх, дорожка сибирская, лесная и труднопроходимая! Сколько слез русских пролито! Тысячи полонян прошли по ней…

Дед-гусляр Власий пел про татарские времена. От его слов загоралось сердце и чудилось, что плывут дружинники на подвиг. И впрямь, ныне каждый день упорно дрались казаки и одолевали козни врага. Плыли струги, а по берегу, скрываясь в березняках, тальниках, камышах, ехали конные татары, и каждую минуту дружинника подстерегала коварная стрела или ловко пущенное копье. Попу Савве граненой стрелой пробило ногу. Он терпеливо вырвал железный наконечник с живым мясом и рану смазал медвежьим салом. «Одна слава – пищали, бьют они немного дале лука, но зато сколь страданий причиняют стрелы!»

Поп Савва отчасти был прав: пищали били немного далее стрелы. Выпущенная из тугого лука стрела насквозь пробивала тесину в струге. И при стрельбе из лука было свое удобство: не надо было зелья; оно то отсыреет, то его ветром сдует, то еще что-нибудь. Кроме того, татары пообвыкли к пищалям. Да и по правде сказать, они уже слыхали про огневой бой. Никто иной, а русский воевода Лыченцев после схватки с Маметкулом кинул свои пушки и бежал, а тот подобрал их…

Первого августа заняли Цымгу^[13]. Кругом простирались неоглядные заливные луга, на которых паслись тучные стада. И дружина Ермака здесь зазимовала.

Татары в городке и окрестностях не держались крепко за сибирского хана. Об одном лишь тревожились и печаловались Ермаку:

– Кто нас освободит от дани Кучуму? Даже одна собака не служит двум хозяевам, а мы скотоводы и люди бедные.

Атаман принял их учтиво, стоя. Выслушал и внушительно ответил:

– Властью, данной мне Русью, от ясака – податей – Кучуму с души, с дыма, со скота я вас освобождаю. Ныне вдвое меньше будете ставить коней, мяса и рухляди моему войску. Живите мирно, растите стада и ведите торговлю, только без плутовства.

Старейшины поклонились Ермаку в землю. Он поднял их за плечи и каждому сказал ласковое слово.

– А в землю челом мне бить не надо, не аллах я и не хан!

И то понравилось старикам Цымги, что говорил он с ними учтиво и по-татарски.

На площадях городка зашумели торги, и казаки оберегали товары. Одного боялись правоверные, кабы казаки жен их не сбили с пути верности. Хоть и ходили татарки с закрытыми лицами, но казаков, оголодавших без женской ласки, без теплого слова волновал жгучий взгляд, брошенный, как острие, из-под покрывала. Дворы были отстроены с глухими стенами, улицы – двум арбам не разъехаться, но пронырливые донцы и камские ходуны проникали через все запоры, и случался грех.

Трепетал на осине багряный лист, рдела рябина под еще жарким солнцем. Струги неподвижно стояли на приколе. Неподалеку Тюменка с тихим лепетом вливалась в Тобол. Юрты и землянки лепились подле нее. Над ними тянулись дымки. Понемногу, не боясь казаков, возвращались жители из кочевья.

Казачьи разъезды рысили на дорогах, задерживались в улусах. Татары встречали их покорно. Казаки объявляли им:

– Больше нет над вами власти Кучума!

– Хан до нас не доходит, но тарханы его берут ясак. Как быть?

– Дань и поминки нам по силе будете давать.

– Дашь вам, хан раззлобится и вдвойне возьмет!

– Не бойся, Кучумке не выдадим на расправу. Отошло его времячко!

Кто противился казакам, не давал им хлеба и скота по силе, у тех палили жилье.

Вверх по реке Тоболу добрались казаки на стругах до острожка Тархан-Калла. Тыны, вал, перед ним глубокий ров, а через него – перекидной мост. У крепких ворот стража с копьями и луками.

Иванко Кольцо с десятком казаков выпытывал:

– Кто живет?

Татары ответили:

– Вольный господин, дани хану не платит, только оборонять его обязан, и жители малый ясак дают и князю своему, и Кучуму.

Кольцо подошел к воротам, стража скрестила копья:

– Кто такие, куда плывете?

– Купцы московские, торг ведем. Наслышаны о богатствах вольного господина, хотим торговать. Шли в Бухару, да раздумали. Гляди!

Иванко полез в короб и добыл пестрый платок, распахнул, и жаром обдало стражу.

– Бери, каждому по платку…

Разом распахнули ворота и сказали:

– Торг – большое дело. Наш господин могуч, ничего не боится. Гляди, какой город. В Бухара такой нет!

Стражники провожали до тархана. Казаки приглядывались. Хваленый город Тархан-Калла состоял из берестяных чумов. Брехали одичавшие худые псы, от жилья несло острой кислятиной. В центре – рубленая изба.

– Вот и наш князь. Богато живет, – сказал страж.

Казаки весело переглянулись. Иванко Кольцо напомнил им:

– Главное не в чумах, а в силе. И у нас на Дону плетни да землянки, не в том краса!

Притихли и с почтительным видом вошли в жилище тархана. Изба низкая, дымная, вправо чувал, влево на земле оленьи шкуры, на них грязные перины. Тархан – заплывший жиром, лысый, с лукавым взглядом – сидел идолом на подушке. Лик бронзовый, непроницаемый. Подле, на засаленной подушке, сидел худущий надменный татарин в парчовом халате и собольей шапке. Не поднимая глаз, он перебирал красные четки.

Татарин улыбнулся и сказал казакам:

– Я рад, что не минули мой город и привезли товары.

Иванко, в цветной ферязи, опоясанный шелковым поясом, в шапке с красным верхом, учтиво поклонился хозяину:

– Прослышаны о твоем могуществе и богатстве и не миновали тебя.

Быстрые мышиные глаза тархана перебежали на татарина в парчовом халате. Казалось, они говорили ему: «Теперь сам видишь, сколь я могуч и славен!» Однако надменный гость не пошевелился, и еле уловимая насмешливая улыбка скользнула на его тонких губах.

Иванко приосанился и продолжал:

– Ходили мы в Китай, купили шелка и фарфор, и корень жизни – женьшень, от коего старые молодеют и холодная кровь закипает. Были в Индии – предалекой стране, самоцветы выменяли, да в Рынь-песках ограбили нас разбойники.

– А бусы, запястья есть? – спросил тархан.

– Все есть; если повелишь, враз сюда со стругов доставим!

– Пусть люди несут.

Кольцо вышел с казаком, стражник подошел к ним. Он щелкнул языком и похвалил:

– Хороший покрывало дал мне, но у меня две жены, перегрызлись из-за него, как псы. Ох, горе мое, как усмирить их? Добрый купец, не дашь ли мне второй?

Иванко внимательно поглядел на стражника:

– Боюсь!

– Не страшись, щедрый гость. Никому не скажу.

– Это добро, – похвалил Кольцо. – А кто у тархана сидит? Повелитель какой? Тархан? Мулла?

Страж вздохнул:

– Горе наше. Не уезжает вторую неделю: жрет, пьет, разглядывает жен тархана, дани требует.

– А вы гоните!

– О, аллах милостивый, нельзя его гнать. Это – Кутугай, ближний Кучума. Он требует покорности и ясак соболями. А тархан жаден, забавляет его историями, а о покорности ни слова…

Кольцо задумчиво покрутил ус. «Дать ему алый платок, а Кутугая мы на струги сведем, может, позарится на добро наше», – подумал он.

Низко кланяясь, стражник сказал:

– Щедрый господин, теперь я пойду успокою своих жен, а страже велю пропустить тебя, когда только придешь…

Казак Трофим Колесо притащил на широкой спине большой короб. Иванко Кольцо вскрыл и извлек из него штуку алого атласа, ловко, по-молодецки, махнул рукой, и кипучей, жаркой волной перед тарханом взметнулись нежные складки тонкой легкой материи.

– Глянь, всемогущий властелин, сколь прекрасно и как ласково облечет женское тело! – Иванко провел ладонью по атласу. – А вот иной товар – радость для сердца прекраснейших женщин на земле! – И он стал быстро выкладывать и расхваливать зеркала, ларцы, ожерелья, монисты, банки с пахучими мазями.

Кутугай презрительно кривил губы, а глаза его полны были насмешки. Он, как стервятник на кургане, сидел не шевелясь. Все эти кольца, зеркала, ленты его не прельщали; глаза его потускнели и были безучастны.

Кольцо выхватил из короба цветные, тисненные золотом кожи и хлопнул ими одна о другую. Посланник Кучума неуловимо перевел взгляд на свои мягкие, зеленого сафьяна, сапоги. Они потускнели, пообтерлись. Ханский сборщик огорченно вздохнул.

Тархан рылся в дешевых зеркалах, лентах, прижимал к груди цветные кожи и сладостно шептал:

– Я буду платить вам лучший соболь. Ох, какой соболь! Неси еще товар, мне надо много, очень много, я имею двенадцать жен, и одна из них – золотой месяц на небе.

Иванко полез в карман, достал кожаный кисет. Потряс им и высыпал на ладонь яхонты, смарагды, изумруды. Искрометным огнем блеснули камни.

Тархан потянулся к самоцветам.

Серьезным тоном Кольцо предупредил:

– Осторожней, великий господин, это не просто камни! Они талисманы: одни из них приносят ненависть, другие помогают, если украсить ими грудь красавицы, воспылать страстью к мужу.

– Ах, купец, давай мне такой! – сгорая от нетерпения, воскликнул тархан, и в его мышиных глазках сверкнула жадность.

– Вот он, всемилостивый, – показал Кольцо на яхонт, сыпавший маленькие молнии, когда его поворачивали перед светильником. – Это чудодейственный самоцвет. Но сила его велика только тогда, когда сам обладатель талисмана украсит грудь той… самой желанной.

– Аллах, ты посылаешь мне великое испытание! – возопил жирный тархан. – Что делать мне, если Юлдуз-хатун третью неделю не допускает меня взглянуть на ее лицо! Пусть будет так: идем, ты возложишь самоцвет на мою любимейшую жену.

Он повел Иванку в соседний рубленый дом. И там в углу, за коврами, шла самая ожесточенная перебранка. Тархан положил пухлые руки на живот, предупредительно посмотрел на Иванку:

– Ты слышишь, это щебечет она, моя козочка! – с умилением сказал он. – Юлдуз, моя услада, я пришел к тебе…

– Пошел прочь, плешивый ишак! – капризно закричала певучим голоском жена. – Ты надоел мне!

Кольцо поперхнулся от смеха, но овладел собой.

– Юлдуз-хатун, ты не знаешь, кто вошел со мной? Тут купец, который принес самые красивые перстни и самоцветы.

– Что же ты раньше не сказал мне! – недовольно выкрикнула женщина и распахнула ковер.

Иванко обомлел, вытаращил глаза – такую красавицу он видел впервые.

– Ах, что я наделала! – Торопливым движением она закрыла лицо, но казак успел заметить темный пушок на ее вздернутой пухлой губе, белые зубы и нежный подбородок. Кольцо прижал руку к сердцу и не знал, что сказать. Из-за ковра в него впились пять пар жгучих глаз, но ярче всех горели глаза Юлдуз. Он достал самоцветы и разложил на куске черного сукна. Жена тархана не в силах была оторваться от сверкающих камней.

– Давай ей, давай, – торопил тархан. – Не видишь, что ли, как сияют ее глаза!

Иванко взял крупный яхонт и приложил его к груди красавицы.

– Пусть принесет он тебе счастье и любовь! – сказал он по-татарски. – Счастлив твой муж, что в доме своем имеет такой алмаз.

Она вздохнула и, лукаво прищурив глаза, шепнула казаку:

– Он счастлив, но как несчастлива я…

Тархан пыхтел. Он любовался женой и камнем.

– Эх, где моя молодость, – сказал он. – Я хорошо скакал на коне, был любим женщинами, потому что был силен, ой, как силен!..

– Что ты все врешь! – перебила его Юлдуз-хатун. – Ты и в молодости никуда не годился. Хороший наездник и в старости виден по осанке.

Кольцо покрутил ус и выложил еще лучший камень.

– Бери от меня, от моего сердца, – еле слышно сказал он.

Десять сияющих глаз любовались легкой походкой сильного казака, рядом с которым, задыхаясь, тяжело топтался тархан. Когда казак скрылся из глаз, Юлдуз опустилась на ковер и прижала к сердцу яхонты.

Тем временем Иванко воспользовался случаем и со всей учтивостью сказал Кутугаю:

– Я вижу, тебя не радуют мои товары, мудрый визир великого хана. Если ты пожелаешь прийти ко мне на струги, увидишь иные дары.

Алчность овладела мурзой, и он кивнул головой:

– Я готов идти за тобой, купец!

И они пошли к Тоболу. Кутугай взошел на струг, и его окружили казаки. Мостик сняли и подняли парус.

Кучумовского придворного усадили в камору и крепко закрыли дверь.

Мурза стучал и грозил, пока не охрип. Увидя мешок, набитый травой, он уселся на него и затих.

– Аллах, ты положил моей жизни предел, – спокойно рассудил он. – Я угодил в руки разбойников, и меня ждет мучительная смерть. Так написано в книге Судеб, да будет прославлено имя твое! – Мурзак презрительно смотрел на казака, который приносил ему в камору пищу. Когда же с ним пожелал поговорить Иван Кольцо, он высокомерно отвернулся.

Чтобы не проявить слабодушия, Кутугай совершил положенный намаз и тут же, растянувшись на мешке, заснул.

Но каково было его изумление утром, когда его разбудили и повели со струга. Он шел и узнавал город Цымгу. Кутугая ввели в лучший шатер, и навстречу ему поднялся величавый бородатый человек, в чекмене, опоясанный дорогим поясом и в желтых сафьяновых сапогах. Он усадил Кутугая рядом с собой и цветисто сказал:

– Я несказанно рад тебе и твоей мудрости. Славен сибирский хан! Во всей вселенной я знаю двух могучих властителей: русского царя и сибирского хана. Бью ему челом и очень кручинюсь, что не довелось побывать у него в Искере и воздать ему хвалу. Ныне на Русь собираюсь плыть и расскажу там о силе хана и мудрости его мурз. Я не богат, но прими от щедрот наших!

Казаки по приказу Ермака выложили перед Кутугаем ценные дары: добрые бобровые шубы, связки соболей и сукна.