Kitobni o'qish: «Я сделал тебе больно», sahifa 4
– Конечно нет… – ответил я и без особого желания взял ёмкости с одноцветной жидкостью и пошёл в кабинет Herr Штрубеля.
Была длинная перемена, в ходе которой и учащиеся, и преподаватели обедали или просто гуляли на территории школы. Всё прошло быстро. Мне очень не хотелось растягивать это дело, лучше отстреляться и быть свободным. Оставалось пару штрихов, с которыми я мучился довольно долго, потому что нашу Фрауке многое не устраивало. Видите ли, я делаю это не со всей душой и старанием, оттого и выходит не эстетично.
– Робин! Ты серьёзно?!
Я резко обернулся. Вдали класса стоял Саша с крайне возмущённым видом.
– А ну пошли вон отсюда, паршивцы!
Саша очень уверенно шёл к моей сестре и её псу, казалось, здание в ужасе содрогалось от каждого его шага. Фрауке была уже готова резко и уверенно ответить нарушителю её коварного плана, да только Гунтрам, сам удивляясь своим действиям, одёрнул её и потянул к выходу.
– Робин! – на сей раз Саша уже направился в мою сторону.
Я встал как вкопанный. Мне было стыдно и одновременно неприятно от того, что Саша так вспылил на меня, своего друга. Однако он был настроен очень решительно. Мне даже причудилось, что ещё немного и он обожжёт меня своей яростью.
– Так и знал, что ты ослушаешься. Неужели так трудно хоть раз принять во внимание мою просьбу? Даже если тебе плевать на себя, подумал бы о своих близких. Твой дядя ведь не даром нотации тебе зачитывает. В его глазах – ты позор, который еженедельно приносит и ему, и школе неприятности, – возмущённо заговорил мой друг.
Эти слова очень задевали меня. Дядя и тётушка и так слишком давят на меня статусом семьи, которому я обязан соответствовать, а теперь ещё и Саша начал.
– Я прекрасно понимаю, что твои опекуны достаточно строгие и несправедливые по отношению к тебе. Однако, лучше жить так, нежели выживать в доме сирот, где ты, как в диком мире, борешься за последний крохотный кусочек хлеба, – голос его становился всё громче и настырнее.
Каждое произнесённое слово сильнее и сильнее раздражало. Он давил по моим больным местам, стремясь заполучить желаемый результат – моё изменение в лучшую сторону.
Но разве ты, Саша, сейчас лучше тех двоих, что манипулируют ради достижения своей цели так же, как и ты в данным момент?
– И, Робин, не стоит обижаться на мои слова, я не желаю тебе зла. Напротив, я…
– Да кто ты вообще такой?! – неожиданно для себя, я перебил Сашу и закричал на него, – Неужели ты, поступая подобным образом, считаешь себя мудрее Фрауке и Гунтрама?! – процедил я сквозь зубы и, подобно паровозу, со свистом выдохнул.
Буря эмоций нахлынула на меня, затуманивая разум.
– Робин, успокойся. Я был не прав, что начал кричать и отчитывать тебя так резко. Но сейчас не вздумай поддаваться непонятным для тебя эмоциям, – он почти успокоил свой пыл, однако я, словно переманил его злость на себя, был готов взорваться, разнести помещение в дребезги и закричать, что есть мочи, – Не делай того, о чём потом будешь сожалеть.
– Закрой свой рот! – меня начало трясти от гнева.
– Твои эмоции сейчас подобно бомбе замедленного действия. Полные ярости слова не приведут тебя ни к чему хорошему, – он говорил размеренно, словно пытался предать мне спокойствия.
Саша хотел было обнять меня, но я ударил его по рукам и толкнул куда-то от себя. Раздался грохот, что-то упало.
– Кем ты себя возомнил? Такой, как ты, ещё осмеливается указывать мне как жить. Да я…
– Роб, остановись, – прервал Саша. Уверен, моё бледное лицо было до отвращения искажено яростью, и даже зелёные глаза налились горькой злобой, – Я всего лишь стараюсь сделать так, чтобы ты стал лучше, чтобы ты нашёл свою собственную силу и уверенность. Понимаю, мои слова звучат грубо, но это единственный способ донести до тебя верную точку зрения.
Он смотрел прямо в мою душу, он видел меня насквозь. И это бесило ещё больше.
– Я верю в тебя, Робин, и хочу, чтобы ты тоже поверил в себя так же сильно, как…
– Заткнись, заткнись, заткнись! Кто вообще тебе давал право поучать меня?! Как фальшивый немец может меня вразумлять? Как ты, еврей, человек низшей расы, отважился порицать меня и мои эмоции?! – под конец уже задыхаясь, остатки фраз, что ножом полоснули по самой хрупкой частичке души моего единственного друга, вылетели у меня на последнем выдохе.
Я тогда не сразу понял, что произнёс мой поганый рот.
– Робин… Вот же глупец… – Саша огладелся.
Он начал медленно отступать от меня назад. Ему не было страшно, нет. В его светло-карих глазах отчетливо было видно что-то другое.
Я обидел его?
Мы синхронно посмотрели в сторону двери, откуда раздался гул убегающих фигур: одной крайне тяжёлой, от которой эхом в моём потерянном разуме разносились заглушённые звуки ботинок, а другой лёгкой, почти невесомой, оттого и более быстрой. Гунтрам и Фрауке всё услышали. Они теперь тоже знают секрет Саши…
– П-прости… – еле слышно я несвоевольно выдавил из последних сил это слово.
В глубине души образовалось странное чувство, которое, как и все эмоции в целом, я не могу описать. Но мне было очень неуютно от этого душащего ощущения внутри меня. Ком подступил к горлу, и вот-вот я разрыдаюсь.
– Ты… ты сжёг всё дотла… Теперь вряд ли снова мы увидимся с тобой…
Его лицо. Что это за эмоция? Я не могу понять, что означает выражение его лица. Раньше никогда не видел подобного. Но Саша лишь покачал головой и поспешно направился к выходу. Я бросился за ним, пытаясь догнать.
– Саша!!! Постой, прошу тебя!
Слёзы текли по моим разгоряченным щекам, размывая все окружающие объекты. Боль охватила моё бездушное сердце, и я не знал, как справиться с этим. А мой друг продолжал двигаться вперед, не обращая на меня внимания. Ноги были тяжелыми, но я не мог позволить себе остановиться. Я просто не мог позволить Саше уйти от меня.
– Прошу, прости меня! – я кричал во всё горло, но мой голос звучал очень сдавленно.
Боль разрасталась до колоссальных размеров, и я осознавал только одно: я предал своего единственного друга.
– Не это… Я не это имел в виду! Саша! – слова с каждым разом звучали более обречённо.
Мои руки тянулись к нему, как будто я мог бы схватить его и остановить. Саша наконец замер, но не оборачивался ко мне. Я подбежал к нему, еле дыша от напряжения.
– Я… я не хотел, честно… – истерика охватывала меня и до нестерпимой боли сдавливала внутренности, поэтому говорить было трудно, – Как… что мне делать…?
Не знаю, искренне ли звучали мои слова, и достигнет ли мой голос его сердца. Но было тихо. Мгновение, которое казалось вечностью, болезненно висело в воздухе. И тогда его рука коснулась моего плеча. Он до последнего сдерживал порыв своих слёз. Даже сейчас этот мальчик кажется куда сильнее и мужественнее меня.
– Надеюсь, после этого ты поймёшь своей заплутавшей головой, что боль ты причинил в первую очередь не мне, а себе, – тяжело произнёс Саша, словно и у него громадный комок застрял в горле и не позволял нормально говорить, но голос его звучал спокойно, – Надеюсь, ты сможешь простить себя…
Он напоследок улыбнулся, крепко обнял меня и поспешно направился к выходу. Я хотел было вновь рвануться за ним, однако что-то большое образовалось передо мной, преграждая выход из класса. Вытерев ладонями непрерывно текущие слёзы, я наконец смог разглядеть свою преграду – учитель Герман фон Штрубель.
– Уважаемый Робин фон Опиц, нам нужно обсудить то, что сейчас произошло между Вами и Сашей фон Шмитт.
Меня нельзя назвать настоящим другом, ведь я обычный предатель.
Когда-то совершенно случайно я прошёл в кабиет своего дяди. Там было очень много книжных полок, старинная дорогая мебель и огромкое окно, выглядывающее в сад. Солнце светило очень ярко, но оно совсем не попадала внутрь помещения, поэтому даже в самый солнечный день кабинет казался мрачным и пугающим. Мне точно не хотелось бы здесь работать. На массивном деревянном столе лежало множество листочков и папок. Возможно, был бы я немного старше и умнее, то понял бы что написано в этих документах. Страх куда-то исчез, и осталось одно любопытство. Нагло просматривая записи, в одной из папок я увидел одну единственную фотографию – портрет мужчины. И под ним надпись: "разыскиваемый еврей, Журден Левински". Меня спугнул стук ветки в окошко: я рванул из кабинета. После этого я зарубил себе на носу, что больше никогда не буду проявлять чрезмерную любознательность.
Тогда мне не было понятно, кто эти евреи и почему наш народ, немцы, так гоняют и ненавидят их. А смелости не хватало, чтобы поинтересоваться у дяди, потому что он и так был крайне строг со мной. Но, оказывается, я знал, кто они на самом деле, эти евреи. Это были Саша и Йонас фон Шмитт.
Произошло это так же случайно и неожиданно, как ситуация с кабинетом Фридриха. После близкого знакомства с Сашей, я стал частенько бывать в доме его семьи. Меня поразило, что у Шмиттов полным-полно различных книг, ведь даже среди обеспеченных немцев эта вещь является относительной редкостью и роскошью, но у бедняков их оказалось навалом. Я просматривал одну такую толстую, потрёпанную временем книжку, и из неё выпала фотография. Она упала на махровый коврик. Взглянул на неё и ужаснулся: на ней был изображён тот разыскиваемый еврей, которого я нечаянно заметил у дяди среди документов, а затем вылетел оттуда, лишь бы больше там не появляться, чтобы не быть замеченным. Но под фотографией была уже непонятная надпись, с какими-то иероглифами и загагулинками.
– Значит так, – начал Сашаа разговор строгим тоном, а я вздогнул от неожиданности, – ты ничего не видел. Это будет нашей тайной, о которой никто. Слышишь? Никто не должен узнать. Ни Фрауке с Гунтрамом, ни твоя тётя, и особенно, ни твой дядя. Иначе своего друга, то есть меня, ты больше никогда не увидишь, – его взгляд проникал глубоко в душу, заставляя испытывать дискомфорт.
– Д-да, – промямлил я под давлением этих светло-карих глаз.
– Нет. Скажи: я обещаю.
– Я… я обещаю, – с усилием выдавил эту фразу из себя.
Часть V: Дни, усеянные терниями и обильно политые слезами.
Наступили тёмные осенние времена. Последние дни дождь льёт сплошной стеной и, по всей видимости, в ближайшее время переставать не собирается. За окном небо сливалось с землёй, и город превращался в серое пятно безликого существования. То и дело раздавались оглушительные и продолжительные раскаты грома, а ветер выдирал из тела жалкие остатки тепла. Было страшно раскрывать окна: непогода могла засосать в свою ледяную пучину, не пожалев никого. Я наблюдал сквозь дождевую завесу, где на улицах можно было увидеть смазанные контуры горожан, спешащих вперед, и склоняющихся под тяжестью проливающегося дождя. Вслушиваясь через грохот ужасной погоды, я уверился, что кто-то или что-то поскуливает, словно плача от боли.
Марта зашла ко мне в комнату, как всегда не постучав, и молча посмотрела на меня.
Не понимаю значение выражения её лица? Она напугана или жаждет выругаться на меня, но не знает как на сей раз лучше это реализовать?
Хотя нет, я уверен, что разговор сейчас будет о Саше. Ведь последнюю неделю все взрослые, – и в школе, и в соседних домах, и даже у нас в усадьбе, – об этом крайне активно говорят. Странно, она уже достаточно долго молчит. При этом Марта очень тяжело, часто прерываясь, дышит, словно забыла, как нужно это делать. Глаза большие и сейчас выглядят на её лице совершенно неестественно.
