Записки. 1917–1955

Революция 1905 г. сразу выдвинула Гучкова вперед, и притом в качестве деятеля контрреволюционного. Безусловный националист, он был вместе с тем представителем состоятельной буржуазии, пожалуй, даже плутократии, и дальше установления конституционного строя, даже при весьма ограниченном избирательном праве, он не шел. Между тем, то, что происходило в 1905-1906 годах, шло гораздо дальше и предвещало революцию социальную. Вполне естественно, что Гучков все свои силы положил на борьбу с этим движением. Однако репутацию ему создала тогда не эта борьба, а выступления в национальном духе, именно против автономии Польши, которую в то время отстаивали кадеты. Можно смело сказать, что именно национальный лозунг единства России объединил тогда вокруг него новую партию октябристов, т. е. людей, довольствовавшихся осуществлением начал провозглашенных в Манифесте 17-го Октября. Но именно этот лозунг привлек в партию много элементов, чуждых конституционному началу, что уже через несколько лет привело к распаду ее на несколько групп с весьма различными воззрениями.

В 1905 г. было возможно объединение на одном этом лозунге, позднее же выступили вперед другие вопросы, на которых и сказалась неоднородность партии. В 1-ю и 2-ю Думы Гучков не попал, и в 3-ю был избран от 1-го разряда избирателей по г. Москве после изменения избирательного закона. Начался период наибольшего успеха Гучкова: во главе правительства стоял Столыпин, в то время шедший рука об руку с Гучковым. Но такое положение продлилось недолго. С одной стороны престиж октябристов и в Думе, и в стране стал падать, ибо им не удалось провести тех реформ, которые они обещали, с другой же – стало понемногу исчезать ее первоначальное единомыслие, которое объединяло Столыпина с Гучковым. Столыпин стал все больше опираться на вновь образованную при его содействии партию националистов. После отказа Хомякова от должности председателя Думы, на нее был избран Гучков, но пробыл на ней недолго, и после конфликта из-за провала в Государственном Совете законопроекта о введении в Западном крае земств, когда Гучков окончательно разошелся со Столыпиным, он сложил с себя председательствование в Думе. Причины этого отказа остались для нас, его товарищей и по Думе, и по фракции, непонятными, и не ясны они для меня и сейчас. Вероятно то, что не раз высказывалось, что Гучков пошел в председатели Думы, надеясь путем своих личных докладов повлиять на Государя и склонить его к более либеральной политике. По-видимому, попытки добиться этого и были им сделаны, но добиться он ничего не смог, и только вызвал у Государя, который не привык, чтобы с ним так говорили, враждебное к себе отношение. В конфликте из-за Западного земства нежелание Государя повернуть курс государственной политики налево сказалось очень резко. Гучков убеждал тогда Столыпина выйти в отставку, но тот все-таки остался, и тогда ушел сам Гучков.

На выборах 1912 г. Гучков в Думу переизбран не был – его избиратели предпочли ему более левых кандидатов, но спустя некоторое время он был избран членом Гос. Совета от торговли и промышленности. Здесь он не проявил себя ничем, хотя был избран председателем комиссии по военным делам. С началом вой ны он отправился на фронт в качестве особоуполномоченного Кр. Креста, и проработал здесь около года, явившись за это время общественным деятелем, о котором больше всего говорили. Наравне с ним общественное внимание привлекал к себе один лишь Пуришкевич. Когда к лету 1915 г. для всех выяснилось критическое положение дела снабжения армии, Гучков вернулся в Петроград и стал во главе образовавшегося тогда Военно-Промышленного комитета, задавшегося целью мобилизацию нашей промышленности. Комитет этот, в значительной степени благодаря Гучкову, развил очень широкую деятельность, открыв отделения по всей России. Сейчас трудно, конечно, высказаться о ней окончательно, но по-видимому результат ее не отвечал той массе труда и средств, которые были вложены в это дело. Вся крупная и значительная часть средней промышленности и без того работала на оборону, и без посредничества промышленных комитетов, так что на долю последних выпала мобилизация лишь меньшей доли средней промышленности и главным образом мелкой, что вызывало массу хлопот, а в результате давало для армии очень мало. Тем не менее, вклад Гучкова в это дело оказался значительным. Сверх этой работы, по возвращении в Петроград, он вошел в качестве представителя Гос. Совета в состав Особого совещания по обороне, где работал особенно усердно. Но этим он не ограничился. Всё обостряющийся внутренний кризис не оставил его спокойным. Как мне стало известно после революции, именно ему принадлежала мысль о дворцовом перевороте, и подготовка его. Должен он был произойти в конце марта. Участвовало в нем несколько генералов и много молодежи, но, не зная достоверно деталей этого заговора, я предпочитаю о нем не говорить.

Принятие Гучковым должности военного и морского министра было, несомненно, большой ошибкой. Не только левые, но частью и буржуазные круги ему не доверяли, и посему проводить что-либо восстанавливающее порядок в армии, сразу подорванный приказом № 1, он был не в состоянии. Бороться с пропагандой мира он уже не мог, ибо это сразу объявлялось контрреволюцией или империализмом. И вот ему пришлось, в сущности, быть в течение полутора месяцев только свидетелем постепенного развала армии, а отчасти и участником его, ибо он первым начал массовую смену командного состава, идя сверху. Несомненно, что большинство смененных им вполне этого заслуживали, но иные вполне могли быть оставлены на своих постах, а главное, что выбор их заместителей тоже был далеко не всегда удачен, что и сказалось в течение ближайших же месяцев. С шедшей же наряду с этим сменой командного состава по воле солдат, Гучков справиться не мог: он только писал приказы, воспрещавшие ее, а удаление начальников шло по-прежнему, и не только в войсках, но и в центральных управлениях министерства, где писарями было устроено наблюдение за их офицерами, которые не могли теперь откровенно говорить друг с другом, не убедившись, что их никто не подслушивает. Если бы Гучков пользовался доверием Совета рабочих, а теперь и солдатских депутатов, то, быть может, и удалось бы справиться с этими трагическими явлениями, но при том явном недоверии, которое он всюду встречал, он мог лишь идти по течению, и армия и флот все более и более разлагались.

После апрельских беспорядков в Петрограде Гучков покинул министерский пост и был заменен Керенским, но спасти положение уже никто не мог бы, и сам Керенский меньше, чем кто-либо другой. Таковы внешние контуры деятельности Гучкова, но если меня спросят, что он за человек, к чему стремился и чего хотел, то я буду должен по совести сказать, что я этого не знаю. Вспоминается мне один разговор времени довоенного в среде группы октябристов: все мы сходились в том, что мы верим в Гучкова, но вместе с тем все признавались, что уверенности, что у него нет какой-то задней мысли, скрытой от нас цели, нет. Особенно эта мысль стала крепнуть после его забаллотирования в Думу на выборах 1912 года, после которых он резко полевел и стал расходиться с большинством партии.

Из октябристов в правительство вошел еще в качестве Государственного Контролера Годнев. Врач по образованию и приват-доцент Казанского университета, он занял в Думе совершенно своеобразное положение наблюдателя за формальной, внешней законностью издаваемых правительством распоряжений. Вместе с тем, много времени посвящал он работе по рассмотрению отчетов Государственного Контроля по исполнению Государственных росписей, будучи председателем соответствующей комиссии. Это был человек идеальный для изучения деталей любого вопроса, для того, чтобы проследить в мелочах то или иное злоупотребление. В Думе он в течении 10 лет занимался контрольными вопросами, почему понятно его избрание на пост Государственного Контролера. Здесь он оказался по общим отзывам не на месте. Широкого государственного понимания назначения государственного контроля у него не нашлось, зато мелочности, которой он отличался уже в Думе, была масса. До революции в Думе все настаивали на выделении Гос. Контролера из состава Совета министров, дабы придать ему через это большую независимость, и настаивали на установлении принципа несменяемости всех чинов контроля. Главными проповедниками этих принципов были именно Годнев и Шингарев, теперь оба члены правительства, и, однако, оба эти начала проведены в жизнь не были. В правительстве Годнев проявил податливость и нежелание расстаться с властью.

В общих вопросах единственным представителем правого крыла Думы во Временном правительстве явился Обер-прокурор Синода В.Н. Львов. В 1907 г. он был крайним левым октябристом, позднее перешел на правое их крыло, затем побывал у националистов, и перед революцией оказался в партии центра. Человек всегда неуравновешенный и порывистый, перед революцией он начал вновь леветь, и это полевение продолжалось и после нее, так что, когда в июле кадеты ушли из правительства, он нашел возможным в нем остаться. Правда некоторые из его сотоварищей находили тогда, что события этих месяцев оставили слишком глубокий след на его психике, и этим извиняли его неустойчивость. В своей деятельности в Синоде Львов с первых же шагов пошел вразрез с теми началами, которые провозглашались им же самим, и вообще всеми нашими канонистами – началом полной независимости церкви от государственной власти.

Заняв должность Обер-прокурора, он начал с требования об устранении нескольких иерархов, которые, правда, считались до революции за распутинских ставленников. Как он сам рассказывал в Думе, первое его требование – об удалении Варнавы Тобольского прошло легко, второе, не помню кого, вызвало уже возражения, а когда он потребовал смещение митрополита Питирима Петроградского, то Синод сперва воспротивился этому. «Ну, да я их сломаю», – добавил он. Такой образ действий Львова вызвал на него большие нарекания в кругах, близких церкви, и действительно, нельзя не признать, что речи о независимости церкви и быть не могло, и опять приходилось возлагать все надежды на Собор, созыв которого, столь долго откладывавшийся, теперь был, наконец, решен окончательно. Львова я встретил потом в эмиграции в Париже. Пробыл он здесь недолго, производил еще более странное впечатление, и скоро уехал обратно в Россию.

Портфель министра торговли получил Коновалов, человек не без способностей, с широким образованием, но вместе с тем, сохранивший в себе кое-какие черты старого замоскворецкого купечества. В нем иногда проявлялось, хотя и в меньшей степени, чем, например у Н. Рябушинского, который проповедовал это открыто, убеждение о всемогуществе капитализма, хотя, благодаря его воспитанности и в форме весьма культурной. По своим политическим убеждениям он примыкал к партии прогрессистов, самой сумбурной из всех русских партий, кажется до самого конца не выяснившей сама себе, к чему она собственно стремится. В 4-й Думе он был недолго товарищем председателя, но оказался на этом посту не блестящим, и вскоре от него отказался. Как министр торговли он оказался бесцветным, что, впрочем, было вполне понятным, ибо после революции, которая сразу приняла резко социалистический оттенок, наша старая промышленность и торговля стали быстро замирать.

После Коновалова последние месяцы товарищем председателя Думы был новый министр путей сообщения Некрасов, оказавшийся председателем удачным, спокойным, находчивым и беспристрастным. В Думе он принадлежал к кадетам, сперва к правому их крылу, потом к левому. Это был, несомненно, очень способный человек. До избрания в Думу он был недолго преподавателем Томского Технологического института. В Думе он специализировался на вопросах путей сообщения, и потому, естественно, что именно ему достался этот портфель. Я уже говорил, что еще до революции наши железные дороги были в весьма тяжелом состоянии: запасы угля подходили к концу, в подвижном составе было угрожающее количество больных паровозов и вагонов. После революции положение быстро стало еще более ухудшаться. Процент больных паровозов продолжал увеличиваться все быстрее и быстрее, ибо ремонт их почти приостановился, так как производительность труда в железнодорожных мастерских сильно понизилась, так же, как и во всех остальных отраслях труда. Вполне понятно, что при таком положении роль Некрасова свелась к минимуму: он был, в сущности, бессильным свидетелем окончательного развала железных дорог. Он попытался поладить с «Викжелем», центральным органом железнодорожного союза, что, в конце концов, свелось к его подчинению Союзу и сведению на нет власти Министерства. Такое положение объяснялось с одной стороны полевением Некрасова, что привело его скоро к выходу из рядов кадетов и вступлению в ряды социалистов, с другой же – его цеплянием за власть. Его поведение вызвало резкое его осуждение со стороны его бывших сотоварищей по партии, видевших в этом лишь отсутствие у Некрасова каких-либо убеждений. Как они теперь утверждали, он начал свою политическую карьеру в качестве члена студенческой организации академистов. В сущности, Некрасов являлся просто блестящим примером оппортунизма, приспосабливавшегося ко всему и мирившегося со всем, как бы печальна ни была в тот момент наша действительность и какие бы серьезные опасения она не внушало даже его товарищам по кабинету. Некрасов никуда не эмигрировал, и скоро стал благополучно работать у большевиков.

Пост министра народного просвещения занял член Гос. Совета по выборам профессор Мануйлов. Как ученый, специализировавшийся на изучении арендных отношений в Западной Европе, он приобрел сперва известность своими статьями в области аграрной реформы в 1905-1906 годах. Позднее, во время министерства Кассо, он должен был оставить преподавание в Московском университете, что только упрочило его репутацию. В Гос. Совете он никакой роли не играл. Вероятно, столь же незаметной прошла бы и его деятельность в министерстве, если бы он не издал циркуляра, окрещенного тогда циркуляром об «упразднении грамотности». В противоположность писанию «по Гроту», появилось тогда писание «по Мануйлову», что, впрочем, не дало его имени бессмертия. (Переписывая это чрез 35 лет, не могу не признать, что реформа нашего правописания очень облегчила распространение грамотности и что сейчас почти все пишут по новой орфографии, но лично я сам все еще пишу по старой, которая связана с прошлым нашего языка и вообще с прошлым нашего народа).

Наконец, министром финансов был назначен молодой человек 32 лет М.И. Терещенко, как политический деятель до того никому не известный. Представитель семьи южнорусских миллионеров и обладатель большого состояния, он был до войны причисленным к дирекции Императорских театров, и интересовался тогда, как утверждали, только вопросами искусства, преимущественно декадентского. В первый год войны он работал в Красном Кресте по организации складов Юго-Западнаго фронта и был заведующим отделением во Львове. Я его видел здесь только раз, но все отзывы о нем, без исключения, были хвалебны. Когда началась организация военно-промышленных комитетов, он принял в них деятельное участие, и когда собрался первый съезд их делегатов, то он произнес на нем речь о том, что надлежит делать промышленности, речь, которая привлекла к себе общее внимание теми словами осуждения, которые он высказал по адресу ее руководителей. После этого, однако, он отошел как-то в тень, и до революции о нем ничего более не было слышно.

По-видимому, в это время и сам он не думал о широкой государственной деятельности, ибо всего в январе 1917 г. шли с ним переговоры об избрании его членом совета Волжско-Камского банка. Как, однако, говорили потом, он в этот именно период вошел в более близкое общение с группой, образовавшейся вокруг Гучкова и подготовлявшей дворцовый переворот. Благодаря своему громадному состоянию, он имел возможность помогать этому кружку материально. И вот, по Петроградским рассказам, это и выдвинуло его на пост министра финансов, к которому он совершенно подготовлен не был. Впрочем, как человек по природе умный и образованный, он быстро сориентировался в положении, и так как он продолжал работать сверх того в прекрасно налаженной при его предшественниках административной машине этого министерства, почти ничего в ней не сменив, то при нем дело шло здесь вполне удовлетворительно, хотя и без внесения в него тех социалистических новшеств, которые отвечали бы всюду провозглашенным тогда принципам. Уже только после его перехода в Министерство иностранных дел, его преемником Шингаревым было проведено значительное повышение различных налогов, в том числе подоходного и на военную прибыль, причем высшим пределом обложения было установлено 90 %, чего тогда не существовало нигде.

В конце апреля, после ухода Милюкова из Министерства иностранных дел, Терещенко заменил его здесь и продержался в составе Временного правительства до его низвержения большевиками, твердо проводя начала верности союзникам и доведения войны до конца. Лично очень симпатичный и милый, Терещенко навлек на себя за этот период большие нарекания таким же оппортунизмом, который я отметил у Некрасова, и готовностью идти на любые министерские комбинации. В деятельность министерства за границей он и Милюков внесли полную дезорганизацию, ибо громадное большинство наших послов и посланников были ими сменены, а преемники их или не были совсем назначены или не успели прибыть на места до Октябрьского переворота. И в результате в эти трудные для России времена она оказалась без всякого представительства за границей, ибо нельзя считать представителями разных секретарей или, в лучшем случае, советников, людей, быть может, и милых, и воспитанных, но безусловно недостаточно авторитетных, чтобы выступать от имени России. Прежние дипломатические представители были оставлены только в Риме и, кажется, в Афинах, где как раз положение было для нас наиболее спокойным.

Наконец министром юстиции, как я уже говорил, был назначен Керенский, о котором мне еще придется говорить не раз. До революции о нем говорили, как об одном из наиболее видных представителей левого крыла, но во всяком случае меньше, чем о вождях меньшинства Чхеидзе и Скобелеве. В Думе он не пользовался репутацией серьезности, ибо все его речи носили, несомненно, истерический характер. На тот в громадном большинстве уравновешенный элемент, который сидел в Думе, такие речи не могли производить впечатления, но публика мало подготовленная, случайная, вроде той, которая заполняла думские хоры, уже и тогда увлекалась ими. Вообще, в 3-й и 4-й Думах было два оратора для толпы – Родичев и Керенский, но первый из них к революции уже устарел, последний же в начале повел революционное движение за собой. Принадлежа в Думе к фракции трудовиков, Керенский сразу после революции оказался эсером, каковым и был в действительности всегда. Уже в первые дни революции на него выпала громадная работа, и вполне естественно, что при составлении списка Временного правительства его имя упоминалось в числе первых, но привлечь его сперва не удавалось. Поэтому, когда он принял министерский портфель, то это считали большим успехом для нового правительства, и, конечно, его имя придало кабинету известный моральный авторитет в глазах социалистических кругов. И действительно, в первое время он сумел приобрести такое влияние в Совете рабочих и солдатских депутатов и тем влиять и на массы, что даже те, которые относились к нему скептически, оказались его сторонниками, и отнеслись сочувственно к переходу его на пост военного и морского министра, а затем и к замене им князя Львова. Шульгин называет Керенского актером. Это, быть может, и верно, но, во всяком случае, актером провинциального калибра.

Вечером 2-го марта, ездившие к Государю в Псков Гучков и Шульгин, привезли его отречение. Позднее мне не раз пришлось слышать резкие слова осуждения по адресу Гучкова, за то, что он принял участие в этой поездке. Его обвиняли в том, что он пошел на это из ненависти к Государю, чтобы насладиться картиной его унижения. Не знаю, насколько это мнение верно, но что мстительность в характере Гучкова была, это несомненно. Сильно обвиняли тогда также генерала Рузского, сыгравшего, будто бы, в эти дни двойственную роль, задерживая телеграммы, адресованные Государю Временным Комитетом и обратно – от него Комитету, что повлияло на задержку с отречением. Насколько эти обвинения верны, сказать не могу.

О Государе в эти дни писали очень много, и вместе с тем очень мало. От близких ему лиц мы пока не слышали ничего (да не услышали и позднее), зато те, которые были от него далеко или видели его лишь случайно, изощрялись вовсю. Особенно старались некоторые мелкие журналисты, которые обливали Государя помоями, утверждая, что он это время пьянствовал и тому подобное. Вообще, иные из них, даже сотрудничавшие в крайне правой печати, блестяще доказали в эти дни свой низкий нравственный уровень. Одна лишь «Речь» выделилась тогда своим приличным тоном. «Новое время» первое время совершенно растерялось и не знало, куда приткнуться, а издававшаяся на средства крупных промышленников и бывшая сперва органом Протопопова «Русская воля» не только совершенно переменила фронт, но еще гордилась, что первая провозгласила Россию республикой. Вообще, экзамена на порядочность русская печать в эти дни не выдержала.

Как известно, отречение состоялось в пользу вел. князя Михаила Александровича, а не Цесаревича, что вызвало во Временном правительстве, которое этого не ожидало, прямо переполох. Начались немедленно переговоры с Михаилом Александровичем, который, однако, отнюдь не проявил намерения вступать на престол. Всю ночь и следующее утро шли переговоры и закончились подписанием и им акта отречения, проект которого составили профессора Лазаревский и Нольде. В этот проект великий князь внес небольшие, но весьма характерные для его душевного склада поправки: везде вместо «мы» он поставил «я» и слово «повелеваю» заменил словом «прошу». Когда отречение состоялось, то, как мне передавали, Керенский встал и взволнованным голосом заявил: «Ваше Высочество, где бы и когда бы меня не спросили о Вас, я везде и всегда буду заявлять, что в лице Вас я встретил честнейшего и благороднейшего человека». Все были растроганы до крайности, большинство плакало. У рассказывавших про это мне Шингарева и Караулова я заметил слезы на глазах. Про Михаила Александровича отзыв Шингарева был: это милейший, кристальный человек. Из всех участвовавших в совещании, только Гучков и Милюков были за принятие великим князем власти, все остальные были против.

Одновременно со своим отречением Государь подписал два указа – о назначении вновь вел. князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим и князя Львова председателем Временного правительства. Известие о первом назначении попало в некоторые газеты, но оно не было утверждено правительством, назначившим на этот пост генерала Алексеева. Что касается до назначения Львова, то оно осталось замолченным всеми, точно члены Временного правительства боялись, что санкция Государя скомпрометирует их главу.

Днем 3-го марта мне пришлось быть в Кр. Кресте и в Волжско-Камском банке. В первом из них разговоры шли о военнообязанных санитарах, на которых отразились события в войсках и среди которых теперь шло брожение – выбирались всюду комитеты, шли уже разговоры об организации центрального делегатского комитета и кое-где удалялись начальствующие лица, по большей части врачи. Кроме того надлежало урегулировать положение Красного Креста, который был ранее под покровительством Императрицы Марии Феодоровны и пользовался совершенно исключительным положением, являясь близким к высшим государственным учреждениям или министерствам. Так как пока почти все зависело от кругов, близких к Думе, то на меня и выпала обязанность выяснить этот вопрос.

В банке на меня набросились с расспросами, чего можно ожидать в дальнейшем. В общем, в это время начало выясняться положение не только в Петрограде, но и в провинции, и оказалось, что первые дни революции не внесли потрясений в экономическую жизнь страны. Посему биржа отнеслась к ней очень спокойно, и курс бумаг, в общем, не упал. Однако всех очень волновал вопрос о дальнейшем, и посему меня и расспрашивали о том, что нам еще предстоит пережить. Теперь мне самому интересно вспомнить, как тогда мне представлялось будущее. Я не ошибся, что революция еще только началась и что главное еще впереди. Мне казалось тогда, однако, что главные потрясения проявятся не в связи с большевистскими учениями, о которых тогда не было и речи, а в связи с демобилизацией, которая, независимо от неизбежного беспорядка при роспуске деморализованных солдат, повлечет за собой появление миллионов безработных, как из числа этих солдат, так и с тех заводов и фабрик, которые работают на оборону, и тогда или совсем остановится или же значительно сократится производство. Все эти безработные миллионы, казалось мне тогда, и вызовут главные беспорядки, которые при отвратительном положении продовольственного дела и транспорта и при полном бессилии правительства не могут не выродиться в движение анархическое, тем более, что разрушительные инстинкты всегда были близки человеческой натуре.

В этот день я видел на Невском и на Литейном группы лиц, по-видимому, рабочих, занимавшихся сниманием императорских гербов с вывесок и с казенных зданий. Вокруг стояли безмолвные толпы и безразлично смотрели. На Литейном долго, но при мне безуспешно, старались снять с Орудийного завода орла, кажется, так и оставшегося на месте.

На следующий день, 4-го, я отправился с утра в Думу, чтобы поймать здесь кого-нибудь из новых министров и переговорить о судьбе Кр. Креста. Перед Думой было пусто, и только стоящие везде военные посты и опрокинутые кое-где чугунные решетки и свороченные громадные их постаменты указывали на только что пронесшуюся здесь народную бурю. В самом Таврическом дворце всюду была грязь и мерзость. Вероятно, стены дворца вспоминали те времена, когда по приказу Павла I он был превращен в казарму, и в чудном Екатерининском зале была устроена конюшня. Грязи тогда, наверное, было не больше. В Думе почти никого не оказалось – в последнюю минуту Временное правительство решило собираться впредь не в Думе, где все могли ему мешать, а в зале Совета министра внутренних дел, на площади Александринского театра. Туда я и поехал вместе с Карауловым, тогда еще комендантом города. Как и я, он не знал про перемещение правительства. Поехали мы с ним в Министерство внутренних дел вместе, но застали там еще только нескольких чинов думской канцелярии, в числе коих был и секретарь председателя Думы Щепкин, в этот день назначенный товарищем министра внутренних дел, а вскоре и управляющим этим министерством. Через минуту появился кн. Львов, а затем и другие министры. Я приехал очень кстати, ибо как раз Шингарев начал проектировать на бумажке в ведение какого министерства отнести до того независимые учреждения официального характера. Кр. Крест он наметил отнести к Военному министерству, против чего тогда нельзя было возражать. При этом мне удалось оговорить, что устанавливается непосредственная связь между Красным Крестом и Временным Комитетом Гос. Думы.

Через 10 минут министров позвали в заседание, и я ушел. Как я потом узнал, сейчас же после этого произошел инцидент с Карауловым. Исполняя эти дни обязанности Петроградского коменданта, он возомнил себя едва ли не вершителем всех судеб России, и посему рассчитывал, что имеет право присутствовать при заседаниях Временного правительства. Поэтому, обращенная к нему просьба удалиться из заседания правительства, глубоко его изумила и оскорбила. В Думе он рассказывал, что в первую минуту он думал или застрелиться или взять сотню казаков и разогнать Временное правительство. (Кроме того, его очень обидело назначение Командующим военным округом генерала Корнилова).

Нужно сказать, что в этом, позднее зверски убитом солдатами человеке, сплетались многие противоположности, хорошие качества с большой долей бестолковости и битья на эффект. Хотя Караулов и перед ним Энгельгардт и числились главами Петроградского гарнизона, сказать, однако, кто был его фактическим начальником за эти дни, я не берусь. Распоряжались очень и очень многие. Какую-то роль играл генерал Аносов, командир одной из запасных бригад, но когда ожидался подход к Петрограду из Ставки генерала Иванова, то на вокзале распоряжался частями, направленными для обороны его, Гучков.

Трудно сказать, что произошло бы, если к Петрограду действительно подошли вой ска Иванова, но общая растерянность солдат, которую я видел 27-го на Шпалерной и позднее, дает основание предполагать, что особой стойкости Петроградский гарнизон не проявил бы. Во всяком случае, однако, уже в первые дни революции выяснилось с полной несомненностью для всех совершенная его дезорганизованность, и поэтому еще до сформирования Временного правительства был поднят вопрос о назначении командующим войсками в Петрограде энергичного и авторитетного человека. Случайно я оказался свидетелем этого назначения, зайдя в Думе в одну из комнат, где шло какое-то совещание Родзянко с несколькими более молчавшими генералами (из числа их помню Михневича и на минутку забежал сюда и Керенский). Имя кандидата было названо, тоже бывшим здесь сыном Родзянко, Николаем, который первое время войны работал в земском отряде, бывшем при 24-м корпусе, и познакомился там с ген. Корниловым, попавшим позднее раненым в плен к австрийцам и оттуда бежавшим. На него-то он и указал, никаких возражений ни с чьей стороны не было, и сразу же Родзянко-отец распорядился посылкой соответствующей телеграммы ген. Алексееву. Таким образом, вся дальнейшая карьера Корнилова определилась случайным присутствием Н.М. Родзянко в комнате Временного Комитета.

Вечером 4-го марта я узнал, что Временное правительство решило назначить во все губернии на место губернаторов губернских комиссаров, и таковыми избрало председателей губернских земских управ. Таким образом, у нас в Новгороде должен был заместить эту должность Прокофьев, человек очень почтенный, но совершенно не подходящий к настоящему положению по своему преклонному возрасту и состоянию здоровья. В виду сего, я 5-го с утра обратился по телефону к Щепкину, чтобы обратить его внимание на это, и узнал, что в нескольких губерниях предполагается назначить этими комиссарами наиболее подходящих из членов губернских управ. Так как, однако, в Новгороде ни один из членов управы на эту должность не подходил, то я указал ему на Булатова, тогда председателя Земской кассы мелкого кредита, как на наиболее подходящего для этого кандидата. Он и был назначен. Позднее был я у нашего домохозяина Г.М. Петрова на собрании квартирантов по вопросу об охране дома. Уже в первый день революции вся полиция была упразднена, на место ее стала понемногу образовываться городская милиция, сперва из добровольцев – студентов и гимназистов старших классов, а затем из наемных лиц. Однако, эта милиция, благодаря своей неопытности и даже незнакомству с функциями полиции вообще, пользы приносила очень мало, и, несмотря на ее существование, в городе не было ни личной, ни имущественной безопасности. Всюду производились «обыски», при которых пропадала часть имущества. В виду этого приходилось самим обывателям приниматься за охрану своего имущества, и вот с этой целью и собирались квартиранты почти во всех домах. В нашем доме было решено, на случай подобных обысков, установить ночные дежурства всех квартирантов на лестницах, с тем, чтобы дежурные в случае появления сомнительных личностей будили всех жильцов дома. На дворников управляющий домом советовал не рассчитывать. Впрочем, через две или три ночи удалось найти надежного человека, который затем и караулил на нашей лестнице.