Записки. 1917–1955

Военный бунт 27-го явился для правительства полной неожиданностью: оно готовилось к рабочим демонстрациям и беспорядкам, но выступления войск не предусмотрело. Вообще, Министерство внутренних дел было осведомлено об общем недовольстве и готовилось бороться с ним, знало оно и о возможности возмущения в Петрограде, и принимало необходимые, по его мнению, меры против него, но эти меры были неудачно задуманы и еще более неудачно осуществлены. В числе этих мер особенно много говорили про расстановку пулеметов на чердаках домов: их насчитывали сотнями. Конечно, этого количества было бы вполне достаточно для подавления беспорядков, но не было учтено то, что обученные механизму стрельбу из пулеметов городовые, не сумеют обращаться с ними при стрельбе сверху вниз, а затем и того, что разобщенные друг от друга и от начальства эти городовые не будут знать, что и когда им делать. В результате, они вовсе не стреляли, а некоторые были найдены и убиты толпой. Несколько человек из них, кажется, шесть, были на третий день революции расстреляны около Думы, в Водопроводном переулке. О них следует сказать обо всех, что они, и пожалуй, только они исполнили свой долг, как они его понимали, до конца. Сверх же установки пулеметов на чердаках, кажется, не было сделано ничего для предупреждения беспорядков. (Уже значительно позднее того, что это было написано, прочитал я в показаниях генерала Бурмана, данных комиссии по расследованию преступлений прежнего правительства, что эти пулеметы на чердаках имели своей задачей оборону Петрограда от налетов немецких авионов. Это, однако, не объясняет, почему эти пулеметы охраняли на чердаках не артиллеристы, а полицейские).

Поговорив еще перед Думой о событиях, я пошел обратно. Недалеко от Думы, на Шпалерной, увидел я автомобиль, приветствуемый криками «ура». Оказывается, это везли из Крестов члена 2-й Думы эсэра Пьяных, отбывавшего там наказание каторгой за организацию аграрных беспорядков. Говорили, что перед тем провезли Бурцева с такими же овациями. Ближе к Окружному Суду опять раздалась стрельба, и какой-то молодой человек, шедший с барышней, очень быстро посоветовал мне избрать другой путь оттуда. Я, однако, не послушался, и оказался прав – опять стреляли на воздух подростки, у некоторых из которых солдаты отбирали ружья. Окружной Суд горел вовсю, уже кое-где провалились потолки во всех этажах. Шпалерная была здесь покрыта бумагой, против дома предварительного заключения была разгромлена редакция «Петроградских ведомостей» и Отечественная типография Полубояриновой, известной деятельницы крайнего правого лагеря, и всякая макулатура оттуда была разбросана на улице. Попадались здесь и бумаги, и дела Окружного суда, и дома предварительного заключения.

Излишне говорить, какой колоссальный вред был принесен будущим историческим исследованиям сожжением дел Окружого Суда, а также Крепостного Архива. В частности, нужно упомянуть, что в числе других дел погибли и многие дела о шпионаже и о злоупотреблениях должностных лиц по поставкам на военное ведомство. При освобождении же огульно всех арестованных, были освобождены и многие немецкие шпионы, вполне уличенные и лишь ожидавшие судебного приговора. Впрочем, требовать, чтобы люди разбирались хорошо в том, что они делают в революционные дни, конечно, невозможно.

Вечером 27-го спокойствие водворилось довольно рано, и улицы совершенно опустели. По временам проходили лишь группы солдат, раза два за ночь слышал я выстрелы, но, в общем, прошла она вполне спокойно. Уже вечером 27-го чувствовал я себя нехорошо, а 28-го совершенно расхворался, и должен был оставаться дома, почему за этот день мне ничего не приходится отметить нового. По городу местами шла стрельба, большею частью беспричинная, производились повсеместно обыски и местами аресты, причем несколько арестуемых были убиты, а несколько и совсем пропали. Обыски были почти поголовные, причем нередко пропадали при них ценные вещи, ибо среди обыскивающих оказалось немало преступных элементов. У моих родителей, которых обыскивали три раза, пропали золотые часики одной из сестер. Часы утащили и у дяди моей жены, совершенно неимущего человека, жившего в скромных меблированных комнатах. Обыскивали и либеральных деятелей, например, Шингарева обыскивали три раза, причем справлялись, не правый ли он член Думы. У Велихова пропали лишь его визитные карточки.

Ко мне на обыск не являлись ни разу, хотя на нашей лестнице обыскали все остальные квартиры. Сперва явились обыскивать квартиру жившего против меня офицера, про которого его прислуга в отместку за что-то сказала, что он служил у Сухомлинова (в действительности он служил в Главном Штабе) и что у него в квартире скрывается несколько офицеров. Позднее вторично обошли все квартиры, опять кроме моей, нигде ничего не взяв. Из числа арестованных был тут же убит отставной генерал граф Стакельберг, за то, что якобы выстрелил в обыскивавших (что отрицала его вдова). В доме, где жила моя сестра, был арестован и уведен офицер, обучавшийся в Академии. Следов его после этого найти не удалось. Предполагали, что он был убит, и труп его бросили в Неву. Вообще, жертвами при таких арестах почти исключительно являлись военные – про погибших при таких обысках штатских мне не пришлось слышать. Были убиты два генерала техники, арестованные, кажется, на Путиловском заводе. Их повезли на автомобиле, по дороге пристрелили и бросили в Фонтанку.

Около 4-х появились у нас моя тетка Милочка Ширинская с мужем, тогда членом Совета министра внутренних дел. Первый обыск у них прошел благополучно, но оставаться в Петрограде они опасались, и решили попытаться уехать в их именьице в Тверскую губернию, где находились их дети. На пути на Николаевский вокзал они и зашли к нам передохнуть. Шли они наудачу, ибо поезда не ходили, и только случайность могла помочь им выехать. На их счастье, как потом оказалось, им удалось выехать с поездом, уходившим с товарной станции. Уже вечером пришла к нам сестра жены Снежкова, тоже с мужем, помощником начальника Главного Управления Уделов. На чердаке дома Уделов, на Литейном, был найден пулемет, поставленный там без ведома высшей администрации. И вот нашедшие его солдаты ничего лучшего не нашли, как решить взорвать в наказание за это весь дом, и дали обитателям его полчаса, чтобы его очистить. Взорвать дом, однако, они не успели, ибо кто-то из жильцов успел позвонить Родзянке, и тот распорядился прислать караул для охраны дома. Еще раньше, однако, солдаты успели погромить расположенный в том же доме винный магазин Уделов, и он был на следующий день весь выпит (но до склада вин не добрались). И у моей belle sour тоже явились обыскивать квартиру, причем один из солдат, незамеченный старушкой-прислугой, приставил ей револьвер к виску, отчего та со страху чуть не умерла.

Вечером ко мне зашел сосед по квартире, член Гос. Совета по выборам Трубников и сообщил про вероятность назначения нового правительства из умеренных, буржуазных элементов. Как-то не поверилось в это, ибо было ясно, что Петроград в руках массы далеко не буржуазных взглядов, не грядущего Хама, о котором писал Мережковский, а хама самого настоящего, и что эта масса может сделать все, что захочет. Однако скоро выяснилось, что это невероятное совершилось, ибо массы оказались еще недостаточно организованными, чтобы взять власть в свои руки. Это случилось лишь через восемь месяцев, после Октябрьского переворота, когда те, кто думал управлять массами, не принадлежа к их составу и не разделяя их воззрений, были сметены даже еще легче, чем теперь, когда в феврале пал старый строй.

Утром 1-го марта, хотя и чувствовал себя еще нехорошо, я, тем не менее, отправился в Таврический дворец. От Воскресенского я шел параллельно с Московским полком, двигавшемся к Думе, чтобы засвидетельствовать свою преданность ей. У солдат вид был мрачный, подавленный, те, которых я спрашивал, по-видимому, сами не знали хорошенько, почему они взбунтовались и зачем теперь идут к Думе. Ближе к последней стояли другие части, которым какие-то «вольные» говорили речи, по временам выступали и офицеры. Во дворе Думы происходило столпотворение Вавилонское. Сюда поочередно входили войска и здесь им говорили речи Родзянко, Керенский, Скобелев и другие члены Думы. В следующие дни их выходили приветствовать от имени Думы подчас совершенно неизвестные личности, посторонние Думе, только, чтобы зря не задерживать войска. Нужно сказать, что иные части и отдельные команды приходили просто из страха, чтобы их не обвинили в контрреволюционности, а отнюдь не из-за престижа Думы. Почти все речи встречались криками ура, перекатывавшимися по двору Думы и по Шпалерной, хотя содержание речей было весьма различно и мало что из произносимого было слышно кому-либо, кроме стоявших совсем рядом.

В самой Думе царил хаос. Уже главный вход и Круглый зал были заняты толпой солдат и рабочих, большею частью вооруженных. В Круглом зале стояли пулеметы и ящики с патронами. Направо и налево стояли часовые и разрешали проходить дальше лишь имеющим пропуски. Помещения направо были заняты Советом рабочих депутатов и его отделами, комнаты же налево остались за Думой и ее учреждениями. Все они были переполнены народом, среди которого причастные Думе совершенно пропадали. Было тут много пришедших добровольно, чтобы получить от Думы тот или другой документ и обезопасить себя им на будущее время. Много находилось здесь людей, приведенных солдатами, а иногда и разными добровольцами, как арестованные. Тут же была и масса солдат и офицеров, частью из числа бывших в карауле, частью приводивших и уводивших арестованных, частью же умолявших, чтобы кто-нибудь сказал речь их частям.

Тут же вертелась какая-то молодежь обоего пола. Некоторые из них занимались хозяйством, разнося чай и бутерброды, что было безусловно необходимо, ибо многие оставались в Думе и день, и ночь. Среди этой молодежи было много евреев, причем большинство женщин были хорошенькие – невольно начинало вериться утверждению, что для пропаганды среди солдат особенно пользовались услугами красивых женщин. В Приставской выдавались разные пропуска, причем бланки их валялись на всех столах. Заполнял их, кто хотел, и нужно было только найти печать, чтобы приложить ее к пропуску, что подчас занимало немало времени, ибо в давке нелегко бывало найти того, у кого эта печать в тот момент находилась. В эти первые дни революции эти пропуска заменяли собою любые паспорта, и особенно ценились в городе.

Далее, в комнате 2-го помощника секретаря Думы и Секретаря ее помещалось Управление коменданта Петрограда, сперва членов Думы Энгельгардта, а затем Караулова. Здесь работали в этом хаосе несколько офицеров из Главного Управления Ген. Штаба, уже в первый день революции согласившихся помогать Энгельгардту, их товарищу по Академии. В награду за это они получили через несколько дней видные назначения в Военном министерстве, из делопроизводителей попали в товарищи министра или начальники отделов. В комнате начальника Общего отдела канцелярии Думы и его делопроизводства помещался Временный Комитет Думы. Здесь происходило обсуждение всех важнейших вопросов, о чем я еще поговорю дальше. Наконец, кабинет председателя Думы, его старшего товарища и редакторская были предоставлены членам Думы, и вместе с тем служили помещением для арестованных. Так как последних приводили десятками и занимались ими всего три члена Думы, то я немного помог последним. Бывших сановников, игравших крупную политическую роль за последнее время, отделяли и направляли в министерский павильон, где они содержались под строгим караулом, числясь за Керенским. Всех прочих чиновников и офицеров проводили в кабинет председателя Думы и затем помещали частью здесь, частью в редакторской. Наконец, городовых и лиц без всякого официального положения помещали на хорах зала общего собрания Думы, которые и были быстро заполнены.

Когда я в первый раз зашел в этот зал, то мне показалось, что скоро должно начаться какое-то заседание: иллюзию портили только разместившиеся и в этом зале солдаты. Кого только не приводили в эти дни арестованными в Думу! Попадали в Думу и министры, и лица свиты Государя, и просто генералы и офицеры. Встречались здесь и губернаторы, директора департаментов и врачи. Встретил я тут генерала Дашкова, интересовавшегося, главным образом тем, какой он тут получит завтрак. Его отпустили очень скоро. Дольше просидел харьковский губернатор Келеповский, которого привели в Думу из гостиницы, где он остановился. Ему пришлось переночевать на стуле в Думе. В коридоре встретил я директора императорских театров Теляковского, которого только что привели солдаты. Был арестован, но сразу отпущен из Думы мой свояк, Снежков, растерявший при этом свои калоши и долго не могший этого забыть.

Не было никакой градации положения, по которой распределяли бы арестуемых. В Думу привели, например, и управляющего домом, где мы жили, за то, что у него оказался пустой стакан от неприятельской шрапнели. Его сразу освободили, но тем не менее, по дороге он успел получить несколько тумаков, и ему надорвали ухо. Вообще, подавляющее большинство арестованных освобождалось сразу же, и они уходили домой, пробыв в Думе от получаса до двух-трех часов. Иных проводили прямо в Приставскую часть, и здесь им выдавался пропуск в Думу, который и давал им безопасность. Другим приходилось ждать, пока до них не приходила очередь. Некоторым не везло – их приводили в Думу по 2-З раза. Генерала Бема привели в первый раз просто как генерала, а во второй раз «по недовольству» на него солдат-саперов за то, что производя инспекторский смотр их батальона, он остался чем-то недоволен. Другого отношения к батальону у него не было, ибо он служил в Центральном Управлении министерства. Конечно, его и теперь освободили. Среди арестованных попадались глубокие старики и больные, которые и освобожденные оставались в Думе, ибо уйти домой пешком они не могли, особенно в той давке, которая была в Думе и около нее. В числе их помню, например, Пантелеева, бывшего директора училища. При мне привели Горемыкина, который сразу присел в уголке. Я хотел к нему подойти, но стоявшие перед ним два вольноопределяющиеся скрестили шашки: оказывается, Керенский запретил кого-либо подпускать к нему.

В это время мне передали просьбу помочь освобождению Кочубея, почему я пошел в комнаты Временного Комитета. Здесь тоже было много народа, но все-таки меньше, чем в других помещениях. Почти все здесь находящиеся были причастны Думе. И здесь был такой же хаос, как и всюду. Звонили телефоны, но разговоры по ним шли далеко не государственные – все больше разные лица просили оградить их и их жилища. И разговоры между членами не производили впечатления важности. Во всяком случае, чувствовалось, что не отсюда направляются события, и что судьбы России будут решены не здесь. Керенский, к которому я обратился с просьбой о Кочубее, попросил меня пройти в Министерский павильон и выяснить, кто вообще там сидит. С трудом пробравшись туда через битком набитый коридор, я получил от дежурного по павильону офицера список находящихся у него под стражей. Всего их было около 30 человек. Некоторые из них были потом привлечены к уголовной ответственности, большинство же было освобождено в ближайшие дни.

При мне появился какой-то прилично одетый штатский с красным бантом в сопровождении нескольких солдат, конвоировавших другого штатского. Отрекомендовавшись офицеру комиссаром Московской части Сватиковым, он заявил, что привел арестанта сенатора Утина. Никаких объяснений, за что он его арестовал, он не дал. Скажу прямо, что эта картина арестования неизвестно за что человека, видимо интеллигентного (лишь впоследствии я узнал, что Сватиков был приват-доцентом) произвела на меня очень неприятное впечатление. Утин был сенатором гражданского Кассационного департамента и отношений к политике не имел, почему сразу и был освобожден. Со списком арестованных я вернулся к Керенскому, который, однако, освободил только двух: старшего врача госпиталя Зимнего Дворца и начальника гаража Красного Креста, попавших в Министерский павильон только потому, что оба были в форме и с погонами действительного статского советника. Ни против того, ни против другого никаких обвинений не было, и арестованы они были тоже только «по недовольству санитаров».

Кочубея Керенский не согласился освободить, хотя за него просил и сидевший тут же Родзянко, однополчанин Кочубея по Кавалергардскому полку. Не помогли указания, что Кочубей политикой никогда не занимался, и вообще настроен был либерально. Впрочем, Керенский обещал подумать о нем позднее, и, действительно, к вечеру его освободил. Чтобы не возвращаться еще к арестованным, упомяну еще, что настроение большинства из них было совсем спокойное, особенно тех, кому никаких обвинений не предъявлялось. Наоборот, других обвиняли в деяниях по существу вздорных, но по настроению момента подчас опасных. Их психика не могла понятно оставаться спокойной, и среди них были и печальные случаи. Один полицейский офицер сошел с ума, и один драгунский, кажется, ротмистр покушался на самоубийство. Из последнего случая психопатические поклонницы бывшего тогда в апогее своего престижа Керенского, сделали неудавшееся покушение на него, хотя ничего близкого к этому во всем инциденте не было. Возвращаясь из Министерского павильона, я встретил около Временного Комитета вел. князя Кирилла Владимировича, приведшего в Думу Гвардейский экипаж и тоже искавшего кого-нибудь, чтобы сказать экипажу речь.

В течении всего 1-го марта шли переговоры Временного Комитета с Советом рабочих депутатов о составлении нового кабинета, но до вечера ничего определенного не выяснилось.

Лично я пробыл в Думе сравнительно недолго. Шел я оттуда с генералом Маниковским и с одним из его помощников. Хотя тогда шли разговоры о назначении Маниковского военным министром, однако он тоже запасся в Думе пропуском, ибо уверенности, что он не будет арестован, у него не было. По дороге все стоял Московский полк, который приветствовал Маниковского по уставу, офицеры были на местах. Разговор с Маниковским шел, конечно, о событиях дня. Он особенно винил во всем Протопопова, обвиняя его даже в недостаточно личной порядочности. Например, пользуясь своим положением товарища председателя Думы, он неоднократно обращался к Маниковскому с просьбами о проведении тех или других дел по заказам, большею частью, невыгодным для казны. Бывший до войны в затруднительном положении Протопопов, ко времени назначения его министром имел якобы уже несколько миллионов свободных, которыми он любил хвастаться, в частности, перед Маниковским.

На следующий день, 2-го марта, придя в Думу с утра, я нашел здесь значительно меньше народа. По дороге, на Шпалерной, разбрасывали с автомобилей последние газетные известия. Тут же раздавались листки, в которых я прочитал столь известный приказ № 1, сразу получивший такую печальную славу. Прочитал я его, и тут же, на улице мне, признаться, не поверилось, чтобы он мог исходить даже от Совета рабочих депутатов: какого я не был о нем низкого мнения, однако я не думал, чтобы от него мог исходить такой документ, который, конечно, мог бы исходить от любого немецкого офицера. Вполне понятно, что фамилия бездарного адвоката Соколова, под руководством которого был выработан этот документ, может быть поставлен в ряд с именами злейших врагов родины, и что когда через несколько месяцев он был избит на фронте обольшевиченными солдатами, которых он теперь убеждал идти в бой, то кроме радости это не вызвало ничего в самых разнообразных кругах общества.

Придя в Думу, я застал здесь немногих уже собравшихся в крайне тревожном настроении. Накануне вечером по городу было распространено воззвание, неизвестно от кого исходившее, в котором войска призывались к избиении офицеров. Сразу как об этом стало известно, из Думы поехали по полкам призывать солдат к спокойствию члены Думы и Совета рабочих депутатов. В общем, их поездка имела успех – как говорили тогда, только в Московском полку убили двух офицеров (хотя и то не было уверенности, что это не произошло раньше), а в двух, Преображенском и еще каком-то, офицеров арестовали. Часов около одиннадцати в Думе появился командующий Преображенским полком князь Аргутинский-Долгорукий, прося послать кого-нибудь в полк, чтобы успокоить в нем умы.

Вообще, нужно сказать, что в войсках шла большая неразбериха. Одному из членов Думы пришлось говорить в Литовском полку, считавшемся тогда одним их самых революционных. И вот, после его речи в одной из рот к нему обратились с просьбой благословить их на новую жизнь. Фельдфебель снял ротный образ, рота – больше 1000 человек, опустилась на колени, и мой коллега их благословил.

В комнате Временного Комитета я нашел полулежащими в глубоких креслах начальника общего отдела канцелярии Думы Глинку и его ближайшего помощника Батова. До 6 часов утра шли у них заседания, затем была еще кое-какая работа, и только теперь могли они немного отдохнуть, проведя всю ночь – и не первую уже – без сна. От них я узнал, что всю ночь шли переговоры Временного Комитета с Советом рабочих депутатов о составлении правительства, но пока ни к чему не пришли. Камнем преткновения явилась декларация, с которой должно было выступить новое правительство или вернее тот пункт ее, в котором обещался вывод из Петрограда войсковых частей, которые в нем восстали. Против этого пункта возражал Гучков, и так как Родзянко, который должен был разрешить окончательно спор в Думе, не было, то и весь вопрос остался невыясненным до утра. Вскоре начали подходить члены Временного Комитета. Первым пришел прогрессист Ржевский, очень радужно смотревший на события: по его взгляду социалисты в 1917 году были не те, что в 1905-1906 гг. Время их многому научило, и теперь они отлично понимали, что они одни не могут управлять Россией. Ввиду этого, они и готовы идти на соглашение с буржуазными партиями, которые могут работать с надеждой на успех. Нужно сказать, впрочем, что этого буржуазного оптимизма Ржевского не разделял, кажется, никто. Вскоре приехал Родзянко, и, узнав о возражениях Гучкова, нашел их не столь существенными, чтобы из-за них рисковать соглашением с Советом, и поэтому сразу же кто-то пошел за их делегатами. Через четверть часа оттуда появились Скобелев, другой, которого мне назвали как Богданова, и кто-то третий.

Из членов Временного Комитета с ними вели переговоры Милюков и С. Шидловский. В несколько минут все было закончено. Когда соглашение было подписано, Милюков предложил Богданову поцеловаться по случаю этого знаменательного события. Я слушал их разговор, стоя рядом, и когда он закончился, то подошел к Скобелеву и высказал надежду, что теперь удастся устранить тот хаос, который царит везде. Отвечая мне, он, между прочим, сказал, что теперь и он сам может успокоиться. «А вот когда мы в пятницу вечером (т. е. 24-го февраля) решили выступить на улицу (т. е. с вооруженным восстанием), ох как в горле щипало», – добавил он. В принятое тут соглашение было внесено лишь одно изменение: министром юстиции в последнюю минуту вместо намечавшегося В. Маклакова, с места относившегося к деятельности Временного Комитета иронически, чего другие его члены себе не позволяли, был назначен Керенский.

Вскоре началось появление в Думе самых разнообразных лиц. Долго ждали два генерала, Марченко и начальник другого военного училища, пришедшие приветствовать Думу. Николаевское Кавалерийское училище пришло в пешем строю, ибо команда служителей отказалась дать лошадей. Уже начался контроль солдат над офицерами и близкими им юнкерами. Немного позднее меня попросили поговорить с делегатами Шлиссельбурга (возможно, впрочем, что они были на следующий день), просившими указать, что им дальше делать. «Исправника и воинского начальника мы арестовали, полицию разоружили, казначейство охранили, и не знаем, что делать дальше», – наивно говорили они. Сознаюсь, что и я затруднился указать, что еще им делать.

Около двух часов дня в большом Екатерининском зале, переполненном толпой, состоялось объявление ей о вступлении во власть нового правительства. Сказали речи Милюков и Керенский. Первый из них упомянул об ожидавшемся отречении Государя и заявил, что царем будет Алексей, а регентом Михаил. Эти снова вызвали недовольство в зале. Вообще, можно сказать, что если бы отречение Государя и передача им власти наследнику или Михаилу Александровичу состоялось не позже вечера 1-го марта, то монархия, быть может, продержалась бы, но в этот момент то, что было возможно 1-го, 2-го было уже невозможно осуществить. И вот в отношении к речи Милюкова это и проявилось очень ярко. Еще вечером 1-го Совет рабочих депутатов соглашался на сохранение монархии, а 2-го вечером это было невозможно.

Кто же вошел в состав Временного правительства? Скажу прямо, что по тому настроению, которое было в те дни, рассчитывать на лучшее правительство было невозможно. Все члены его были люди и лично, и политически безусловно порядочные, многие из них обладали крупным умом, некоторые и необходимыми знаниями, но у них не было ни у кого того административного опыта, без которого управлять страной невозможно. А затем некоторые из них, пришли к власти с большим запасом теоретичности и отсутствием чувства жизни, которое необходимо всякому государственному деятелю. Главою правительства был избран князь Львов, долголетний руководитель Земского союза, а еще раньше бывший недолго председателем Тульской Губернской Управы.

Мне с ним пришлось встретиться раньше всего раза 2-3, но по делам Красного Креста я имел немало случаев знакомиться с характером его политической деятельности. На меня он производил впечатление человека неглубокого и очень узкого. Как премьер он оказался никуда не годным. Даже его сотоварищи по партии теперь быстро в нем разочаровались, признавая его чрезмерно безвольным. Один из видных кадетов с отчаянием говорил мне про него уже в начале мая: «Ведь это гибель России, что у нас во главе правительства сидит этот Манилов». Из среды кадетов вышли и министр иностранных дел Милюков, и земледелия Шингарев. За 10 лет нашей общей работы в Думе у меня составилось вполне определенное впечатление о них, но очень различное. Шингарев был человек очень живой и очень способный, могущий быстро усваивать себе новые мысли и новые воззрения, словом, это был человек, из которого при большой практике мог выработаться крупный государственный деятель. К сожалению, на посты министра земледелия, а потом финансов он попал, не имея до того никакого административного опыта, а пока он его приобретал, часы пребывания у власти кадетских министров уже были сочтены. Шингареву пришлось сперва ведать и продовольственный делом, причем ему пришлось в первые же дни разойтись с Громаном и К^о.

Именно в эти дни еще в Таврическом дворце я как-то встретил его, когда он выходил из комнаты продовольственной комиссии. На мой вопрос, что там творится, он раздраженно ответил мне, что люди, незнакомые с делом, хотят там все сделать по-своему. «Ну да я даю им делать по-своему, пускай на деле увидят, что это не такое простое дело». Еще осенью 1916 г., Шингарев, как я уже писал, был сторонником повсеместного создания продовольственных комитетов, сверху вниз, начиная с губернских и до волостных включительно. Теперь эту меру он и осуществил. Потребовав крупных средств на свое осуществление, она дала, однако, очень плачевные результаты. В первые недели после революции, когда еще сказались результаты мер, принятых при Риттихе, продовольственное положение несколько улучшилось, но затем стали сказываться результаты новой организации, и к осени запасы опять начали исчисляться днями. Учрежденные после революции комитеты, в деле распределения продовольствия проявили себя сравнительно недурно, но в роли закупочных органов оказались ниже всякой критики. В роли министра финансов Шингарев не успел себя зарекомендовать ничем, хотя для этой должности он подходил гораздо более, ибо в течении 10 лет был одним из наиболее работящих членов думской бюджетной комиссии.

Насколько Шингарев был человеком жизни и притом человеком симпатичным, настолько Милюков был теоретиком. При этом у него всегда не хватало чувства такта, так что его одно время называли в Думе «богом бестактности». Вполне понятно, что вне своей партии большими симпатиями он не пользовался в Думе, и даже в кадетской партии была группа, очень его критиковавшая. Тем не менее, большая образованность Милюкова и его знакомство с международной политикой давали ему большой вес и в партии, и в Думе, так что его выступления по смете Министерства иностранных дел выслушивались всегда с большим вниманием. Никто не сомневался также в порядочности и искреннем патриотизме Милюкова. В виду этого, назначение его Министром иностранных дел было принято как вполне естественное. На этом посту он заявил себя, как и ранее, сторонником Антанты и доведения войны до конца, но пробыл на нем всего лишь полтора месяца, ибо его политика встретила резкую оппозицию со стороны социалистических кругов, упрекавших его в империализме. Следует признать, что за это время Милюков проявил большую твердость и мужество. Значительно позднее, уже в октябре, его преемник Терещенко заявил в одной из своих речей, что никогда Россия не была так близка к заключению сепаратного мира, как именно при Милюкове. Что эта фраза обозначала, осталось невыясненным до сих пор. Но когда позднее пришлось слышать про попытки Милюкова установить связи белых группировок с Германским правительством и, соответственно, повлиять на кадетскую партию, то невольно вспоминаются прежние его воззрения, его постоянные отстаивания тогдашней болгарской политики и враждебность к сербам – результат, видимо, его профессорской деятельности в Болгарии – а также его всегдашние опасения германского могущества, то начинает казаться, что в конце войны он только пришел в результате к мысли, что решить будущее суждено именно Германии. Не нужно забывать также, что до войны он особых симпатий к Антанте не проявлял.

Портфель военного и морского министра получил Гучков (сперва на пост морского министра намечался Савич, но он отказался), по моему глубокому мнению самый способный человек во всем кабинете. Прошлое его было самое разнообразное. В молодости он готовился к ученой карьере, изучал, кажется, историю в Германии, был затем недолго мировым судьей в Москве, а потом отдался своей страсти к сильный ощущениям. Сперва, во время армянского восстания, он побывал в Малой Азии, затем отправился в Трансвааль, где вступил в ряды бурских войск и был здесь тяжело ранен в бедро, что вызвало значительное укорочение ноги. Кажется, еще до этого он успел послужить в охранной страже на постройке Китайско-Восточной дороги. Когда началась Японская война, Гучков, тогда гласный Московской городской Думы, был отправлен на Дальний Восток во главе организации вел. кн. Елизаветы Федоровны, и проявил здесь большую энергию. Когда мы отходили от Мукдена, он остался в нем с нашими ранеными, и вернулся обратно через фронт, передав всех раненых японцам. В это время я с ним и познакомился, и он произвел на меня самое приятное впечатление.