Записки. 1917–1955

Питались мы в ту зиму вполне достаточно, хотя и однообразно, ибо приходилось считаться с ограничениями в масле и сахаре. Переехали мы в эту квартиру 14-го сентября, потратив несколько дней на ее очистку. Кстати скажу, что при чистоте, в общем, датчан, у них были некоторые своеобразности, с которыми мы не могли свыкнуться. Например, сами они мылись очень редко – баня и ванна многим были одинаково незнакомы. Умывальник, ночной горшок и ведро вытирались одной тряпкой, но наряду с этим стекла, окна и полы всегда блестели.

В Копенгагене я застал только что приехавшего из Петрограда Чаманского, рассказавшего про ликвидацию старого Красного Креста, про то, как были арестованы Покровский, Ордин и он, и как затем само Главное Управление было закрыто. Сам Чаманский сумел, впрочем, поладить с большевиками и вывез с собой значительные суммы. Уже гораздо позже я узнал, что приезжал он с большевистским дипломатическим паспортом и что связи с большевиками у него были и значительно позднее. В этот раз он пробыл в Дании недолго: в первый раз он вывез из России жену и сына, и вернулся обратно за своей дамой сердца, на которой он и женился через год, получив во Франции развод.

В конце сентября вышла моя брошюра о Финляндии, и мы с Калишевским развезли ее по миссиям и местным властям. Между прочим, американский представитель Грант Смис в разговоре оказался большим антисемитом, выразившись про наших евреев-банкиров, что они «empester^[12] l’Hôtel d’Angleterre».

24-го пришло известие о смерти в Пятигорске Саши Охотникова. Там собралась вся семья жены. Александра Геннадиевна выбралась туда из Березняговки, где все постройки были уже уничтожены динамитом. Склеп был открыт и кости Платона Михайловича (Охотникова) были выброшены. Потом их собрали дворовые и положили обратно. Вслед за нею приехали в Минеральные Воды Снежковы и Саша, а еще позднее перебрались туда из Петрограда и Даниловские, кроме самого Глеба, оставшегося в столице. Прожив скоро в Пятигорске небольшие остававшиеся у них средства, они все принялись за самую разнообразную работу. Снежков стал сапожником. Александра Геннадиевна начала давать уроки английского языка, сестры жены поступили кельнершами в рестораны. Наконец, Саша продавал мороженое, которое выделывали его сестры. Здоровье Саши было уже неблестяще, и врачи предписали ему воздержание от всяких эксцессов, но он не подчинялся их указаниям, и вскоре у него сделалось кровоизлияние в мозг, от которого он через сутки и умер.

С осени 1918 г. начались семейные вечера Русского общества. Сперва устраивали их в небольшой гостинице, а затем перешли в миссию. Проходили они очень мило, обычно начинались они каким-нибудь сообщением на самые разнообразные темы, а затем происходило чаепитие, и время проходило незаметно до 11-11½ часов. Число посетителей этих вечеров все увеличивалось и увеличивалось.

В конце сентября меня выбрали суперарбитром в третейском суде между Лоевской и Сефириадисом, крупным негоциантом-греком. Судьями были: со стороны Лоевской – Казанджиев и Вл. Калишевский, а со стороны Сефириадиса журналисты Троцкий и француз Каро. Дело сводилось к взаимным сплетням и болтовне. Сефириадис говорил, что Лоевская служит у большевиков, а она утверждала, что он немецкий шпион. В конце концов, мы приняли единогласно примирительную формулу, на чем особенно настаивал я, и что вполне удовлетворило обе стороны. Печально было то, что все эти сплетни возникли после того, как Сефириадис отказал Лоевской в ссуде. Про Лоевскую, к сожалению, этой зимой пошли, однако, гораздо более определенные разговоры в связи с Урусовым. Их обоих обвиняли вполне почтенные особы в по пытках нагреть их. Разговоры про Лоевскую и про Лаврентьева (атташе) пошли столь далеко, что Мейендорфу про них говорил один из дипломатических представителей, как про компрометирующих весь дипломатический корпус. Вскоре после этого они и уехали все к Колчаку.

Значительно позднее сын этой Лоевской неоднократно упоминался в североамериканской печати, но уже под девичьей фамилией матери – Кассини, и, по-видимому, играл в Соединенных Штатах довольно неопределенную роль.

В течение следующих месяцев в Русском собрании сделали доклады в числе прочих Корзухин о Вагнере и Римском-Корсакове с музыкальными иллюстрациями, Брянчанинов – о Лиге Наций, Казанджиев и Калишевский – об их поездке с агитационными целями в Христианию и Стокгольм, и Апостол (Муравьев-Апостол-Коробьин) – о русском деле в Париже.

Комитет общества собирался это время ежедневно, по утрам, в миссии. В нем, кроме Калишевского и меня, активно работал еще Кутайсов. В нем еще сделали сообщения Лелянов, бывший Петроградский городской голова, и некий Лерс, московский американец, через год оказавшийся замешанным в организации офицера дикой дивизии Хаджелаше, занявшийся в Швеции убийством большевиков, попавшийся и осужденный.

Из вопросов, поднятых Комитетом, отмечу два: когда выяснилось поражение немцев, мы сразу обратились в иностранные миссии с запиской, в которой указывали, что необходимо сразу же заменить в оккупированных местностях немецкие и австрийские войска войсками союзников. А когда была установлена связь морем с Петроградом, мы направили обращение к президенту Вильсону, прося его помочь населению продовольствием: наша столица переживала тогда большие лишения.

Упустил я отметить раньше, что за 1917 и 1918 гг. я напечатал в датской печати несколько статей, направленных против немецкой антирусской пропаганды. Вместе с тем, так как в это время были в своем апогее немецкие планы расчленения России, то я опубликовал на французском языке небольшую брошюру против них, остановившись на финляндских вожделениях на весь север России (говоря о Карелии, они простирали ее до Урала) и на проектах немцев об аннексии Прибалтики и Украины, а также предоставления Австрии Бессарабии. Материалов у меня было очень мало, и брошюра была довольно примитивна, но позднее я узнал в Париже, что она была первой в этом роде, и что кое-какие мои соображения были использованы в записках, представленных Версальской конференции.

Сделали мы попытку организовать в Дании группу для борьбы с большевиками, с привлечением к ней и еврейских кругов. Был у нас по этому поводу чай с несколькими богатыми евреями, но ничего из этого не вышло. Вскоре после этого мы исключили из нашего устава указание на нашу цель – восстановление монархии, ибо была получена телеграмма Архангельского правительства о воспрещении всем военнослужащим участвовать в политических организациях.

Зайдя как-то к Калишевскому, я встретил у него генерала Генштаба Ясинского. Разговор с ним вызвал у меня недоумение, ибо такой фамилии я никогда не слыхал, и я поналег потом на Калишевского, который признал, что это был Черемисов. Служил он в Дании на заводе и стремился во Францию. В визе ему тогда было, однако, отказано, ибо союзники хорошо помнили его двойственную роль во время захвата власти большевиками. Потоцкому, который просил сперва об этой визе, пришлось за это выслушать потом неприятные слова. Впрочем, позднее Черемисов французскую визу все-таки получил.

В это время в Русском обществе появилась очень шумная пара, выступавшая с крайне правыми заявлениями. Вскоре, однако, выяснилось, что он просто альфонс, вывезший в Данию и порядочно ощипавший здесь некую девицу Таманскую, на которой женат никогда не был. Сряду после того, как это узналось, они из Копенгагена скрылись. Кроме них в Русском обществе пролетел метеором некий Кондратьев – грубый штурман, участник «Союза Русского Народа». Его мы должны были исключить из общества за столкновение с Лоевским, им всецело вызванное. Вскоре Кондратьев купил шхуну, и, погрузив на нее свою очень многочисленную семью, отправился в Архангельск. У берегов Норвегии шхуна эта, однако, разбилась, и потом Кондратьев долго там бедствовал.

В ноябре сделали мы первую попытку получить от Баума определенный ответ о том, с кем он пойдет дальше. Было для этого устроено свидание у Мейендорфа, где Калишевский и я предложили Бауму порвать с большевиками и принять контролера от миссии. На все это он согласился, но потом ничего не исполнил. Напоследок он сам заговорил на этом свидании об обвинениях его в шпионаже, и пришлось Калишевскому поставить все точки над «и».

13 ноября, которое считалось тогда днем 1-ой годовщины большевистского переворота, было назначено выступление датских коммунистов. По этому поводу настроение среди датчан, да и многих русских, было очень тревожное. Ничего серьезного, впрочем, не было. Собрались на рынке Grön towet около 4000 человек, у которых были столкновения с полицией, быстро разогнавшей манифестантов.

В середине ноября возник новый и весьма серьезный вопрос. В Данию пришли три парохода Русского Восточно-Азиатского общества, филиала датского одноименного общества. В начале войны они были секвестрированы нашим Морским министерством, и после Октября попали в руки большевиков. После этого датчане начали хлопотать через директора этого общества Кристенсена о вызволении этих судов. Для этого Кристенсен устроил сперва в Петербурге Союз моряков, а затем втерся сам в Центральный комитет о военнопленных. Благодаря Союзу моряков было получено согласие на передачу этих судов Центральному комитету для эвакуации военнопленных из Германии. Кристенсен же обработал Навашина и взял это дело в свои руки, а Скавениус (датский посланник в Петрограде) помог получить разрешение финляндцев на вывод судов из Гельсингфорса, как состоящих под флагом Красного Креста. Перед самым отправлением в их в первый рейс командир этой госпитальной эскадры капитан 1-го ранга Шамшев был подчинен старшему врачу эскадры Страховичу, а за Шамшевым было оставлено только техническое руководство судами. Однако, вместо Германии, по приказанию Страховича суда пошли в Копенгаген, где сразу же были разоружены и на судах были подняты датские флаги, а команды списаны на берег. Для этого и было необходимо смещение Шамшева, который на это не согласился бы. Протесты Мейендорфа и морского агента результатов не дали.

Сразу начались разговоры о судьбе команд. Большинство матросов пожелали вернуться в Россию или в ее лимитрофы, офицеры же и доктора предпочли остаться в Дании. Позднее многие из них отправились в разные белые армии. У доктора Страховича были некоторые суммы, полученные от Центрального комитета военнопленных, но, конечно, для расчета с командами этого было недостаточно, и нам пришлось потребовать помощи у Восточно-Азиатского общества. У Мейендорфа состоялось по этому поводу несколько заседаний при участии Калишевского и Островского, Страховича, Кристенсена, Филипсена и меня. Кончилось дело тем, что Восточно-Азиатское общество выплатило около 130.000 крон. Второй вопрос был об имуществе, снятом с этих судов, большей частью госпитальном оборудовании, свезенном в склады Вольной гавани. Страхович забрал его в свои руки и никому уступать не хотел. По-видимому, он играл с ним на два фронта, выжидая, кто победит окончательно – большевики или белые, а пока выжимал деньги от большевиков. Только когда Юденич подошел к Петербургу, он передал все имущество Чаманскому, причем между ними состоялось соглашение, которое ими толковалось потом различно и привело к суду между ними в Германии по существу, но решения не вынесшему. Часть этого имущества была отправлена в Ревель для армии Юденича, часть же позднее была продана Потоцким.

Вскоре после госпитальной флотилии в Копенгаген пришел еще «Океан» – бывшая школа корабельных механиков и машинистов. Он тоже ходил в Штетин за военнопленными и теперь зашел на некоторое время в Данию. Датчанами не разрешено было никому сходить с него на берег. Между тем, на нем было около десятка белых, которые и устроились на «Океан» только в надежде сбежать с судна за границей. Им удалось дать знать о себе Потоцкому, и мы сразу обратились в Датский Красный Крест, откуда Филипсен отправился на катере на «Океан» и потребовал выдачи всех указанных ему лиц, что и было исполнено. В числе их был бывший помощник заведующего императорским гаражом, инженер Крупский, брат жены Ленина. Другой ее брат, полковник, тоже был в это время в Копенгагене^[13]. До того он был в Париже в распоряжении военного агента, а позднее я видал его в Северо-Западной армии.

В ноябре я сделал два доклада в Русском обществе о подготовке России к войне и о начальном ее периоде, оба – по моим личным воспоминаниям. Отмечу еще мою попытку воздействовать на «Berlingske Tidande», с редактором которой, Paulsen’ом, я имел длинный разговор, разъясняя ему нашу точку зрения на большевизм и доказывая ему опасность его и для Запада. Тем не менее, несмотря на правый характер газеты, он остался при убеждении, что большевизм чисто русское явление.

В конце ноября американская миссия получила запрос о доставлении сведений по целому ряду вопросов, касающихся Восточной Европы. Запрашивалась она, например, о том, польская ли местность Черновицы, Тарнополь, Тешин? Об этом мы узнали через Лерса, и сразу же решили с Кутайсовым помочь Лерсу осветить эти вопросы в желательном для России смысле. Немало удивил нас тогда этот запрос, ибо писавшие его в Вашингтоне не имели абсолютно никаких сведений о географии Восточной Европы. В это же время просидел у меня целый вечер финляндец Бонсдорф, бывший там недавно губернатором. Зашел он ко мне по поводу моей брошюры о Финляндии. Особой веры в то, что Финляндии удастся сохранить свою независимость, у него не чувствовалось.

Также в ноябре стали хлопотать мы с Калишевским о пропуске нас в Архангельск. Зависело это тогда от англичан, в миссию которых мы и обратились. Обещали нам о нас похлопотать, но разрешения мы так и не получили. Как мне тогда кто-то сказал, пропускались туда только бойцы.

В начале декабря ко мне приехал стокгольмский знакомый инженер Волков с предложением от имени А.Ф. Трепова вступить в состав образуемого им в Финляндии правительства для Петроградского района, которое потом должно было стать всероссийским. Мне предлагалось на выбор место министра продовольствия или народного здравия. Министром иностранных дел должен был быть барон М.А. Таубе, финансов – Путилов и военным – Юденич. Весь рассказ Волкова произвел на меня весьма странное впечатление, ибо из него совершенно ясно было видно, что ни денег, ни войск у Трепова не было, а имя его отнюдь не могло поднять на борьбу не только массы, но в то время даже небольшие группы русских людей. Ответив Волкову уклончиво, я написал непосредственно Трепову и высказал ему прямо мое изумление по поводу полученного мною предложения. Недели через две я получил от Трепова ответ, менее холодный, в котором он полностью отрекался от Волкова. Вскоре, однако, в Стокгольме появился Таубе, и в связи с этим в газетах появились телеграммы об образовании в Финляндии антибольшевистского правительства при участии в нем Юденича. Очевидно, отрицания Трепова не вполне отвечали действительности.

Через несколько дней в Стокгольм приехал и Юденич, но уже не в качестве члена правительства, а как будущий главнокомандующий. Начались переговоры его с союзниками о сформировании им антибольшевистской армии. С Юденичем приехал и Глеб Даниловский, вместе с ним и генералом Шварцем выехавший из Петрограда и бывший у Юденича штаб-офицером для поручений. Получил я от него за это время несколько писем, где он предлагал мне разные большие назначения. Уже тогда и эти письма производили на меня странное впечатление. Месяца через два или три приехал от Юденича в Данию генерал Горбатовский, дабы наладить отправку в Финляндию наших военнопленных-антибольшевиков, желающих поступить в армию Юденича, надеявшегося тогда собрать отряд в 40000 человек. В конце концов, через Копенгаген прошло, вероятно, не больше 500 таких военнопленных, да и то почти все они направлялись в Архангельск.

О Петрограде много и интересно рассказал в те дни барон М. Шиллинг, бывший директор канцелярии Министерства иностранных дел, выбравшийся при помощи датчан в качестве большевистского представителя по закупке каких-то семян, которые тогда закупались здесь для Москвы. Но операция проходила тогда с большими недоразумениями, и вывезти эти семена своевременно не удалось, чему немало содействовали и русские эмигранты.

Тогда же намечалась в Дании еще одна организация, довольно своеобразная. В числе перебравшихся в Данию из Финляндии были двое служивших там в контрразведке: Гришковский и Кулибин. Теперь Гришковский вошел в связь с американской контрразведкой и обратился ко мне, Кутайсову и Калишевскому с просьбой руководить им в осведомлении американцев, дабы освещать им возможно полно все обсуждавшиеся на Мирной конференции вопросы, интересные для России, в русском духе. Такого материала, интересного и для американцев, у нас было, однако, в то время очень мало. Во всяком случае, обрабатывали мы его так, чтобы от него было больше пользы для России.

Декабрь был временем наибольшего разгара эпидемии «испанки», или испанского гриппа. В редкой семье не было больных, в иных лежали все. У нас заболели Нуся и прислуга. На помощь больным пришли бойскауты, которые развозили по квартирам больных пищу, изготовляемую городским самоуправлением.

16 декабря появился у нас в комитете некий доктор Зильберштейн, попавший раненым в плен в 1918 г. и теперь вместе с французскими пленными возвращавшийся во Францию. Многое рассказал он нам про печальную эпопею разложения наших вой ск во Франции, о которой мы почти ничего не знали. Сам он пошел после этого в русский легион, отчасти образованный полковником Готуа, и в нем и был ранен. Теперь он просил устроить лекцию о большевизме для приехавших в Данию вместе с ним французских офицеров. Мы это и сделали. Конспект лекции мы выработали совместно, а разработал ее и сделал сам доклад Мышецкий. Зильберштейн, наоборот, сделал доклад в Русском обществе о наших войсках во Франции.

Были у меня в это время случайные встречи с Маннергеймом, заходившим к Мейендорфу, с которым он был в свойстве по 1-ой жене. Маннергейм мне намекнул на мою брошюру и сказал: «А вы нас все не любите». Одно время дочери Маннергейма гостили у Мейендорфа. Затем появился у нас инженер Шуберский, много рассказывавший нам про Юг, где у Деникина был министром путей сообщения его брат.

Появился у нас инженер полковник Ярон, первый привезший сведения об образовавшейся в районе Пскова Северной армии. Узнали мы и здесь больше про неурядицы при ее командующих Вандаме и Нефе, про падение Пскова и про развал армии после этого. Тем не менее, все эти рассказы еще больше укрепляли нас в мысли о необходимости объединиться около одного центра, которым в ту минуту нам рисовался Юденич. В частности, за эту мысль особенно горячо стоял пароходовладелец Зеленов, один из первых высказавший готовность поставить и себя, и свои средства (в каком размере, правда, не знаю) в распоряжение этого генерала.

Около 20-го декабря началось обсуждение вопроса о создании в Дании особого благотворительного общества. Инициатором его явился Панафидин, собравший вокруг этой идеи самую разнообразную публику. После нескольких предварительных совещаний, в которых наметили и устав общества, и его состав (причем, наша группа настояла на недопущении в него банкиров Животовского и Шкафа, людей с деньгами, но и с неважной репутацией) Общество и было образовано. Первоначально Панафидин собрал на него значительную сумму, которая и дала возможность помочь ряду русских, заброшенных судьбой в Данию, преимущественно из интернированных ранее в Хорсереде. Фактически главную работу в обществе очень скоро стала нести С.Н. Потоцкая, продолжавшая и позднее стоять во главе его.

В конце декабря состоялось общее собрание Русского общества для перевыбора его Комитета. В этот раз произошла борьба за Калишевского, которого тщетно старалась провалить группа Гмелина, проводившая некоего генерала Любимова, бывшего корпусного инженера и строителя укреплений в Финляндии, работавшего одно время в канцелярии в Хорсереде. Уже давно Калишевский был недоволен слабостью и даже двуличностью Гмелина, а Любимова прямо подозревал в воровстве, с лета же 1918 г. у них отношения совершенно обострились, ибо Гмелин вписал и себе, и Любимову целый ряд сумм, на которые, по мнению Калишевского, они не имели права. У меня осталось в памяти только одно, а именно, что Гмелин выписал себе содержание по чину подполковника, а не ротмистра на том основании, что он был бы уже произведен в этот чин, если бы не было революции. На замечания Калишевского Гмелин пустил сплетню, что обвинения его Калишевским вызваны тем, что он ему отказал в выдаче ссуды из казенных денег в счет причитавшегося ему содержания…

Заканчивая на этом воспоминания о нашей жизни в Дании в 1918 г., перейду теперь к воспоминаниям о жизни моих родителей за эти последние годы их жизни.

За время с нашего отъезда из Петрограда и до марта 1919 г. письма получались от мамы довольно аккуратно, сперва по почте, а затем почти исключительно через Датский Красный Крест, закрывшийся в Петрограде в марте 1919 г. После этого у меня было уже от мамы только несколько писем за полтора года, а последнее было написано всего за неделю до ее смерти. В первых письмах она продолжала все еще жить заботами о брате Юше, повторяла просьбы о высылке ему денег и продовольственных посылок – ему или его товарищам по плену. Затем, когда Юша приехал в Данию и произошел большевистский переворот, жизнь моих постепенно переменилась. Сперва в письмах слышится надежда на скорое падение большевиков, затем они начинают ждать освобождения извне – от немцев или союзников, потом эти надежды ослабевают, остаются только мечты о свидании с нами, но мечты довольно неуверенные.

В первые месяцы мама не жалуется на недостаток денег. Хотя банки и были закрыты, но еще кое-что давали домá, удавалось кое-что продать. Мама уже давно закупала провизию про запас, теперь она много закупала сушеных яиц и картофеля и имела возможность не только кормить своих, но и подкармливать родных и хороших знакомых. Продала мама за это время нашу обстановку, получила, что могла из банков, но наши драгоценности пропали.

Брат Адам, будучи уволен в отставку еще в октябре, в ноябре уехал с семьей в Сухуми, куда его пригласил один из его подчиненных Шангилай, которого он вырвал у солдат во время Корниловского движения. Таким образом, все мы, трое сыновей, оказались с семьями вне Петрограда, и мама стала теперь заботиться о снабжении всех нас деньгами. Теперь я даже не представляю себе, как она могла добывать столь значительные суммы для нас. К сожалению, из посланного Аде почти ничто не дошло. Не ограничивалась, однако, мама помощью нам, но помогала и другим родным.

Жизнь дома в это время была маме и сестре Оле нелегкой. Папа быстро дряхлел. Уже при мне память его очень ослабела, освоиться с революционными порядками он не мог, и при большевиках маме было очень тяжело из-за полного непонимания им создавшегося положения. Вместе с тем, характер папы стал детским, – то он очень легко раздражался, то наоборот, легко плакал. Уже в декабре 1918 г., здоровье его стало совсем плохим, начались многочисленные, хотя и слабые ударчики, память совсем ослабела, стал он забывать временно слова, но затем вновь опять отходил. Почти до самого конца жизни он ходил, но постоянно засыпал. Скончался он утром 6-го февраля 1919 г., не дожив 6 дней до 74 лет. Последнюю неделю он уже не вставал, последний день был без сознания и умер без страданий. Уже давно папа говорил о переходе в православие (из лютеранства), и за год с небольшим до смерти выполнил это намерение. Религиозное настроение не оставляло его и потом, о смерти он говорил часто, но, по мнению мамы, не сознавал ее приближения. Похоронили папу на 6-ой только день, ибо мама опасалась летаргии (она про это часто говорила и раньше), в Александро-Невской Лавре, где мама купила место и для себя, но которым ей, однако, не пришлось воспользоваться из-за закрытия этого кладбища.

Ко времени смерти папы сестры Китти не было дома. Понемногу она стала становиться все беспокойней, у нее стала развиваться мания преследования, начала она становиться буйной, и к осени 1918 г. пришлось поместить ее в клинику бывшую Бехтерева, где она пробыла около года, понемногу успокаиваясь. Брали за нее здесь немного, но приходилось ее подкармливать, ибо пища была недостаточна. Потом уже Оле пришлось поместить ее в лечебницу на Удельной, откуда ее позднее перевели в больницу Св. Николая Чудотворца. Дома она стала рвать и портить все, уничтожать фотографии и забивать водопровод. В самое опасное время, когда расстреливали ни за что, Китти угрожала, например, заявить, что ее братья в белых армиях. Не раз покушалась она на самоубийство, преследовали ее разные бесы.

Кася (другая сестра, Ксения) продолжала жить в своей квартире в Казачьем переулке, сперва иногда ездила к себе на дачу около ст. Боровенка, пока ей там все не уничтожили. Жившую с ней старушку Е. Барн летом 1918 г. раздавил трамвай на углу Невского и Литейного. Кася продолжала жить одна, зарабатывая кое-что уроками музыки, пока в мае 1919 г. не была арестована вместе со многими другими и отправлена в Москву (Оля избавилась тогда от ареста благодаря испанке, в которой она лежала, когда за нею пришли). В Москве Касю поместили в Андрониевском монастыре, откуда она ходила на огородную работу. Через 8 месяцев, во время которых она перенесла тяжелый сыпной тиф, ее перевели на работу хирургической сестрой в какой-то госпиталь, возможно, что тюремный, откуда ее по праздникам отпускали в город. Только уже весной 1921 г. ее освободили окончательно, и она приехала в Петроград к Оле в ночь на Пасху.

Оля сперва помогала маме и работала по хозяйству, заменяя понемногу прислугу. Число последней все сокращалось. Довольно долго оставался лакей Викентий и горничные Пелагея и Евгеша, прачка и кухарка. Эти последние отпали первыми, затем уехал к себе на родину в Вильну Викентий. Пелагея умерла весной 1918 или 1919 г., и осталась одна Евгеша, которая до своей смерти от туберкулеза жила с Олей, став скорее другом сестер. По мере сокращения прислуги, работа Оли все увеличивалась, но она справлялась молодцом, хотя на буржуев возлагались все новые и новые работы, например, колка и носка дров, очистка лестниц и дворов и т. п.

Конечно, все сокращалась и пища, но в 1919 г. мама и Оля еще не бедствовали, тяжело стало им только в 1920 г., причем, по словам Е.Н. Мазарович, мама себя в это время очень истощила, сберегая пищу на еще более тяжелые дни. Жили они тогда уже только в двух комнатах. Домá уже окончательно отошли от них и дохода давно не давали, жить приходилось на продажу обстановки и драгоценностей. Мамины письма за это время дают яркую картину тогдашних бедствий интеллигенции.

Из родни Кати в Петрограде оставались Николай Геннадиевич и Мария Геннадиевна Невельские^[14]. Оба они, жившие на пенсии, сряду после большевистского переворота стали бедствовать. Он стал голодать уже после Нового 1918 года, и очень быстро опустился совершенно. В сентябре 1918 г. его отправили в Воронеж, где было дешевле жить, по дороге его обокрали, и он приехал в Салтыки к Оле Охотниковой больной воспалением легких, захваченным в дороге, и через несколько дней умер. Мария Геннадиевна пережила его на два месяца, умерев, по-видимому, от кровоизлияния в мозг. Последнее время она была, кажется, не вполне нормальна, помешавшись на страхе умереть от голода. В день ее похорон в той же гостинице «Континенталь» на Бассейной, где она жила, нашли в ее номере умершей ее старую знакомую О.Н. Николаевскую. Она похоронила Марию Геннадиевну, была на всех панихидах, и тут же и скончалась. Из сыновей Марии Геннадиевны Сережа Кукель-Краевский работал в Транспортной конторе, но уже в 1919 г. занял у большевиков крупное место в Морском министерстве в Москве. Еще до этого он развелся с женой и женился вновь. Володя Кукель-Краевский тоже развелся и тоже женился вторично. Сперва он служил на Черном море. Здесь, во исполнение приказа Троцкого, утопил в Новороссийске дредноут «Воля» и ряд других судов, затем пробрался в Москву и здесь связал свою судьбу с Раскольниковым, с которым потом уехал вместе в Афганистан.

Зимой 1918-1919 гг. умерла и моя тетка княгиня Н.В. Урусова, тоже сильно бедствовавшая это время. Жила она все время с внучатами Цур-Мюлен, о судьбе которых потом уже ничего известно не было. Из моей родни мне пришлось больше слышать про дядю Колю Мекк и тетю Соню Голицыну, которые жили в Москве, как и Ширинские-Шихматовы. Дядя Коля был многократно арестован, но затем вновь начинал работать в области путей сообщений. При арестах ему и семье помогали рабочие Московско-Казанской железной дороги. С ним осталась, в конце концов, только тетя Анна^[15]. Старший сын его, Марк, во время войны офицер Дикой дивизии, попал каким-то образом в Омск во времена Колчака, был арестован как социалист, и после одного из большевистских выступлений был расстрелян вместе с группой членов Учредительного собрания эсеров, по-видимому, по ошибке. Как он попал в социалистическую компанию, никто мне объяснить не мог, – по-видимому, по пьяному делу.

Старшая дочь дяди, Кира, жила в Польше в своем имении; ее старшая дочь была убита в Польше^[16], а сама она очень бедствует и посейчас. Галя Мекк в Англии, где работает и воспитывает свою внучку, а Люся умерла.

Тетя Соня Голицына жила сперва у дочери Натуси Вершининой, муж которой устроился управляющим в имении тети, превращенном в совхоз^[17]. Потом она жила в Москве, и тоже бедствовала. Как-то в газетах я прочитал, что в воздаяние ее заслуг, как учредительнице Высших женских Голицынских курсов, ей была дана в собственность небольшая дачка под Москвой^[18]. Из детей ее – Боря давно умер (в 1920 г.), Митя с женой, Панчулидзевой, сейчас в Голландии^[19], а Гоша развелся с женой и бедствовал в Москве.

Ширинские, родители, жили в Москве с двумя младшими дочерьми, причем Андрей одно время был арестован, долго болел и умер от рака. Существовали они какими-то кустарными изделиями, которые сами выделывали. Сын Аникита был арестован еще в 1918 г., сошел с ума, но поправился, и после этого жил с родителями, пока в 1924 г. не был вновь арестован и сослан в Нарымский край. После этого я о нем больше ничего не слышал^[20]. И Милочка Ширинская, и тетя Соня Голицына умерли уже довольно давно^[21].

В Москве жили, наконец, Володя и Лидочка Фраловские, о которых я уже писал. Лидочка, кажется, еще жива.