Kitobni o'qish: «Непокорные», sahifa 4

9
Кейт

Кейт хватает сумку и бежит к машине.

В зеркале заднего вида она видит, что птицы – наверное, вороны – поднимаются все выше и выше, выше желтой, словно кость, луны; вечер словно мерцает от их криков.

– Не смотри, не смотри, – твердит она себе, выдыхая облачка пара: в непрогретой машине холодно. Ладони вспотели и стали скользкими, и ей приходится вытереть их о джинсы, чтобы суметь повернуть ключ в замке зажигания. Двигатель оживает, и она задним ходом выезжает на дорогу; сердце гулко стучит.

Здесь нет уличных фонарей, и она включает дальний свет, спеша преодолеть извилистую дорогу. Она еле может дышать, пальцы впились в руль, будто когти. На каждом повороте ей мнится, что вот-вот фары выхватят что-то пугающее и потустороннее.

Она доезжает до выезда на трассу. Если не останавливаться, к утру она вернется в Лондон. Но куда ей податься в Лондоне? Обратно в их квартиру? Глядя на сигнальный столбик на автостраде, она вспоминает, что случилось в первый раз.

В первый раз, когда она попыталась уйти.

Это произошло вскоре после того, как они стали жить вместе. Очередной спор насчет ее работы в детском издательстве – он хотел, чтобы она уволилась, говорил, что она не справляется со стрессом. У нее случилась паническая атака на работе, во время еженедельного совещания по издательским планам. Саймон забрал ее и привез домой, а затем сел напротив нее в их гостиной на фоне бликующего окна, освещенный солнцем, словно какой-то ужасный ангел. Он забросал ее аргументами: она не справляется, у него нет времени с этим разбираться, и ей вообще нет смысла работать, учитывая, сколько он зарабатывает. И вообще это бесполезная работа – какая польза от кучки женщин и их болтовни про детские сказки? Кроме того, у нее явно получается не очень – в конце концов, она не приносит даже четверти его зарплаты.

Именно последние слова словно разожгли в ней какой-то давно забытый огонь. И она посмотрела ему прямо в глаза и сказала то, что не смогла сказать коллегам, которые любезно принесли ей салфетки и чашку чая, пока она приходила в себя за своим столом.

Проблема не в работе, а в Саймоне. Его лицо потемнело. На мгновение он застыл, и у Кейт перехватило дыхание. Затем, не говоря ни слова, он швырнул в нее чашку с кофе. Она успела отвернуть лицо, но кипяток выплеснулся на левую руку, оставив розовую полоску ошпаренной кожи.

Это был первый раз, когда он намеренно причинил ей физическую боль. На обожженном месте потом остался шрам.

Тем вечером, пока она собирала свои вещи, он умолял ее не уходить, просил прощения, говорил, что такого больше не повторится, что он не сможет жить без нее. Даже тогда она колебалась.

Но когда приехало такси, она села в него. Это было правильно, не так ли? Ведь она вроде бы была образованной, уважающей себя женщиной. Она просто не могла остаться.

Гостиница находилась в Камдене, вспомнила она, – единственный вариант, который ей удалось найти (и позволить себе) настолько быстро; в номере было холодно и пахло старым мышиным пометом. Окно выходило на улицу и дребезжало от каждого проезжавшего мимо автомобиля. Она так и не заснула до утра, пролежав на кровати, глядя, как пробегает свет от фар по потолку, слушая вибрацию сообщений с извинениями, чувствуя, как пульсирует обожженная кожа.

На следующий день она позвонила на работу, сказать, что заболела, и весь день слонялась по рынкам, вглядывалась в маслянистые глубины канала в поисках решимости.

На вторую ночь она решила уйти от него. Но затем пришло голосовое.

– Кейт, – рыдал он в трубку, – я так сожалею, что мы поссорились. Пожалуйста, вернись. Я не могу жить без тебя… Я не могу… Ты нужна мне, Кейт. Пожалуйста. Я… Я наглотался таблеток…

Ее решимость мгновенно испарилась. Она просто не могла это сделать. Она не могла позволить еще кому-то умереть из-за нее.

Она набрала 999. Убедившись, что «Скорая» в пути, сразу же вызвала такси. Обратно она ехала, уставившись невидящим взором в окно, и аккуратная линия потемневших и блестящих от дождя домов сменялась картинками из ее детских кошмаров. Взмахи черных крыльев. Блестящий от крови асфальт.

Я – чудовище.

Что, если она опоздала?

Когда она добралась, на их улице была припаркована желтая машина «Скорой помощи». В лифте она едва могла дышать, кляня его за вынужденную задержку, пока он медленно поднимался на нужный этаж.

Входная дверь в их квартиру была открыта. Саймон сидел на диване в пижаме, рядом с ним две женщины – врачи «Скорой помощи»; пузырьки с таблетками поблескивали на кофейном столике. Невскрытые. В животе у Кейт похолодело.

Саймон не принял таблетки. Он солгал.

Она посмотрела на него. Он увидел ее, и слезы покатились по его щекам.

– Кейт, прости меня, – сказал он, и плечи его затряслись. – Я просто… Я так боялся, что ты никогда не вернешься.

Врачи «Скорой» не заметили ожогов на руке Кейт. Она проводила их, обещая набрать 999, если Саймон проявит еще какие-нибудь признаки мыслей о суициде, согласившись не оставлять его одного и проследить за тем, чтобы он обратился в местную службу психологической помощи. Затем она осторожно закрыла за ними дверь.

Саймон встал с дивана и подошел к ней сзади так близко, что она почувствовала его дыхание на своем затылке. Вместе они стояли и слушали, как спускается лифт.

– Мне так жаль, что я ушла, – сказала Кейт, не оборачиваясь. – Пожалуйста, пообещай мне, что ты никогда не станешь вредить себе и снова не наделаешь каких-нибудь глупостей.

Глупостей.

Как только Кейт произнесла это слово, она сразу поняла, что совершила ошибку.

– Глупостей? – спросил Саймон, не повышая голоса. А затем крепко схватил ее за шею и припечатал к стене.

На следующий день она уволилась из издательства, отказавшись тем самым не только от собственной зарплаты и понимания, кто она как личность, но и от самой сильной связи с внешним миром. От общения с женщинами, рядом с которыми она чувствовала себя ценной и умной, а не просто подружкой Саймона, его игрушкой.

Кейт выключает поворотник. Она думает о клетках, которые соединяются внутри нее, и на нее накатывает тошнота. Если она вернется… и если он узнает о ребенке… он никогда не отпустит ее.

Она разворачивает машину.

На следующее утро Кейт идет в деревню за припасами.

Ранняя весна, воздух еще прохладный, пахнет влажной листвой и молодой зеленью. Кейт захлопывает дверь, и тут же со старого дуба в палисаднике срывается стайка ласточек. Кейт вздрагивает, а потом, взяв себя в руки, наблюдает, как они кружат в голубом небе. До деревни всего две мили. Она убеждает себя, что это будет прогулка для бодрости. Может быть, она даже получит от нее удовольствие.

Она идет по дорожке, окаймленной живой изгородью с незнакомыми белыми цветами, напоминающими ей морскую пену. Каркает ворона, и ее сердце начинает биться чаще. Кейт смотрит вверх, задрав голову так, что она начинает кружиться. Ничего. Просто узор ветвей на фоне безоблачного неба; крошечные зеленые листочки трепещут на ветру. Она идет дальше, мимо старого фермерского дома с провалившейся крышей. На окрестных полях блеют овцы.

В Кроус-Бек, кажется, ничего не менялось несколько столетий: единственные признаки современности – телефонная будка «Бритиш Телеком» и автобусная остановка. Она проходит деревенскую лужайку⁵ с древним колодцем и еще одним строением: небольшой каменной коробкой с тяжелой железной дверью. Наверное, когда-то здесь была деревенская тюрьма. Кейт представляет, каково это – быть заключенным в такое маленькое пространство в ожидании приговора, и ее передергивает.

За лужайкой – мощеная площадь, окаймленная зданиями – каменными домами вперемешку с деревянными, некоторые дома будто сгорбились под выпирающими тюдоровскими фронтонами. Часть зданий – магазины: овощная и мясная лавки, почта. Медицинский центр. Вдалеке виднеется церковный шпиль, отливающий красным на солнце.

Возле овощной лавки она медлит, не решаясь войти. В животе все сжимается – в последний раз она сама ходила за продуктами… даже не помнит когда. Им доставляли продукты по воскресеньям: Саймон заказывал их у элитного поставщика. Она пытается успокоить учащенное дыхание мыслью о том, что на этот раз сможет купить все, что захочет.

Деревянные столы у входа завалены свежими фруктами и овощами. Яблоки – ряд за рядом, воздух пропитан их древесным ароматом. Морковь, наполовину скрытая под огромными листьями салата, бледные груды капусты.

В магазине только один покупатель – женщина средних лет с огненно-рыжими волосами и в броском розовом свитере. Проходя мимо, Кейт улыбается ей и едва не задыхается от сильного запаха масла пачули. Женщина улыбается в ответ, и Кейт поспешно отворачивается, тщательно изучая упаковку мюсли. Когда женщина уходит, весело попрощавшись с продавщицей, она чувствует облегчение.

Кейт наполняет корзину: хлеб, масло, кофе. Потом смотрит, что положила. Она автоматически выбрала кофе любимой марки Саймона. Кейт ставит его обратно на полку и берет другой.

Она невнятно здоровается с сухопарой продавщицей, понимая, что этого взаимодействия ей не избежать.

– Не видела вас раньше в наших краях, – говорит женщина, проводя сканером по банке с растворимым кофе. На ее подбородке Кейт замечает волосок и неожиданно понимает, что не знает, куда девать глаза. Вся кожа покрывается мурашками. Кейт вдруг ужасно смущается того, как одета: ее топ и брюки слишком обтягивающие, слишком откровенные. Саймону нравилось выставлять ее напоказ в таком виде. Демонстрировать.

– Э-э… Я только что переехала, – отвечает Кейт. – Из Лондона.

Женщина хмурится, поэтому Кейт объясняет, что унаследовала домик от родственницы.

– А, вы имеете в виду коттедж Вейворд? В котором жила Вайолет Эйрс?

– Да, я ее внучатая племянница.

– Не знала, что у нее были родственники на этом свете, – говорит продавщица. – Думала, все Эйрсы и Вейворды почили. Конечно, кроме старого виконта в поместье, у которого не все дома.

– Не все, – говорит Кейт, выдавив улыбку, – я Эйрс. Простите, вы сказали «Вейворды»? Я не знала, что это фамилия. Я думала, это просто название коттеджа.

– Фамилия, причем тоже давнишняя, – отвечает продавщица, проверяя пакет молока, – в глубине веков начало берет.

Похоже, она думает, что Эйрсы и Вейворды – каким-то образом родственники. Наверное, она ошибается. Тетя Вайолет тоже была Эйрс и родилась в Ортон-холле. Она, должно быть, купила коттедж Вейворд после того, как покинула дом. После того, как ее лишили наследства.

– Карта или наличные?

– Наличные, – доставая деньги из-под подкладки сумочки, Кейт чувствует на себе взгляд продавщицы. Ее снова посещает чувство, что она вся на виду. Она вспыхивает, гадая, насколько все очевидно. Что она убегает от чего-то. От кого-то.

– Все у тебя будет хорошо, милая, – говорит продавщица, будто прочитав мысли Кейт, и протягивает сдачу. – В конце концов, это у тебя в крови.

На обратной дороге Кейт гадает, что бы это значило.

Кейт ищет бумаги Вайолет, какую-то связь с Вейвордами, ищет повсюду. В ящиках прикроватной тумбочки, в огромном шкафу. Открыв шкаф, она на мгновение замирает, вдыхая запах нафталина и лаванды. Одежда бабушки очень странная, такие вещи можно встретить на благотворительной ярмарке: цветные теплые жилетки, льняные туники, расшитая бисером накидка, отливающая перламутром, будто панцирь жука. Крупные бусы каскадом спускаются с внутренней стороны дверцы, звеня о старое потертое зеркало.

Она не может оторваться от накидки, завороженная тем, как на ней играет свет. Она осторожно проводит кончиками пальцев, ощущая прохладные стеклянные бусины. Затем снимает ее с вешалки и накидывает на плечи. В зеркале отражается какая-то другая Кейт: темный блеск накидки придает ее глазам какую-то незнакомую жесткость.

Стыд опаляет щеки. Она наряжается, будто ребенок. Кейт снимает накидку, поспешно отправляя ее обратно на вешалку. Закрыв шкаф, она снова смотрит на себя в зеркало. Это она: одетая в то, что выбрал он. Ее волосы, обесцвеченные и идеально уложенные, ровно как ему нравится. Женщины с жестким взглядом больше нет.

Она заглядывает под кровать тети Вайолет. Потрепанные шляпные коробки забиты скетчбуками, страницы пестрят подписанными рисунками бабочек, жуков и – Кейт морщится – тарантулов. Тяжелый квадратный предмет, завернутый в муслин, оказывается не фотоальбомом, как ожидала Кейт, а каменной плиткой. Перевернув ее, она видит красный полосатый отпечаток скорпиона.

Из-под одной из коробок выглядывает краешек папки. Кряхтя, Кейт вытаскивает ее.

Обложка выцветшая и пыльная, но бумаги внутри сложены аккуратно: банковские выписки, счета за коммунальные услуги. Несколько старых паспортов. Пожелтевшие страницы усеяны штампами. Она листает один из них, датированный 1960-ми; тетя ездила в Коста-Рику, Непал, Марокко.

В фотографии цвета сепии на первой странице есть что-то знакомое – в этой молодой женщине с темными волнистыми волосами и широко расставленными глазами, в этом родимом пятне на лбу. Она ни разу не видела фотографии двоюродной бабушки в молодости и вздрагивает, когда на нее накатывает чувство узнавания. Тетя Вайолет на фотографии выглядит как… она. Как Кейт.

10
Альта

На свидетельском месте Грейс выглядела такой юной и хрупкой. Бледная кожа под чепцом, большие карие глаза. В тот момент мне с трудом верилось, что это взрослая женщина двадцати одного года от роду.

Казалось, вот только мы были девочками, гонялись друг за дружкой в лучах солнца. Я смотрела на нее, и лето, когда нам было по тринадцать, ярко всплыло в моей памяти.

Это было жаркое лето; мама говорила, что самое жаркое за последние десятилетия. Мы лазили по всей деревне, плескались в ручье, а когда нам все это надоедало, сбегали в прохладу холмов. Там нас ждали поросшие вереском склоны и скалы, укутанные туманом. Мы забирались так высоко, что Грейс заявила, что даже видит Францию. Я помню, как засмеялась и сказала Грейс, что Франция слишком далеко, по ту сторону моря. «Однажды мы отправимся туда и найдем ее, – сказала я. – Вместе».

В тот самый момент над нашими головами прокричала скопа. Я подняла голову, посмотреть, как она летит, как солнце серебрит ее крылья. Грейс взяла меня за руку, и я почувствовала такую легкость, будто я тоже парила в облаках.

Уже тогда некоторые из деревенских боялись к нам прикасаться, как будто бы мы с мамой были заразными или чумными. Но Грейс никогда не боялась. Она знала – по крайней мере, тогда, – что я никогда не причиню ей вреда.

Когда мы спускались, я потеряла в болоте свой башмак. Я помню, что так переживала, как расскажу об этом маме, что на обратном пути почти не разговаривала с Грейс. Я думала, что ей меня не понять. Дочь йомена – она получала новую пару башмаков раз в год. Моя мать с утра до ночи продавала сыр и сливовое варенье, лечила каждого больного из деревни, кто обращался к нам, – чтобы заплатить сапожнику за ремонт моих старых.

Но когда мы добрались до нашего дома, Грейс вошла со мной и сказала моей матери, что это по ее вине я потеряла башмак в болоте. Она настояла на том, чтобы отдать мне свою запасную пару.

Я носила их несколько лет, пока они не стали жать мне пальцы. Я хранила их, рассчитывая передать когда-нибудь своей дочери.

Именно это, наше тринадцатое лето так ярко вспомнилось мне, когда я смотрела на Грейс в зале суда, еще по одной причине. Это было последнее лето нашей дружбы.

И последнее моего наивного детства.

Осенью, когда уже опадали листья с буков, у Грейс заболела мама.

Моя мама разбудила меня задолго до рассвета; свеча ярко освещала ее лицо.

– К нам идет Грейс. Случилось что-то плохое, – сказала она мне.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

Она ничего не ответила, а только погладила сидевшую у нее на плече ворону; ее перья намокли под дождем.

Скоро Грейс уже сидела за нашим столом, пытаясь отдышаться. «Скарлатина», – произнесла она. Грейс бежала целых две мили от фермы Меткалфов. Ее мать не вставала с постели уже три дня и две ночи, вся горячая и мокрая от пота. Временами она просыпалась и в эти нечастые моменты принималась плакать по своим давно умершим детям.

Грейс рассказала, что отец вызывал доктора и тот сказал, что у пациентки слишком много крови и вся эта кровь кипит у нее внутри. Грейс говорила, а я смотрела на маму, на ее мрачно сжатый рот. Доктор поставил пиявок, но они не помогли. Пиявки становились все толще, а мама Грейс все слабее.

Моя мама встала. Я смотрела, как она кладет в корзину чистые тряпочки, баночки с медом и настойкой бузины.

– Альта, принеси наши плащи, – сказала она. – Нам нужно спешить, девочки. Если лекарь продолжит пускать ей кровь, боюсь, она не переживет эту ночь.

Луна была скрыта за тучами и моросью, так что я едва могла разглядеть, куда ступаю. Мама решительно шагала вперед, крепко держа меня за руку. Рядом тяжело дышала Грейс.

В темноте, за взвесью мелкого дождика, мне не было видно мамину ворону, но я знала, что она летит вперед над деревьями и это придает маме сил.

Мы прошли только полпути, когда дождь пошел сильнее. Вода стекала по капюшону прямо в глаза. В спешке я забыла свои перчатки, и теперь руки онемели от холода. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я увидела вдалеке приземистый домик Меткалфов с желтыми от света свечей окнами.

Мы нашли Уильяма Меткалфа склонившимся у постели больной жены. Лекаря не было видно. Спальня была уставлена зажженными свечами, их было по меньшей мере два десятка: больше, чем мы с матерью сжигали за месяц.

– Мама не переносит темноту, – прошептала Грейс.

Мама Грейс лежала на кровати: казалось, будто она спит. Но только я ни разу не видела, чтобы люди спали так. Грудь Анны Меткалф под сорочкой поднималась и опадала слишком часто. В прыгающем свете свечей я могла видеть, как трепещут ее веки. Затем она открыла глаза и, привстав, закричала, отдирая пиявку с виска, прежде чем обессиленно снова опуститься на кровать.

– Cвятая Мария, Матерь Божья, – бормотал Уильям Меткалф над обмякшей женой, – молись за нас, грешных…

Неожиданно он повернулся, видимо, заслышав наши шаги. Я увидела, что он прижимает к губам нитку малиновых бусин, которую быстро спрятал в карман штанов.

– Какого дьявола вы здесь делаете? – спросил он. Его лицо осунулось от усталости и было почти таким же бледным, как у жены.

– Это я их привела, папа, – сказала Грейс. – Достопочтенная Вейворд может помочь. Она разбирается…

– Наивное дитя, – злобно перебил ее отец. – То, в чем она разбирается, не спасет твою мать, а лишь обречет ее душу. Ты этого хочешь для нее?

– Пожалуйста, Уильям. Прояви благоразумие, – тихо сказала моя мама. – Ты же видишь, от пиявок ей становится только хуже. Твоя жена напугана, ей больно. Ей нужно охладить лоб, дать мед и бузину – чтобы успокоить ее.

Не успела она это сказать, как Анна застонала. Грейс заплакала.

– Пожалуйста, папа, пожалуйста, – выговорила она.

Уильям Меткалф посмотрел на жену, потом на дочь. На его виске запульсировала жилка.

– Ладно, – сказал он. – Но ты отойдешь от нее, если я скажу. И если она умрет, это будет на твоей совести.

Мама кивнула. Она принялась убирать пиявок, попросив Грейс принести кувшин воды и чашку. Когда все принесли, она встала на колени у кровати и попыталась напоить Анну, но вода только текла мимо, по подбородку. Мама положила ей на лоб влажную ткань. Анна что-то бормотала, я видела, как она сжимает и разжимает кулаки под простыней.

Я села рядом с мамой.

– Ты попытаешься дать ей настойку бузины? – спросила я.

– Она очень слаба, – ответила мама, понизив голос. – Я не уверена, что ее организм примет настойку. Скорее всего, мы пришли слишком поздно.

Она достала из корзины склянку с бордовой жидкостью и откупорила ее. Затем поднесла ко рту Анны пипетку и сжала. Темные капли упали на губы, окрасив их.

В этот момент все тело Анны охватила дрожь. Ее глаза открылись, сверкнув белым. В уголках рта выступила пена.

– Анна! – Уильям бросился к жене, оттолкнув нас прочь. Он попытался удержать ее тело, чтобы оно не тряслось. Я обернулась и увидела, что Грейс стоит в углу комнаты, зажав рот ладонями.

– Грейс, не смотри, – сказала я ей, бросившись через комнату. Я закрыла ей глаза своими ладонями. – Не смотри, – повторила я; мои губы были так близко от ее лица, что я чувствовала нежный запах ее кожи.

Комнату заполнили ужасные звуки: скрипы трясущейся деревянной кровати, голос Уильяма Меткалфа, снова и снова повторявший имя жены.

А потом стало тихо.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что Анна Меткалф умерла.

– Почему ты не спасла ее? – спросила я маму по дороге домой. Все еще шел дождь. Холодная грязь просачивалась в мои башмаки. Те, что отдала мне Грейс.

– Я пыталась, – ответила мама. – Но она была слишком слаба. Если бы Грейс позвала нас раньше…

Остаток пути мы шли молча. Как только мы добрались до дома, мама разожгла огонь в камине. И мы просидели несколько часов, глядя на язычки пламени, – мама с вороной на плече, а потом дождь стих и мы услышали, что за окном уже поют птицы.

Много дней затем я тосковала по Грейс, желая прижать ее к себе и утешить в ее потере. Но мама не разрешала мне выходить из дома. Ведь на деревенской площади или в полях я могла услышать слухи, охватившие деревню, будто пламя. Но это было неважно: я и так могла догадаться о том, что происходит, по осунувшемуся лицу матери, по темным кругам под ее глазами. Позже я узнала, что Уильям Меткалф запретил дочери общаться со мной.

Мы не разговаривали семь лет.