Токио. Долго и счастливо

– Вот мы и прибыли. Это дворец Тогу, – теплым, спокойным голосом объявляет господин Фучигами. – Добро пожаловать домой.

Время останавливается, каждое мгновение откладывается в мозгу отдельными кадрами. Не сомневаюсь: они будут храниться в гиппокампе вместе с другими неизгладимыми воспоминаниями. Среди них – стрептококковая ангина, когда я могла есть только бананы. Теперь этот фрукт у меня ассоциируется с болезнью и недомоганием. Но сейчас все иначе. Это – великолепие и красота.

Кадр первый: едем по усыпанной гравием дорожке, обрамленной кленами, у корней которых плачут пурпурные азалии. По обе стороны раскинулся парк, где растут гинкго, плакучие березы, черные сосны, кедры. Воздух пахнет глиной и свежескошенной травой.

Кадр второй: выхожу из машины и осматриваюсь. Дождь на мгновение утихает. Солнце спряталось за облака, но здание словно само излучает свет. Оно сверкает. Сияет. Идеальное место для человека, некогда считавшегося богом, сошедшим с солнца. Дворец Тогу – это чудо современности. Просторное двухэтажное здание с восемнадцатью спальнями замечательно вписывается в общую картину. В бронзовой крыше, покрытой патиной, отражаются деревья.

Кадр третий: вхожу, минуя выстроенный в ряд персонал. Они по очереди представляются. Еще камергеры. Доктор. Три повара (потому что три лучше одного), которые специализируются на японских блюдах, западной кухне и на хлебобулочных изделиях и десертах. Конюшие. Горничные. Камердинер моего отца. Моя фрейлина, Марико. Она кланяется.

Прикусываю нижнюю губу.

– Фрейлина? – спрашиваю господина Фучигами.

– Личный помощник, – лукаво отвечает он, надев котелок. – Она будет помогать вам в решении ежедневных задач и обучать вас языку, культуре и правилам этикета. Ее выбрал ваш отец. Он подумал, что вам будет приятно находиться в компании ваших ровесников. Марико скоро окончит Гакусюин. Ее отец – Сёдзи Абэ, поэт и лауреат премии, а ее мать была фрейлиной принцессы Асако. Она прекрасно владеет английским языком. К тому же Марико – самый настоящий знаток придворных манер.

Дворецкие придерживают стеклянные двери. Я вхожу в гэнкан^[32] и меняю уличную обувь на домашнюю. Зеркальные полы, хромированные люстры. Мы двигаемся быстро, и остальную часть дворца я успеваю заметить лишь мельком: в коридоре под оргстеклом стоят шелковые ширмы. Мебель в гостиной расставлена под идеальным прямым углом. Цветовая палитра мягкая и успокаивающая: древесно-бежевые цвета с красными акцентами. Полупрозрачные бумажные ширмы на деревянных рельсах делят пространство на части. Лаконично. Воздушно.

В моей спальне одна стена сделана из прозрачного стекла, а внизу – пруд. Кажется, мы парим над темно-синей гладью. По воде плавают лебеди, а под водой снуют кои. Вдалеке замечаю Акио. Из-за дождя его волосы картинно растрепаны. Он общается с сотрудниками службы безопасности. Без сомнений: дает им указания. Мысленно перечисляю его предпочтения.

Ему нравится:

• командовать людьми,

• следовать расписанию,

• костюмы «Том Форд»,

• наушники,

• злорадствовать и еще больше командовать людьми.

Ему не нравится:

• опаздывать,

• радоваться жизни,

• принцессы, которые писают, смотрят «Аббатство Даунтон» или принимают в качестве подарка от повара редис.

Кстати, о редисе: он все еще со мной. Я не выпускала его из рук ни во время знакомства с персоналом, ни во время экскурсии по дворцу. Теперь он покоится на сундуке, обитом сусальным золотом, рядом с одиноким ирисом в рифленой вазе. Цветок так и манит разглядеть его поближе.

Композиция отлично сочетается с шелковым гобеленом на заднем фоне. Незамысловатые фиолетовые лепестки изящны. Одним своим существованием ирис придает обстановке особенность, почти торжественность. Сейчас я могу лишь мимолетно обратить на него внимание: кажется, у меня едет крыша.

Марико поджимает губы.

– Что вам надеть – вот в чем вопрос. – На кровать с балдахином она кладет подходящие платья: одно – из розового шелка с цветочными мотивами, другое – желтое, с коротким рукавом, расшитое бусинами. – Вчера на утреннем чаепитии со знатными особами принцесса Акико была в розовом, – говорит Марико. Она невысокая, с резкими, жесткими чертами лица и острым подбородком, брови как две косые линии. – Мы же не хотим выглядеть так, будто повторяем за ней. Но желтый такой бледный… Боюсь, он придаст цвету лица дурной оттенок. – Марико подносит платье к моей щеке. На шелковом ярлычке написано «Оскар де ла Рента».

Я: Ой, дизайнерские марки меня не впечатляют.

Снова я: Жду не дождусь возможности сделать фотографию и отправить Нуре. Даже знаю ее реакцию. Врешь, негодяйка.

– Что вы думаете, Изуми-сама^[33]? – спрашивает Марико.

– Хм-м. – Делаю вид, будто предлагаемые варианты меня нисколько не оскорбляют и что думаю над выбором. Короткие рукава? Пф-ф. Поросячий розовый? Дважды пф-ф. Ни один из вариантов меня не привлекает. – Желтый и розовый совсем мне не идут. Есть ли что-то потемнее? Может, черное?

И желательно – один процент хлопка и миллион процентов спандекса. Не поймите меня неправильно: я люблю свое тело. Но больше оно нравится мне в черном. У меня есть одна проблема: я постоянно что-нибудь проливаю. А еще я неопрятно ем. И черный тут как нельзя кстати. Сейчас на моем свитере красуется шоколадное пятно, скорее всего, это «Сникерс». Если бы со мной сейчас были БАД, то я бы спокойно слизнула его.

Марико смотрит в гардеробную, в центре которой стоит мраморный столик. Там одни платья. Да это самое настоящее нюдовое убийство!

– Черного ничего нет, – со вздохом отвечает она. – Придется надеть желтое. – Она кивает, будто успокаивая себя.

Что ж, придется рискнуть болезненным цветом лица.

Не прошло и десяти минут, как я уже в бледно-желтом платье, которое, в общем-то, сидит вполне неплохо, направляюсь к туалетному столику. Загорается яркий свет. Марико сетует, что у меня нет челки.

– Что будем делать? – спрашивает она, поднимая мои волосы и глядя через зеркало на густые пряди.

– Мне нравятся распущенные, – предлагаю я, надеясь, что идея ей понравится.

Марико снова поджимает губы. Затем убирает мои волосы назад и скручивает их в пучок. К концу процедуры мой скальп кричит от боли. Поняла, ей нравится пожестче. Чтобы нейтрализовать лютиковый цвет платья, мне на щеки наносят немного румян и красят губы.

Она что-то бормочет про мои ногти – слишком яркий розовый, но времени на маникюр уже нет. Марико застегивает на моей шее жемчужную нить Микимото и надевает соответствующие серьги-гвоздики.

– Приветственный подарок от императрицы. Ей очень жаль, что она не сможет присутствовать лично, чтобы познакомиться со своей новой внучкой.

В зеркале вижу другого человека. Это я, но не я. Ну прямо член императорской семьи во плоти. Даже не знаю, что думать и как я должна себя чувствовать.

Раздается стук в дверь. Марико впускает господина Фучигами. Он здесь, чтобы проводить меня к моему отцу.

– Готовы? – спрашивает он. Оценивающий взгляд сменяется одобрительным.

Хочу ответить «да», но слова застревают в горле. Всего через пару минут я встречусь с отцом. Я ждала этого всю жизнь. Срочно хочется подышать в бумажный пакет, но я сохраняю хладнокровие – по крайней мере внешне. Внутри же нарастает неуверенность. Хочу понравиться отцу. Хочу, чтобы отец понравился мне. Вселенная, скажи: я слишком многого прошу?

Поэтому я просто киваю. Все дороги ведут сюда. Больше не нужно бродить по улицам и гадать, не мой ли родственник этот незнакомец. Ответы на мои вопросы всего в нескольких шагах от меня. Кто мой отец? Действительно ли он желает видеть меня здесь? Или это просто политический ход? Плечи прямо, шаг увереннее. Следую за господином Фучигами за дверь – прямо в новую жизнь.

7

Кедровые стены кабинета блестят под слоем лака, подчеркивая каждую прожилку. На мгновение я здесь одна. Господин Фучигами оставил меня и удалился, закрыв двери. Понимаю: наследный принц никого не ждет. Так даже лучше – могу спокойно осмотреться.

Как и спальня, кабинет не загроможден мебелью. И я знаю причину. Здесь деньги, а значит, и богатство. Я почти уверена, что нахожусь в самом его сердце. Каждому предмету на книжной полке отведено свое место. Встроенные лампочки пучками света подсвечивают по одному экспонату – фарфоровую кобальтово-синюю китайскую вазу, испанскую серебряную табакерку, меч с золотым драконом, обвивающим рукоять. Каждый предмет старинный, редкий. Бесценный. Семьи здесь оцениваются не по количеству денежных знаков, а по историческому наследию и происхождению. А что я? Все в моей жизни вдруг стало таким дешевым…

Есть и фотографии. На этих черно-белых снимках в лаконичной рамке за двойным стеклом изображен мой отец. Здесь он совсем ребенок, пальцы его лежат на клавишах пианино на фоне седзи^[34]. Тут он постарше, такой бравый и воинственный, в форме с латунными пуговицами. Дальше – кадры из повседневной жизни. Вот он возле эвкалиптового дерева обнимает коалу. Тут пьет пиво в баре со своим братом. А это свадебная фотография императора и императрицы в кимоно и хакама, со всеми регалиями.

Двери открываются. Я выпрямляюсь, разглаживая подол платья. Сердце стучит. В проходе появляется он: внушительная фигура в белой рубашке с перламутровыми пуговицами и черных брюках.

Он наклоняет голову и обращается по-японски к стоящим позади него людям. Двери закрываются. И вот мы одни. Мы можем:

(а) обняться;

(б) пожать руки;

(в) искренне улыбнуться.

Но из перечисленного мы не выбираем ничего и

(г) неловко смотрим друг на друга.

За окном плывут серые облака, солнце садится. Свет здесь не такой, как дома, – он переливается оттенками золота и жженого апельсина. Я думала, эти цвета может создать только художник. По комнате играют тени, подчеркивая твердые черты его лица. Отец выглядит отчужденным. Я растеряна.

– Ты похожа на маму, – наконец выдает он.

Меня как будто ударили хлыстом. Правильно ли я воспринимаю его тон? Это обвинение? Сжимаю и разжимаю кулаки. Сбываются мои кошмары. Я ему не нужна. Это ошибка. Хочу сжечь весь мир дотла.

– А я подумала, что похожа на вас, когда наконец увидела фотографии.

– Похожа. Носом. Небольшая горбинка – это наследственная черта императорской семьи.

Касаюсь пальцами выпуклости на спинке носа.

– А еще ты похожа на императрицу, мою мать. – Тон его голоса смягчается. – Эльфийский подбородок и широко посаженные глаза. В свое время она была настоящей красавицей. Хорошо, что ты не точная копия меня. Твоя мама однажды сказала мне, что я обычно выгляжу так, будто съел горсть кислого винограда.

Я смеюсь. Пожалуй, с поджогом пока подожду.

Он стискивает зубы.

– Старался не обращать внимания на ее фразочки.

Возвращаюсь в реальность.

Повисает неловкое молчание. Чего я ожидала? Что мы побежим навстречу друг другу с распростертыми объятиями? Что наша общая ДНК магнитом притянет нас друг к другу? Он не папа, вернувшийся со службы. А я – не ребенок, с нетерпением ожидавший его возвращения. У нас нет общих воспоминаний. Он не укутывал меня перед сном, не обнимал, когда меня трясло в лихорадке, и не поздравлял, когда мне удавалось украсть базу^[35] в софтболе. Из-за не пережитых вместе подобных моментов между нами вырастает стена. Не хочу винить его за его отсутствие, но так получается. Несправедливо.

– Я… – начинает он и сам себя пресекает. Ему нечего сказать, как и мне. Время тянется. Мы чужие. С чего я взяла, что могло быть иначе?

Он неуверенно улыбается.

– Мне доводилось в Испании смотреть быку в глаза, но даже тогда мне было не так страшно, как сейчас. У меня руки трясутся. – Он показал мне свои трясущиеся короткие пальцы.

Облегченно хихикаю.

– Я вот никогда не участвовала в забегах с быками, зато во втором классе намазала стул Томми Стивенса клеем после того, как он украл мои мелки. Но я так боялась быть пойманной, что сама во всем призналась.

Его глаза светятся гордостью.

– В тебе сильно развито чувство справедливости.

Напряжение из колен исчезает, и я ослепительно улыбаюсь.

– Вероятно, нам следует начать все заново. – Он вытягивает руку. – Я рад, что ты здесь. И с нетерпением жду возможности познакомиться с тобой.

Протягиваю ему свою ладонь. Его рукопожатие твердое, обнадеживающее, но незнакомое. Вычеркиваем вариант (г) и выбираем (б).

Не так чтобы много, но это только начало. Вспоминаю, зачем я здесь: познакомиться с отцом, понять себя, свои черты лица и природу моего упрямого характера.

– В это время года сады особенно прекрасны, – произносит он, когда мы размыкаем руки.

– Правда? – оживляюсь я.

– Хочешь посмотреть?

Задумываюсь на мгновение. Свежий воздух всегда идет на пользу.

– Звучит здорово. Показывайте дорогу.

В лицо дует влажный освежающий ветер. Под ногами хрустит гравий размером с горошину. Рядом со мной медленным шагом идет отец. Голова его опущена, плечи расслаблены – портрет принца, деконструктивизм. Мои руки покрываются гусиной кожей.

– Ты замерзла, – говорит он и куда-то смотрит. По безмолвной команде появляется придворный. Хотела бы я научиться этому трюку.

Отец произносит что-то по-японски, и придворный с низким поклоном исчезает. Среди деревьев замечаю широкоплечие фигуры в черном – охрана. Вижу и Акио. Придется привыкнуть. Даже когда ты один, за тобой наблюдают. Вновь появляется придворный. Двигается он ошеломительно быстро. Его лоб покрыт потом, но дыхание ровное. Он кланяется и передает отцу кашемировую шаль цвета слоновой кости. Тот берет ее и накидывает мне на плечи.

– Так лучше?

– Намного. Благодарю. – Укутываюсь теплее. Никогда не представляла себя в образе дамы в тонкой шерсти. Ну да ничего, я смогла бы привыкнуть.

– Продолжим? – жестом предлагает он.

Мы погружаемся в безмятежную тишину. До нас доносится шум ветра и пробок Токио. Отец показывает виды деревьев. Бумажная береза – его персональная эмблема. Дорожка тянется дальше, огибая пруд. Останавливаемся возле искусно остриженной черной сосны. На противоположном берегу господин Фучигами с другими камергерами следят за нами, притворяясь безучастными.

Отец печально улыбается.

– Должно быть, господин Фучигами расстроен, что мы вышли на улицу. Это не входило в план.

Плотнее укутываюсь в шаль.

– Злободневный вопрос. Думала, Акио взорвется, когда я попросила воспользоваться уборной в аэропорту.

Солнце садится все ниже. Придворные зажигают каменные светильники. Сад, словно в тумане, окутан желтым сиянием. Отец хмыкает.

– Ах, господин Кобаяши. Я сам выбрал его. Думал, тебе будет комфортнее с кем-то помоложе.

Киваю, не желая показаться неблагодарной.

Бух! Я вздрагиваю. Ночное небо покрывается фейерверками, словно сахарной посыпкой. Мерцающе-розовой, темно-фиолетовой, ярко-синей. Где-то далеко мне подмигивает огнями Токио.

Отец переминается с ноги на ногу, обратив взгляд к небу.

– Они прекрасны, – восхищаюсь я.

В его темных глазах отражаются вспышки.

– Это для тебя. Токио приветствует свою новую принцессу.

Для меня? Шумно глотаю, изо всех сил стараясь отогнать эту мысль прочь.

К нам приближается придворный с большим серебряным подносом. На нем – увесистые хрустальные бокалы с напитками. Отец берет тот, что поменьше, с жидкостью янтарного цвета. Я выбираю бокал-флейту с чем-то шипучим. Делаю глоток и улыбаюсь: игристый сидр. Изумительно.

Он удивленно смотрит на меня. Поясняю:

– Это игристый сидр. Путь к моему сердцу лежит через сладости. – Второй путь – это объятия. Много-много объятий.

Он отпивает от своего янтарного напитка.

– Не припомню, чтобы об этом говорилось в твоем списке предпочтений. – Точно. Зато я перечислила некоторые десерты, с которыми у меня серьезные отношения. Хмурясь, он смотрит на свой бокал. – Отцу не следует читать на бумаге о том, что нравится его ребенку. – Его голос звучит тоскливо, покинуто. Интересно, он злится на маму? – Я бы предпочел услышать твои ответы, чем прочитать их. Чем ты увлекаешься?

Просмотр «Настоящих домохозяек» считается?

– Да так, балуюсь разными вещами, но пока ничего серьезно не зацепило. Ну, кроме выпечки. Я отличный пекарь. – Моя глазурь из сливочного крема и творожного сыра стоит того, чтобы жить.

– Твои кузины Акико и Норико выращивают шелкопрядов, – говорит он о принцессах-близнецах. В монарших биографиях женщин сначала указываются увлечения. – Сачико любит альпинизм. Управление Императорского двора впало в истерику из-за принцессы в брюках карго. Чересчур новомодно. – Он улыбается, глядя на меня поверх стакана, так, словно это шутка для посвященных. – А что насчет твоих оценок в школе?

В лучшем случае ниже среднего. Но мой отец – наследный принц, поэтому правду я немного приукрашу.

– Отличные. – Настолько хороши, что я смогла поступить в два общественных колледжа и одну государственную школу. Пью сидр, чтобы не вдаваться в подробности.

– Ты поддерживаешь свою комнату в чистоте? – Он кружит напиток в бокале.

Да от моей комнаты тебя замучают кошмары в стиле «я задохнулся в горе мусора».

– Думаю, я довольно аккуратна. – После всех его вопросов прихожу к одному-единственному выводу: я необыкновенно обыкновенная.

Его грудь раздувается от гордости.

– Ты похожа на меня. В детстве я был очень организованным. – Он внимательно смотрит на меня. Вдруг понимаю, что тоже страстно желаю узнать о нем побольше. Вопросы так и лезут сами собой. Каким еще он был в детстве? Он попадал в переделки? Пожалуйста, хотя бы раз. Но он первым прерывает тишину, как бы с неохотой произнося: – А как твоя мама?

Кручу в руках свой бокал.

– Хорошо. Все еще не замужем. – В моих глазах мелькает огонек. Ноль реакции. Что ж, кажется, в моем случае классический план «Ловушки для родителей» не сработает. Ладно, я справлюсь. У меня был проблеск надежды, что мои родители вновь будут вместе, влюбятся друг в друга и поженятся. Девушки могут позволить себе мечтать.

– Она все еще коллекционирует кружки?

– Да, – тепло отвечаю я. – На ее любимой написано «Йети тоже не верит в тебя».

– А как насчет той, на которой написано «Фанатик растений»?

– Я разбила ее, когда мне было семь. – Как сейчас помню. Мама приготовила мне горячий шоколад. Я взяла кружку, но обожглась и уронила ее. Она тогда заплакала и назвала себя глупой.

– Это я ей подарил. – Он расслабляется. – Она смеялась, как ненормальная.

Замолкаю, вдруг осознав реакцию мамы. Кружка привязывала ее к другой жизни. К моему отцу.

– Она преподаватель?

– Ага. Мама весьма самокритично относится к своей работе. Знаете, как говорится: «Тот, кто умеет, тот делает, кто не умеет – тот учит других»^[36].

– Нет, не знаю, – отвечает он. – Но понимаю.

– Ученики обожают ее, коллеги от нее без ума. Она многого достигла, – не останавливаюсь я.

– И она вырастила тебя.

Отец ждет, когда до меня дойдет. Понимание приходит не сразу. Зато когда меня осеняет, по всему телу – от ушей до кончиков пальцев ног – растекается теплое, приятное ощущение. Отец касается моего бокала своим. За такое надо выпить.

– Она всегда хотела преподавать. – Его голос звучит мягко, в нем слышатся ноты признательности и уважения. Он задумывается. – Ты… у тебя было счастливое детство?

Отвечаю на автопилоте:

– Да. Самое лучшее. – И затеваю рассказ о моих любимых детских воспоминаниях. Почти целый год в начальной школе я ходила как пират. Мама была не против: каждое утро она чернила мне зубы и готовила блюда с лаймом, чтобы я не заболела цингой. Было время. Рассказываю ему о своих подругах – о Нуре с ее лидерскими качествами, о до невозможности милой Хансани, о беспощадной Глори.

Умалчиваю о том, что живу в небольшом городе, где идет борьба между радужными флагами и флагами Конфедерации. И про стоящую рядом с моим тайником с любовными романами коробку, в которой копились открытки без адреса ко Дню отца.

Он шумно вздыхает.

– Здесь твоя жизнь была бы совсем иной.

– Какой?

– Для начала, тебе бы дали два особенных имени. Первое было бы официальным и оканчивалось на – номия – «член императорской семьи». – Ну конечно: его имя – Макотономия. – Второе имя личное. Специалисты составили бы список с возможными вариантами, из которого я выбрал бы одно и отправил его императору. На одобрение, разумеется.

– Разумеется.

– Император написал бы твои помазанные имена на васи^[37] и поместил в лакированную кипарисовую коробку с изображенной на ней золотой хризантемой. Коробочку отправляют сначала во дворец, затем – в госпиталь, где ее ставят на подушку, рядом с головой новорожденного, – рассказывает отец низким теплым голосом. – После обряда наречения тебя бы искупали в кедровой ванне.

– Звучит здорово.

– Для тебя выбрали бы цветочную эмблему. – Он кружит напиток в бокале.

Изо рта идет пар. Салют окончен. Танцующие светлячки вырисовывают над водной гладью круги. Холодно, но возвращаться во дворец я пока не готова.

– И что бы вы выбрали? – Мои глаза как блюдца. Сердце открыто. Хоть бы сработало. Пусть моя жизнь изменится. К лучшему. Еще лучше. Станет супергеройски эпической.

– Я выбрал фиолетовый ирис.

Та самая ваза в моей спальне с одним-единственным цветком. Он думал обо мне. Ему не все равно. В глазах жжет. Ресницами смахиваю с глаз слезы. Если заметит – скажу, что это из-за ветра.

– Он символизирует чистоту и мудрость.

Волнение нарастает. Я не умею скрывать эмоции, потому говорю:

– Мама не сообщила вам, потому что знала: вы не сможете оставить Японию. Вы были бы как дерево без солнца. – И, думаю, не хотела жизни во дворце. Это тупик, в котором расставание – единственно возможное решение. Понимаю, но до сих пор трудно принять.

– У меня долг перед Японией, – кивает он.

Провожу пальцем по носу.

– Поняла. Я смотрела все части «Человека-Паука». – Спасибо Глори: она повернута на «Марвел». – Сила, ответственность и все такое.

Ветер треплет его волосы. Он допивает свой напиток.

– У меня не было цели переехать в Америку. Это даже не рассматривалось.

Киваю, жадно втягивая носом воздух. Если не зацикливаться на его словах, будет не так больно. Он играет с пустым бокалом, водя пальцами по краю.

– Но если бы я знал, что у меня есть дочь, то нашел бы решение. – Он внимательно разглядывает меня, пока я не поднимаю взгляд. – Я бы проплыл океаны. Преодолел горы. Пересек пустыни. Но нашел бы путь.

Боль, скрутившая живот, утихает. В груди порхает надежда. Это уже кое-что. Больше, чем первый шаг.

Это начало.