Kitobni o'qish: «Стеклодув», sahifa 4

– Почему ты не хочешь жить? – спросила я свое отражение. – Ты красивая. Вся твоя семья жива, здорова, и борется за то, чтобы наладить свою жизнь. У тебя есть преданный и любящий друг, и, наверное, даже не один. Ты нравишься людям, они видят тебя милой и веселой, потому что ты умеешь ей быть. Ты можешь сама зарабатывать деньги. Ты умеешь видеть и ценить красоту окружающего мира. Ты талантлива, тебе всегда легко давались любые предметы. Тебя не били и не насиловали, не травили в школе, не выгоняли из дома. Твоя жизнь не несчастнее, чем жизнь других людей – просто ты видишь её такой, ты сама такой её делаешь. Почему ты позволяешь этой мысли жить в твоей голове?

Но мне нечего было себе ответить.

– Леся, – от неожиданного громкого стука я подпрыгнула на месте. Дверь тут же приоткрылась и там показался Филя. – К тебе там пришли.

– Кто?

– Этот… как его… – Филя почесал затылок. – Забыл.

– Забыл к вашим услугам, – Кук положил руку на плечо Филе и отодвинул его в сторону лестницы, по которой тот поспешно удалился. – Я, конечно, ничего не имею против полуголых девушек, но ты ничего не хочешь мне сказать?

– Что? – и как только я произнесла это, я обернулась и посмотрела на часы рядом с кроватью, которые показывали 14:23. По спине побежали мурашки. – Господи, я же сегодня работаю. Кук, прости, я смогла заснуть только на рассвете и… просто забыла.

– Я смотрю, отличная память – это ваше семейное достояние. Я сказал отцу, что ты попросила через меня ещё один отгул по семейным обстоятельствам, но, Леся, вообще-то так не делается.

– Я знаю, прости. Я постараюсь, чтобы это не повторилось.

Кук помолчал, разглядывая мою комнату и, видимо, раздумывая, продолжить ли воспитательную беседу. Но, похоже, решил, что с меня довольно.

– Если ты соберешься за двадцать минут и будешь паинькой, то мы прогуляемся и я, может быть, расскажу тебе интересную новость.

– Какую новость?

– Одевайся, и возьми велик.

Мы поехали к реке. Не к моему пирсу, а к городскому пляжу. Сегодня понедельник, и народу мало, в основном мамочки с детьми. Я смотрела, как эти маленькие существа в смешных цветных трусах и косыночках возводили башенки из влажного песка, сосредоточенно, словно это была самая важная задача их жизни. Кук разделся и, взяв разбег, плюхнулся в воду, накрыв плавающих вокруг малышей лавиной брызг. Я маленькими шажочками, притворяясь, что так менее холодно, зашла по пояс, а потом неожиданно даже для себя нырнула прямо с головой. Вода из нашей реки вызывала противнейшее ощущение в носу, и, как только я вынырнула, мы с Куком синхронно чихнули.

– Давай тебя топить! – предложил он, подплыв сзади и дернув меня за косу.

– Нет! – я отпрянула в сторону. – Не давай.

Кук принялся наворачивать круги вокруг меня.

– Итак, Леся. Есть две новости, ни одна из них тебе не понравится, но от одной ты, скорее всего, расстроишься чуть больше. С какой начнем?

– С той, от которой я расстроюсь меньше.

– Ну хорошо. Я рад тебе сообщить, что ты нравишься мне с восьмого класса.

Не то, чтобы это стало для меня большой новостью. В глубине души, наверное, человек всегда чувствует или хотя бы подозревает нечто подобное. Я, по крайней мере, подозревала, но никогда не придавала этому значения – если Кук и попадал в сферу моих интересов относительно противоположного пола, то весьма косвенно. Однако плана действий для такого поворота событий у меня совершенно не было.

– Ну… если с твоего восьмого класса, это, получается, три года. Мы тогда ещё даже знакомы не были.

– Я видел тебя в школе. Я даже пошел к Яну в помощники, потому что подозревал, что таким образом смогу начать с тобой общаться. Все же знали, что ты часто бываешь в его мастерской. Хитро, да? – Кук перестал плавать кругами, и его худая угловатая фигура с острыми плечами выросла прямо передо мной. Он был выше на полголовы, светлые кудри прилипли к высокому лбу, а широко посаженные голубые глаза с интересом наблюдали за моей реакцией.

– Да. И почему ты решил рассказать мне об этом именно сейчас?

– Сначала я хочу узнать, что тебе хотелось бы мне сказать по этому поводу.

Кук смотрел на меня очень внимательно, словно лицом я могла ответить ему честнее, чем словами.

– Ну-у, – протянула я, собираясь с духом. – Кук, ты замечательный друг и замечательный человек, и я всегда была очень рада нашей дружбе. Но если бы ты мог мне понравиться так, как тебе этого хочется, это бы, скорее всего, уже произошло. – Я подумала и добавила: – Мне очень жаль.

– Ну, я ожидал чего-то подобного. Спасибо, что это было быстро и честно.

Кук снова нырнул, а я тихо выдохнула и опустила в воду вспотевшие ладони. Говорить быстро и честно на самом деле совсем непросто, особенно с людьми, которых очень не хочется терять.

– Итак, вторая новость. Меня приняли в специализированный класс с углубленным изучением английского в хорошей школе в столице. Они каждый год набирают по конкурсу несколько новых человек и почти все выпускники поступают в лучшие университеты. Отец сказал, что снимет мне там квартиру на время учебы. Через три недели я уеду.

– Что? – я схватила его за руку и заставила перестать плавать вокруг меня. – Почему ты не сказал мне раньше? А как же олимпиада?

– Я буду в ней участвовать, просто уже от другой школы, и она действительно способна дать мне больше. Слушай, ну не смотри на меня так, я же не на бойню собираюсь поехать.

– Нет, не на бойню.

Кук выпрямился, но я резко развернулась и направилась к берегу. Боковым зрением я видела, как он поплыл в противоположном направлении, туда, где было глубже. А я никогда не любила заплывать туда, где не могла достать до дна.

Звонкий смех бегающих детей в цветных трусах почему-то стал казаться мне странным, я не понимала, чему они так радуются. Два мальчика и девочка носились туда-сюда, размахивая лопатками и разбрасывая во все стороны песок. Я сидела на полотенце и, щурясь, смотрела в их сторону, методично копая ногой ямку в песке. Мокрый Кук, наконец вынырнув из речных глубин, плюхнулся рядом со мной. Какое-то время мы молча смотрели на детей, а потом, глубоко вздохнув, я сказала:

– Я верю, что у тебя все получится, Кук, – я посмотрела на него, а он удивленно на меня. – Я же знаю, как много ты готовишься. Ты выиграешь эту олимпиаду, поступишь в университет и все-таки однажды откроешь какую-нибудь Америку, даже если только для себя. Потому что ты можешь. И я знаю, что тебя ещё полюбит хорошая девушка, и дай Бог, чтобы она не была на меня похожа.

– Французы говорят «a bientôt» – скоро увидимся. Я ведь буду приезжать.

– Да ладно, – я усмехнулась. – Папа тоже так говорит. Я, наверное, в тебя не влюбилась, потому что тебя судьба милосердно сберегла. А то, знаешь, от отношений не так просто уехать, как от дружбы.

– Леся… – Кук отвернулся, но я вдруг обняла его, противно мокрого и пахнущего рекой.

– Я действительно буду очень в тебя верить, помни об этом, пожалуйста.

Кук тоже меня обнял, и в этот момент, когда я могла быть важна и неважна одновременно для человека, которым дорожила, и когда я, кажется, смогла все сделать правильно, не встать препятствием на пути его мечты – я любила жизнь и гордилась собой. Мне хотелось поймать это чувство, сохранить его в сердце или хотя бы в стеклянной фигурке, как это делал Ян, чтобы потом каждый день испытывать по капельке и вспоминать, каково это. Но я этого делать не умела.

8

Когда я приехала к Яну следующим вечером, чтобы спросить его мнения о жизненных амбициях Кука, он был занят Амелией. Её раскатистый звонкий смех слышался едва ли не у ворот. Тихонько заглянув в окно мастерской, я увидела, как он подносит к её губам стеклодувную трубку с раскаленным стеклянным шаром на конце, что-то весело объясняя. Конечно, я могла войти, и никто бы меня не прогнал, но будто бы невидимая стена выросла между мной и распахнутой тяжелой дверью в мастерскую. Будто бы там, в этом знакомом мне мире, любимом мной доме, больше не было исключительно моего места. Будто бы мое пребывание здесь перестало иметь такое важное значение, как раньше, и из постоянного и желанного гостя я превратилась в просто гостя, такого же, как и все остальные, кто мог заглянуть сюда на часок. «Сколько дней пройдет, прежде чем он заметит, что я перестала приходить?» – спросила я себя, тихо отступая от светящегося окна в затянутый сумерками двор. «А сколько времени ему понадобится, чтобы суметь жить так же радостно, как сегодня, если я умру?»

– Много, – вдруг уверенно ответил на оба вопроса голос рядом со мной, всего на секунду заставив замереть мою ногу прямо над велосипедной педалью. На этот раз я не стала оборачиваться. Уняв дрожь в руках, я быстро покатила вниз по дороге.

Голос был со мной все чаще, и я начала замечать, что он никогда не появляется в моменты, когда его может услышать кто-то, кроме меня. Я пыталась говорить с ним, мысленно или вслух, спрашивала, что он такое, но ответа не было. Часто голос комментировал те мысли о смерти, которые я слышала в чужих головах, облекая в слова все мои чувства, все мое презрение и сочувствие к этим людям. Этот голос, несомненно, принадлежавший Алисе, будоражил во мне воспоминания, а заодно громадное чувство вины и ответственности за её смерть. Чувство, с которым я так и не согласилась расстаться. Чувство, ставшее отличной почвой для взращивания собственного нежелания жить. Я, не сумевшая уберечь дорогого человека от самого себя и отравляющая своим существованием жизнь остальных близких людей, почему я все ещё здесь?

Отец звонил примерно раз в неделю, обещая приехать то в конце лета, то в начале осени, рассказывал о новой работе. И всякий раз, когда я с ним говорила, я казалась себе отвратительной дочерью, не оправдывающей ожиданий и не достойной ни нормальной родительской любви, ни нормальной семьи. Из затяжного алкоголизма моя мать постепенно перешла в затяжной трудоголизм. Исчезли её ночные посиделки на кухне, разбросанные по дому пустые бутылки, отвратительный запах перегара, заполнявший весь первый этаж. А заодно исчезла и она сама, переселившись на работу поближе к своим маленьким пациентам и приходя домой, в общем-то, только переночевать. Ей как-то удалось скрыть состояние, в котором она была весь свой отпуск и ещё две недели после, которые милосердное руководство любезно списало на больничный. Если ты лучший педиатр на всю округу – тебе многое может сойти с рук.

Дома воцарились тишина и покой, а ещё бесконечный отвратительный запах жареного, вареного, печеного и какого-нибудь еще мяса. Филя, оказавшись под влиянием Толстого Бычка и его приспешников, заделался в профессиональные мясоеды и таскал теперь к нам домой куски недавно умерших животных едва ли не каждый день, экспериментируя на все лады с вариантами их приготовления. Все мои попытки остановить этот кошмар заканчивались очередными часовыми лекциями о пользе белков и жиров, способах прожарки стейка, выборе правильного соуса и истошными обвинениями в «ты на меня давишь!». Поэтому, чтобы не давить на брата, и чтобы, наконец, остановить мясные войны в нашем доме, я вообще почти перестала с ним разговаривать.

Кук все реже появлялся на ферме, налегая на свой ненаглядный английский и готовясь к отъезду. Ни о чем другом теперь он ни говорить, ни думать не мог. Принимать работу по вечерам теперь приезжал его отец, иногда он передавал мне привет от их семьи и пакет свежих ароматных яблок, огурцов или пару кабачков. Бывало, мы разговаривали о будущем, которое ждет его сына, о том, как нам обоим хочется, чтобы большой мир его не отверг, и в эти минуты я снова чувствовала себя счастливой. Но, пожалуй, только в эти моменты и ни секундой больше.

Этими мелочами день за днем напитывалось и крепло мое одиночество, отвращение к собственной жизни и страх сумасшествия. Кто-нибудь скажет, что я просто слабая и глупая девчонка, которая позволяет себе проваливаться в отчаянье. Но это состояние – это не то, что можно выбрать сознательно, не то, что ты позволяешь себе чувствовать по какой-то причине. Оно чувствует себя само, ни у кого не спрашивает разрешения появиться на свет. Как клетка, прутья которой каждый день становятся выше и сильнее, сильнее отгораживают от мира и нормальной жизни. И только голос, который я слышала внутри этой тюрьмы, оставался мне верен, только он не покидал меня, ни в чем не обвиняя и во всем поддерживая – и могу ли я быть виновата, что доверилась ему?

______________________________

До конца августа оставалось всего две недели, лето тоже готовилось меня покинуть. Холодные грязевые капли разлетались прямо из-под колес велосипеда и оставались на моих лодыжках, тут же смываемые дождевыми потоками. Я на всех парах неслась сквозь водную стену по родному для меня пути. Показался невысокий деревянный забор. Дом стоял на небольшом холме, дорогу размыло, так что я бросила велосипед прямо у ограды и бегом пересекла участок.

За по обыкновению открытой дверью было темно и тепло, а главное – сухо. На перилах лестницы меня ждало полотенце, ни наверху, ни в гостиной и кухне свет не горел. Я толкнула дверь в маленький кабинет. Ян развалился в кресле, он закинул ноги в красных шерстяных носках на письменный стол и сосредоточенно грыз кончик карандаша, глядя в какие-то листы. Пахло сушеным табаком, медом и древесиной, которая трещала в камине.

– О, привет, – он посмотрел на меня, опустив свои листы, – так и думал, что ты вымокнешь.

– Я ехала на велосипеде и нас с ним чуть не смыло. У тебя много работы? – я бросила рюкзак и полотенце на пол у двери, забралась под плед в одно из двух глубоких бардовых кресел, стоявших поближе к камину, и вытянула замерзшие ладони.

– Да, лето кончается, заказы растут, мне нужно больше рук. Я вот думаю, где их взять… и деньги на них заодно. Скоро что-нибудь придумаю, и мы можем поужинать или попить чаю.

Он снова принялся считать, а я молча смотрела на огонь, страстно желая насладиться минутами уюта и покоя, отключив каждую мысль в голове. На каминной полке, среди фотографий и бесчисленных стеклянных фигурок, я заметила изящный флакон женских духов.

– Где Амелия?

– В городе, у них в кафе какие-то проблемы.

– Она здесь ночевала? – я постаралась задать этот вопрос как можно спокойнее, и от моего голоса стены едва не покрылись льдом.

– Да, она уехала утром, – Ян ответил не сразу и с осторожностью. – А что такое?

– Ничего. Просто.

Я пыталась уговорить себя не злиться, но эта женщина меня бесила. Причем меня злили не её внешность, репутация, скандальный и капризный характер, и даже не отношение Яна к ней. Меня сводил с ума сам факт её существования. Она, неспособная оценить уют и великую значимость этого дома, ходила по нему изнеженными белыми ножками, трогала тут все наманикюренными пальчиками и трясла в спальне Яна своим белокурым конским хвостом. Пока я проводила часы в невыносимом тягостном одиночестве, слушая замогильный голос, пока чувствовала, как чудовища в моей голове откусывают куски от моего больного мозга, и отчаянно пыталась спастись от осознания бесполезности собственной жизни. В эти самые минуты мой близкий друг обнимал человека, который, по моему глубокому убеждению, был не в состоянии кого-то полюбить. Ничто не мешало ему наслаждаться жизнью во всей многогранности – с Амелией, всеми этими стекляшками, лошадьми и морковками, с собственноручно выращенным табаком и бесконечными страницами фантастических книг. Ни одно его чувство не было похоже на моё, и его мир не обрушится, если я уйду.

Я сидела, уставившись на огонь, и задумчиво наматывала тонкую каштановую прядь волос на кончик носа. И только когда эта прядь намокла, я вдруг поняла, что плачу, и громко всхлипнула.

– Ты чего? – Ян поднял голову.

– Скажи, – мой захлебывающийся голос сквозил подступающей истерикой, – ты когда-нибудь думал уехать отсюда? Куда-нибудь далеко, в большой город, где много людей? Или ты навсегда решил приковать себя к этим лошадям и грядкам?

– Ну, – Ян положил карандаш, – скорее нет, чем да. Это дело моего отца, здесь моя земля и мой дом. Настоящий дом, понимаешь? Здесь я могу осознанно использовать свою способность и помогать людям, которых хорошо знаю. Я люблю все это и вряд ли когда-нибудь захочу жить в другом месте.

– Я… я… – говорить стало тяжело, из меня, словно из переполненного колодца, со слезами выкатывалась боль, заглушая слова.

Ян смотрел на меня очень внимательно и напряженно.

– Что? Ты слышала голос, опять?

– Нет, я просто… – солгала я, пытаясь успокоиться и ухватиться за мысль. – Я не могу здесь быть. Не могу нигде быть. Родители занимаются собой и своими работами, Кук уезжает, Филя словно на другой планете, и я… я хочу быть с ними со всеми, быть с людьми, которых люблю, но никто из них в этом не нуждается. Все вокруг знают, чего хотят, куда им идти и чем заниматься, у каждого есть какая-то цель. И я чувствую себя лишней в этом мире, ненужной ни другим людям, ни себе самой. Даже в те моменты, когда мне хорошо, когда я счастлива, я ощущаю, насколько это мимолетно и что меня ничего здесь не держит.

Ян молчал. Он долго смотрел куда-то в стол, потом открыл потертый портсигар, достал оттуда самокрутку и закурил.

– А как же я?

– Что ты? У тебя есть Амелия, лошади, ферма. Ян, просто посмотри, во что превратились наша жизнь и наша дружба! Ты все время чем-то занят, а даже если не занят, я не могу просто прийти к тебе и поговорить или побыть с тобой вдвоем, потому что она все время рядом! Да и без неё мне больше не хочется рассказывать тебе о своих мыслях, я не могу делиться своей и чужой болью, которая тащит меня на тот свет.

– Я вижу это уже давно, Лося, но я не понимаю, почему? Наши жизни, твоя и моя, меняются, и это нормально. Мы взрослеем, идем вперед, делаем свое дело…

– Это ты делаешь свое дело! Ты везде преуспел! А я нет, я понятия не имею, что мне делать и гожусь ли я хоть на что-нибудь! – я снова заплакала. – Я только целыми днями слушаю мысли о смерти и пытаюсь убедить себя, что мое существование кому-нибудь нужно, что мое появление на свет не ошибка природы. Но каждый день только доказывает мне обратное, каждый день я все больше хочу окончательно остаться одна, чтобы не мучиться… всем этим… – Я подняла голову, посмотрела прямо на него и сказала это: – Я больше не чувствую, что ты мой друг, Ян. Я больше вообще не чувствую, что мне нужен друг.

– Лося… – так привычно звучал его удивленный и тихий голос, будто предостерегающий от чего-то опасного. Ян затушил окурок, быстро подошел и, опустившись во второе кресло, нагнулся ко мне. – Послушай, какую ересь ты несешь? Хочешь, давай остановим твою истерику и поговорим спокойно… – он взял стеклянную фигурку с каминной полки, но я испуганно вскочила с кресла и отошла в глубь кабинета. Слезы стали постепенно отступать, оставляя меня, как берег после шторма.

– Нет, не нужно этого со мной делать, я говорю не только от порыва эмоций. Я много недель думала об этом, и я действительно не понимаю, зачем мне друзья. Этот разговор должен был произойти, не сегодня, так завтра.

– Уверена? Олеся, ты точно все обдумала и твердо решила, что хочешь отказаться от всего, что нас связывает, только потому что… по-твоему, для тебя в моей жизни нет места?

Я никогда и ни в чем не уверена, я – само воплощение сомнений в своих решениях. Я только пытаюсь себя спасти.

– Да, – тихо сказала я.

Молчание, повисшее в комнате, длилось чуть меньше вечности. Ян не моргая пожирал меня потрясенным и неверящим взглядом, уперев локти в колени и неестественно высоко подняв подбородок. Тени от огня танцевали на его лице. Он ждал, что я скажу что-нибудь ещё, но я не сказала. Мне было нечего сказать.

– Что ж, – наконец медленно проговорил Ян, подходя к столу и собирая свои бумаги, – видно, не слишком хороший из меня получился друг, раз все так вышло. Мне очень жаль, но так тому и быть. Я надеюсь, твое решение себя оправдает.

И он вышел из кабинета. Я стояла, обессиленно облокотившись на книжный шкаф и слушала его удаляющиеся наверх шаги. С момента нашего знакомства, оглядываясь на все ссоры, разделяющие нас обстоятельства и разное мировоззрение, ни разу мы ещё не были настолько далеки друг от друга. И только теперь, в эту самую минуту, я почувствовала себя по-настоящему одинокой.

Медленно и тихо, словно в оцепенении, покидала я свой любимый дом в тот день. Я не знала, смотрел ли Ян на меня из окна, не знала, что он чувствовал и о чем думал. Не знала, причинила ли я ему боль. Дождь кончился, велосипед был противно холодным и мокрым, я вела его около себя, тупо уставившись на дорогу и слушая пульсацию внутри черепной коробки, не в состоянии обдумать случившееся. Когда грязевая каша под ногами вдруг сменилась мощеными булыжниками, я спохватилась и обернулась, чтобы ещё раз увидеть дом Яна. Но, оказалось, я ушла уже слишком далеко.

9

Я чувствовала, как по лбу на щеки сползают капли пота. Край косынки, повязанной на голове, стал насквозь мокрым. Я втягивала спертый тепличный воздух, методично срезая тяжелые грозди маленьких ярко-красных помидоров. Девушка, которая работала со мной в паре, ушла на обед, и ничего не мешало мне упиваться своими суицидальными фантазиями. Эти мысли, словно пиявки, высасывали силы, заставляли каждые пятнадцать минут замирать и подолгу глядеть куда-то в одну точку, прокручивая в голове различные сценарии, а затем вяло и медленно продолжать работать. Такое апатичное состояние властвовало надо мной обычно по утрам, потом становилось легче, а с наступлением темноты все возвращалось на круги своя, обычно приводя с собой еще и призрачный голос Алисы.

Пока я вяло ползала между разлапистыми зелеными кустами, откуда-то со стороны дороги послышалось громкое, подозрительно знакомое ржание, и моя рука с секатором замерла прямо около выгнутого стебля. Через открытую дверцу ворвался голос Яна, тихий и далекий, мне показалось, он прозвучал громом. Снова раздалось ржание, голос Кука и смех его отца. Я осторожно выпустила из легких весь воздух, наверное, до последней молекулы, и с громким характерным звуком перекусила стебель. Гроздь помидоров плюхнулась прямо на землю.

На улице трое мужчин стояли около здоровенной строящейся теплицы, занятые оживленной беседой, а вокруг них сновали рабочие. Недалеко, на дороге, привязанный по ту сторону широкой металлической сетки Атом навострил уши и пристально глядел куда-то в сторону. Когда я вышла, Ян повернул голову, посмотрел на меня всего пару секунд, и вернулся к беседе. Кажется, в выражении его лица в эти мгновения не поменялось ровным счетом ничего, словно он увидел совершенно незнакомого человека. И от этой мысли мне почему-то вдруг сделалось невообразимо больно.

Я отвернулась, пытаясь не дать этому чувству власть. С момента нашей ссоры прошло всего два дня. Я как можно убедительнее говорила себе, что Ян уже давным-давно арендует у отца Кука теплицы и приехал по работе, что я могла сегодня оказаться не здесь, а в любой другой дальней теплице или вообще на огородах, и он никак не мог спланировать эту встречу. Но какое-то противное чувство разъедало все мои доводы как червь, сея сомнение и взращивая смутную надежду.

Я хотела войти обратно в теплицу, но в эту самую минуту что-то, что, наверное, называется интуицией, пригвоздило меня к месту. Я снова обернулась. Одни люди работали, другие разговаривали, где-то поблизости слышался шум мотора – эта узкая дорога выходила на другую, большую, ведущую к шоссе и прочь от фермерской зоны. Недалеко от Атома стоял грузовичок с открытой дверцей, я увидела, как Соня – семилетняя сестренка Кука – слезает с высокого сидения на ступеньку и спрыгивает на землю. Мужчины стояли к ней спиной, уставившись, словно бараны, на новую теплицу. Отец Кука размахивал руками, на что-то указывая, а Ян сосредоточенно кивал. Сам Кук, судя по его отстраненному виду и едва шевелящимся губам, вел мысленные диалоги на каком-то другом языке. Соня сначала сделала два осторожных шага, проверяя, отправит ли властный голос отца её обратно в машину, потом ещё один, а потом со всех ног бросилась к здоровенному черному коню, к которому, как она прекрасно знала, ей строго запрещено подходить. Я набрала в легкие воздуха, чтобы окликнуть кого-то, но тут Ян обернулся, встревоженный взволнованным ржанием Атома.

– Соня! А ну стой! – закричал он, и ребенок замер как вкопанный, не дойдя до заветного хвостатого трофея всего нескольких шагов. Атом громко ржал, переступая с ноги на ногу и отчаянно дергая поводья, которые вот-вот грозились отвязаться. И в эту самую проклятую минуту одна из длинных металлических трубок теплицы выскользнула из чьих-то неловких рук и с оглушительным грохотом приземлилась на те, что лежали прямо под ней. От испуга я подпрыгнула на месте.

Соня коротко вскрикнула. Атом громко заржал и, отчаянным рывком оторвав поводья от железной сетки, встал на дыбы, словно гора, нависнув над ребенком. От испуга, кажется, она проглотила собственный язык. Вытаращив глаза и вытянувшись в струнку, девочка смотрела, как прямо сейчас на её голову обрушится сокрушительный удар копыт. Мне кажется, я даже отсюда видела, как на её голове дрожат золотые кудри.

– Соня! Назад!!! – закричал Кук, но она не двинусь. Все происходило в считанные секунды, или нет, наверное, даже быстрее – и это были самые долгие мгновения в моей жизни.

Ян, видимо, понимая, что он не успеет добежать до конца ограды, пулей взлетел на груду бревен и, цепляясь за сетку, перемахнул через неё. Одним прыжком он сбил Соню с ног, и они оба рухнули в пыль как раз в тот момент, когда Атом ударил копытами о землю. Обезумевший конь фыркнул, тряхнул головой и со всей прыти погнал вперед по дороге.

– Стой! Стой, Атом, мать твою! – заорал Ян, вскакивая на ноги.

– Быстро, в машину! – скомандовал подоспевший отец Кука, рывком поднимая зареванную дочь с земли и заталкивая на заднее сиденье автомобиля. Кук залез следом и спустя несколько секунд грузовичок уже мчался следом за взбесившимся животным, поднимая облако пыли и оставляя всех присутствующих в ошарашенном безмолвии.

В моей голове загудели мысли рабочих, обдумывающих, каким бы был финал этой сцены, не окажись у Яна такой быстрой реакции. Особенно громкой и сбивчивой была мысль мужчины, упустившего проклятую балку. Я вслушивалась в эти безмолвные голоса целых полминуты, как вдруг, опомнившись, сорвала с себя перчатки и уселась на нагретый солнцем велосипед, стоявший на дороге. Погоня успела исчезнуть за поворотом, но, выехав на широкую дорогу, я увидела в самом её конце знакомый грузовик с четырьмя распахнутыми дверцами. Уже подъезжая, я заметила ещё один, большой, стоящий прямо посреди асфальтированного шоссе и людей рядом с ним. Что-то было не так.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы, изо всех сил налегая на педали и привстав, добраться до места. Картина, открывшаяся взору, была настолько ужасна, что навсегда отпечаталась в моей памяти, словно гравировка на железной плите.

Фара большого грузовика разбита, а земля под ней усыпана осколками. Атом лежит прямо перед капотом в луже крови с разорванным боком. Он не издает никаких звуков, окруженный людьми, он лишь быстро водит своим крупным зрачком туда-сюда и как-то неестественно двигает передней ногой. Незнакомый мне коренастый человек невысокого роста быстро бегает вокруг, что-то бормоча, то и дело подходя то к Куку, то к его отцу и стараясь что-то им объяснить. Соня лежит на заднем сиденье их грузовичка и громко плачет, уткнувшись лицом в свою плюшевую коричневую лошадку, и её голос эхом разносится над притихшим полем. Вполоборота ко мне на коленях рядом со своим другом стоит Ян. Одной рукой, которая уже наполовину испачкана в крови, он пытается зажимать рану на черном боку, а другой гладит коня по морде. Его лица мне не видно, но по моему онемевшему телу уже разливается жгучее желание броситься туда и что-то сделать, но от ужаса не шевелятся даже онемевшие пальцы.

Как неистово мне хотелось отмотать все на несколько минут назад, чтобы закричать в тот миг, когда Соня вылезала из машины и, может быть, тем самым изменить будущее. Это страшное, уже свершившееся будущее, в котором я стою тут как вкопанная рядом с валяющимся на земле велосипедом и в моей голове звучит хор мыслей присутствующих людей. Я пыталась выделить из них всего одну, самую важную, но ничего не получалось.

Атому понадобилось всего несколько минут, чтобы шумно выдохнуть в последний раз, и, под взглядом своего хозяина, умереть. Рядом с местом аварии за это время остановились ещё три машины – две легковушки и один грузовичок, которые не могли проехать. Из них выходили люди. Две женщины с громкими охами зажали рты, одна прижалась к своему спутнику, вторая поспешно вернулась в машину. Чужие мысли о смерти черного коня отчетливо звучали в моей голове. Люди негромко переговаривались, коренастый человек продолжал что-то эмоционально объяснять окружающим, оставив попытки поговорить с самим Яном, а тот все гладил и гладил мертвого Атома.

– Ты, сдай на обочину, чтобы люди смогли проехать, – громком басом скомандовал отец Кука, обращаясь к коренастому мужику. Тот послушно полез в грузовик. – Граждане, расходимся, нечего тут смотреть! Езжайте с миром!

Люди зашевелились. Вдруг Кук, все это время стоявший ко мне спиной, обернулся, и, ткнув пальцем в сторону их грузовика, из которого по-прежнему слышался рев, кивнул на дорогу. Он хотел, чтобы я увела Соню, и, кажется, никакой другой пользы я принести не могла. Вытерев мокрые щеки, я на ватных ногах подошла, заглянула в машину и погладила девочку по голове, немного унимая её рев.

– На багажнике удержишься?

Соня подняла на меня красное лицо и слабо кивнула.

– Ладно, тогда вылезай, поехали домой. И не смотри туда.

– Я хочу к маме.

– Я отвезу тебя к маме.

Пока Соня вылезала из машины, я снова окинула взглядом место трагедии и обнаружила, что большой грузовик сдает назад и в вправо, регулируемый высоко поднятыми руками отца Кука. Ян стоит и смотрит прямо на меня, кажется, не воспринимая того, что сейчас прямо в ухо говорит ему Кук. Его лицо сквозит отчаяньем и какой-то отстраненностью. Он смотрел на меня, но на этот раз, кажется, и правда не узнавал. Как два озверевших волка, во мне с дикими воплями сцепились страх совершись непростительную ошибку и кипящее желание помочь, взяв на себя хоть крупицу этого ужаса. В своем воображении я, отшвырнув велосипед, уже бежала туда со всех ног, чтобы обнять Яна, погладить по мягким темным волосам и защитить от всей боли, которая только что обрушилась на его жизнь. Чтобы сказать ему, что он не один. Чтобы быть другом, которым я могу и должна быть.