Крэнфорд

III. Старинная любовь

Я думала, что, вероятно, мое сношение с Крэнкомом прекратится после смерти мисс Дженкинс, или по крайней мере ограничится перепиской, которая имеет такое же сходство с личными сношениями, как книги с сухими растениями («гербарий», кажется, их называют), с живыми и свежими цветами в долинах и на лужках. Я была приятно удивлена, однако, получив письмо от мисс Поль, у которой я всегда оставалась одну лишнюю неделю после ежегодного пребывания у мисс Дженкинс. Мисс Поль предлагала мне погостить у ней и потом, спустя дня два после моего согласия, я получила только от мисс Мэтти, в котором с некоторыми околичностями и очень смиренно она говорила мне, какое большое удовольствие я ей сделаю, если могу провести с ней недельку или две прежде или после того, как я буду у мисс Поль. Она говорила: «после смерти моей милой сестры, я очень хорошо знаю, что не могу предложить никакой привлекательности; я обязана обществом моих друзей только их доброте.»

Разумеется, я обещала приехать к милой мисс Мэтти, тотчас после окончания моего посещения к мисс Поль, и через день после моего приезда в Крэнфорд пошла с ней повидаться, сильно желая знать, каково у них в доме без мисс Дженкинс, и несколько опасаясь измененного положения вещей. Мисс Мэтти заплакала, увидев меня. Она очевидно находилась в сильном волнении, потому что предвидела мой визит. Я успокаивала ее сколько могла, и мне казалось, что самое лучшее утешение, которое я могу предложить ей, была чистосердечная похвала, вырвавшаяся из моего сердца, когда я говорила об умершей. Мисс Мэтти медленно качала головой при каждой добродетели, называемой и приписываемой её сестре; наконец, не могла удержать слез, которые долго лились безмолвно, закрыла лицо носовым платком и громко зарыдала.

– Милая мисс Мэтти! сказала я, взяв ее за руку: – я, право, не знала каким образом выразить ей, как мне прискорбно за нее, что она осталась на свете одна. Она спрятала носовой платок и сказала:

– Душенька, я бы лучше хотела, чтоб вы не называли меня Мэтти: она этого не любила; я боюсь, что я много делала того, чего она не любила… а теперь её уж нет! Пожалуйста, моя дорогая, называйте меня Матильдой!

Я обещала искренно и начала называть ее новым именем с мисс Поль в этот же самый день; мало-помалу чувства мисс Матильды об этом предмете сделались известны всему Крэнфорду и мы все пытались покинуть дружеское имя, но так неуспешно, что мало-помалу оставили покушение.

Посещение мое мисс Поль произошло очень спокойно. Мисс Дженкинс так долго предводительствовала в Крэнфорде, что теперь, когда её уж не было, никто не знал, как дать вечер. Её сиятельство, мистрисс Джемисон, которой сама мисс Дженкинс всегда уступала почетное место, была тупоумна, вяла и совершенно во власти своих старых слуг. Если им заблагорассудится, чтоб она дала вечер, они напоминали ей; если нет, она его не давала. Мы проводили время – я, слушая стародавние истории мисс Поль и работая над манишками для отца моего, а она за вязаньем. Я всегда брала с собою множество домашнего шитья в Крэнфорд; так как мы немного читали, мало прогуливались, я находила это удобным временем оканчивать мои работы. Одна из историй мисс Поль относилась к любовным обстоятельствам, смутно-примеченным или, заподозренным много лет назад.

Наконец наступило время, когда я должна была переселиться в дом мисс Матильды. Я нашла ее в робости и беспокойстве насчет распоряжений для моего удобства. Сколько раз, пока я развязывала свои вещи, ходила она взад и вперед поправлять огонь, который горел тем хуже, что его мешали беспрестанно.

– Довольно ли вам шкапов, душенька? спросила она. – Я не знаю хорошенько, как сестрица умела все это укладывать. У ней была удивительная метода. Я уверена, что она приучила бы служанку в одну неделю разводить огонь, а Фанни у меня уже четыре месяца.

Служанки были постоянным предметом её горестей; и я этому не удивлялась, если мужчины показывались редко, если о них почти не было слыхать в «высшем обществе» Крэнфорда, то дубликатов их красивых молодых людей было множество в низших классах. Хорошеньким служанкам было из чего выбирать поклонников, а госпожам их, хоть бы они и не чувствовали такой таинственной боязни к мужчинам и супружеству, как мисс Матильда, было отчего несколько бояться: головы пригожих служанок легко могли быть вскружены каким-нибудь столяром или мясником, или садовником, которые были принуждены, по своему ремеслу, приходить в дом и которые, по несчастью, были вообще красивы и неженаты. Поклонники Фанни (если только они у неё были, а мисс Матильда подозревала ее в таком многочисленном кокетстве, что не будь она очень хорошенькой, я сомневалась бы, есть ли у ней хоть один) были постоянным предметом беспокойства для госпожи. Служанке запрещалось, одною из статей контракта, иметь «поклонников»; и хотя она отвечала довольно невинно, переминая в руках кончик передника: «У меня, сударыня, никогда не было больше одного в одно время», мисс Мэтти запретила даже и этого одного. Но какая-то мужская тень, казалось, посещала кухню. Фанни уверяла меня, что все это только воображение, а то я и сама сказала бы, будто видела фалды мужского сюртука, мелькнувшие в чулан, однажды, когда меня послали вечером в кладовую. В другой раз, когда остановились наши карманные часы и я пошла посмотреть на стенные, мне мелькнуло странное явление, чрезвычайно похожее на молодого человека, прижавшегося между часами и половинкой открытой кухонной двери; мне показалось, что Фанни схватила свечу очень поспешно, так, чтоб бросить тень на часы, и положительно сказала мне время получасом раньше, как мы после узнали по церковным часам. Но я не хотела увеличивать беспокойства мисс Мэтти, рассказами о моих подозрениях, особенно, когда Фанни сказала мне на следующий день, что в этой странной кухне являются какие-то странные тени и ей почти страшно оставаться одной.

– Ведь вы знаете, мисс, прибавила она: – я не вижу ни души с шести часов после чаю, до тех пор, пока барышня не зазвонит к молитве в десять. Однако случилось, что Фанни отошла и мисс Матильда просила меня остаться и «устроить ее» с новой служанкой, на что я согласилась, осведомившись прежде у батюшки, что дома я ему не нужна. Новая служанка была суровая, честная с виду деревенская девушка, которая жила прежде только на мызе; но мне понравилась её наружность, когда она пришла наниматься и я обещалась мисс Матильде приучить ее к домашним обычаям. Эти обычаи исполнялись благоговейно, именно так, как мисс Матильда думала, что одобрит сестра. Множество домашних правил и постановлений были предметом к тихим жалобам, сказанных мне шепотом во время жизни мисс Дженкинс; но теперь, когда она умерла, я не думаю, чтоб даже я, любимица, осмелилась посоветовать какое-нибудь изменение. Например, мы постоянно соображались с формами, соблюдаемыми во время обеда и ужина в «доме моего отца-пастора». У нас всегда было вино и десерт; но графины наполнялись только, когда были званые гости; а до того, что оставалось, дотрагивались редко, хотя у нас было по две рюмки на каждого всякий день за обедом до тех пор, пока наступал званый вечер и состояние оставшегося вина обсуживалось в семейном совете. Подонки часто отдавались бедным; но когда остатков было много от последнего вечера (хоть бы это случалось месяцев за пять), они прибавлялись к свежей бутылке, приносимой из погреба. Мне кажется, что бедный капитан Броун не очень любил вино; я примечала, что он никогда не кончал первого стакана, а многие военные пьют по нескольку. Также, за нашим десертом мисс Дженкинс обыкновенно собирала смородину и крыжовник сама, а мне иногда казалось, что они были бы вкуснее, если б гости срывали их сами прямо с дерев; но тогда, как замечала мисс Дженкинс, ничего бы не осталось для десерта. Как бы то ни было, нам было хорошо с нашими двумя стаканами вина, с блюдом крыжовника спереди, с смородиной и бисквитами по бокам и с двумя графинами сзади. Когда появлялись апельсины, с ними обращались прелюбопытным образом. Мисс Дженкинс не любила их резать, потому что, замечала она, сок брызнет неизвестно куда; единственный способ наслаждаться апельсинами – сосать их (только мне кажется она употребляла несколько более отвлеченное слово); но тут было неприятное воспоминание о церемонии, повторяемой грудными малютками, потому, после десерта, в то время, как начинались апельсины, мисс Дженкинс и мисс Мэтти вставали, безмолвно брали каждая по апельсину и удалялись в уединение своих спален наслаждаться сосаньем апельсинов.

Я пробовала несколько раз уговорить мисс Мэтти остаться, и успевала при жизни сестры. Я удерживала улыбку и не смотрела, а она старалась не делать слишком неприличного шуму; но теперь, оставшись одна, она почти пришла в ужас, когда я просила ее остаться со мною в темной столовой и насладиться своим апельсином, как только ей хотелось. Точно так было во всем. Порядок, заведенный мисс Дженкинс, сделался строже, чем прежде, потому что учредительница отправилась туда, где не могло быть никакой апелляции. Во всем другом мисс Матильда была слаба и нерешительна до чрезмерности. Я слышала, как Фанни, раз двадцать в утро заставляла ее переменять распоряжение об обеде: этого хотелось плутовке и мне иногда казалось, что она пользовалась слабостью мисс Матильды, чтоб запутать ее и заставить почувствовать себя более во власти своей хитрой служанки. Я решилась не оставлять её до тех пор, покуда не увижу какого рода женщина Марта; и если б я нашла, что можно на нее положиться, я хотела сказать ей, чтоб она не беспокоила госпожи своей, а сама решала все.

Марта была груба и резка на словах до чрезмерности; во всем другом она была проворная, благонамеренная, но очень несведущая девушка. Она не была с нами и недели, как мы были изумлены получением письма от кузена мисс Матильды, который был двадцать, или тридцать лет в Индии и недавно, как мы видели из военного списка, воротился в Англию, привезя с собою больную жену незнакомую её английской родне. Майор Дженкинс писал, что он с женою проведет ночь в Крэнфорде по дороге в Шотландию, в гостинице, если мисс Матильде нельзя принять их в своем доме; в последнем случае они надеются пробыть с ней как можно долее днем. Разумеется, ей должно принять их, как она говорила, потому что всему Крэнфорду известно, что у ней свободна спальня сестры; но я уверена, что ей хотелось бы, чтоб майор оставался в Индии и забыл вовсе своих кузенов и кузин.

– Что я теперь буду делать? спросила она в отчаянии. – Будь жива Дебора, она знала бы, как принять гостя джентльмена. Надо ли мне положить ему бритвы в уборную? Ах, Господи! у меня нет ни одной. У Деборы были бы. А туфли, а щетки чистить платье?

Я сказала, что, вероятно, он привезет все эти вещи с собой.

– А после обеда, как мне знать, когда встать и оставить его пить вино? Дебора сделала бы это так хорошо; она была бы совершенно в своей стихии. Надо ли ему подавать кофе, как вы думаете?

Я приняла на себя сладить с кофе и сказала, что научу Марту, как служить, в чем, надо признаться, она была ужасно неискусна, и прибавила, что, я не сомневаюсь, наверно майор и мистрисс Дженкинс поймут тихий образ жизни, который дама, живущая одна, ведет в провинциальном городке. Но мисс Мэтти была сильно встревожена. Я уговорила ее опорожнить графины и принести две свежие бутылки вина. Мне хотелось бы, чтоб она не присутствовала при моих наставлениях Марте, потому что Мэтти беспрестанно прерывала их каким-нибудь новым приказанием, сбивая с толку бедную девушку, которая стояла разинув рот и не знала, кого из нас слушать.

– Обноси овощи кругом, сказала я (глупо, как я теперь вижу, потому что это только доказало притязание на то, что без этого мы могли бы сделать спокойно и просто) и увидев, как она изумилась, я прибавила: – подавай овощи кругом стола и пусть каждый сам берет их.

– И прежде начинай с дам, вмешалась мисс Матильда. – Всегда, когда подаешь что-нибудь, подходи прежде к дамам, а не к мужчинам.

– Я исполню, как вы приказываете, сказала Марта: – только я парней люблю лучше.

Нам сделалось очень неловко и оскорбительно от этих слов Марты; однако я не думаю, чтоб она считала их неприличными. Вообще она очень хорошо исполнила наши наставления, кроме того, что толкнула майора, когда он не так скоро, как ей хотелось, взял с блюда картофель, который она обносила кругом.

Майор с женою были люди тихие, без претензий, томные, как все восточные индийцы, я полагаю. Нас несколько смутило, что они привезли с собою двух слуг, индийца камердинера для майора и степенную пожилую девушку для его жены; но они ночевали в гостинице и сняли с нас большую часть ответственности, заботясь об удобствах господина и госпожи. Удивлению Марты белому тюрбану восточного индийца и его смуглой коже не было конца, и я видела, что мисс Матильда попятилась, когда он подал ей что-то за столом; а когда они уехали, она спросила меня: не напоминает ли он мне Синюю Бороду? Впрочем, посещение окончилось очень удовлетворительно и даже теперь служит предметом к разговору с мисс Матильдой; в то время оно очень взволновало Крэнфорд и даже возбудило её сиятельство, апатическую мистрисс Джемисон, к некоторому выражению участия, когда я пошла поблагодарить ее за ласковые ответы, которые она соблаговолила сделать на расспросы мисс Матильды об устройстве мужской уборной, ответы, которые, я должна признаться, она дала с утомленным видом скандинавской жрицы:

 
Leave me, leave me to repose.
 
 
Оставьте меня в покое.
 

А теперь я перехожу к любовной истории.

Кажется, что у мисс Поль есть кузен, во втором или третьем колене, который предлагал руку мисс Мэтти очень, очень давно.

Теперь этот кузен жил за четыре, или пять миль от Крэнфорда, в своем собственном имении; но его состояние было недовольно велико, чтоб доставить ему звание выше однодворца, или, скорее, от гордости, подражающей смирению, он отказался, как многие из его класса сделали это, стать в ряды сквайров (помещиков). Он не позволял себе называться Томасом Голбруком эсквайром; даже отсылал назад письма с этим адресом, говоря крэнфордской почтмейстерше, что его зовут мистер Томас Голбрук, однодворец. Он отвергал всякие домашние нововведения; хотел, чтоб дверь его дома была открыта летом и заперта зимой, без молотка и колокольчика, чтоб позвать слугу. Кулак или набалдашник трости служил ему вместо молотка и колокольчика, когда он находил дверь запертой. Он презирал всякую утонченность, которая не почерпала свои корни в человеколюбии. Если люди не были больны, он не видел необходимости смягчать свой голос, говорил местным наречием в совершенстве и постоянно употреблял его в разговоре; хотя мисс Поль, которая рассказала мне эти подробности, прибавила, что он читал вслух лучше и с большим чувством, нежели все те, кого она слышала, исключая покойного пастора.

– Как же это мисс Матильда не вышла за него? спросила я.

– Не знаю, кажется, ей порядочно хотелось; но, знаете, кузен Томас был недовольно порядочным джентльменом для пастора и мисс Дженкинс.

– Да ведь не им же надо было выходить за него, сказала я нетерпеливо.

– Нет; но они не хотели, чтоб мисс Мэтти вышла ниже своего звания. Вы знаете, она дочь пастора и как-то сродни сэру Петеру Арлею: мисс Дженкинс очень этим чванилась.

– Бедная мисс Мэтти! сказала я.

– Я не знаю ничего больше, кроме того, что он сделал предложение и ему отказали. Мисс Мэтти мог он не нравиться, а мисс Дженкинс, может быть, не сказала ни слова, это так только мое предположение.

– А с-тех-пор она его не видала никогда? спросила я.

– Нет не думаю. Видите, Уддлей, имение кузена Томаса, лежит на половине дороги между Крэнфордом и Миссельтоном; я знаю, что он производил распродажу в Миссельтоне вскоре после того, как сделал предложение мисс Мэтти, и не думаю, чтоб он был в Крэнфорде с-тех-пор больше двух раз. Однажды, когда я прогуливалась с мисс Мэтти по Большой Улице, она вдруг от меня отскочила и пошла по Графскому Переулку. Через несколько минут я встретила кузена Томаса.

– Каких он лет? спросила я после нескольких минут тайных соображений.

– Должен быть около семидесяти, как мне кажется, душенька, сказала мисс Поль, разрушив в прах мой воздушный замок.

Вскоре после того, во время моего продолжительного визига к мисс Матильде, мне случилось увидеть мистера Голбрука, увидеть тоже первую его встречу с предметом первой любви после тридцати или сорока лет разлуки. Я помогала решить, который из новых только что полученных мотков известного шелку будет лучше идти к платью муслин-де-лен, к которому нужно было сделать новое полотнище; когда высокий, худощавый, похожий на Дон-Кихота старик вошел в лавку и спросил шерстяные перчатки. Я никогда не видела прежде этого человека, которого наружность была довольно поразительна, и рассматривала его несколько внимательно между тем, как мисс Мэтги разговаривала с лавочником. На незнакомце был синий сюртук с медными пуговицами, серые панталоны и штиблеты; он барабанил пальцами по прилавку, ожидая своей очереди, и когда наконец произнес что-то на вопрос приказчика: «что прикажете подать вам, сэр?» я видела, как мисс Матильда вздрогнула и вдруг опустилась на стул; я тотчас угадала кто это. Она спросила что-то, что надо было принести из другой лавки.

– Мисс Дженкинс спрашивает черную тафту по два шиллинга и два пенса ярд…

Мистер Голбрук услыхал имя и в два шага перешел через всю лавку.

– Мэтти… мисс Матильда… мисс Дженкинс. Господи помилуй! Я вас не узнал бы. Как ваше здоровье? как ваше здоровье?

Он пожимал её руку с жаром, и доказывавшим его дружбу, повторял так часто как бы говоря сам с собою: «я бы вас не узнал!» что всякий сантиментальный роман, который мне вздумалось бы сочинить, совершенно опровергался этим обращением.

Однако он разговаривал с нами все время, пока мы были в лавке, и потом, отодвинув лавочнику купленные перчатки с словами: «в другой раз, сэр! в другой раз!» отправился с нами домой. Мне приятно сказать, что мисс Матильда также вышла из лавки в равномерно-изумленном состоянии, не купив ни зеленого, ни красного шелку. Мистер Голбрук очевидно был полон благородной, шумной радости, встретив предмет своей старинной любви; он коснулся происшедших перемен, даже называл мисс Дженкинс: «ваша бедная сестра!» прибавив: «ну что ж делать! у всякого из нас свои недостатки». Он простился с нами, выразив надежду вскоре опять увидеться с мисс Мэтти. Она прямо пошла в свою комнату и не выходила до чаю; мне показалось будто она плакала.

IV. Визит старому холостяку

Через несколько дней явилось послание от мистера Голбрука, просившего нас, беспристрастно просившего нас обеих церемонным, старинным слогом, провести день в его доме, длинный июньский день; тогда был июнь. Он упоминал, что пригласил также свою кузину мисс Поль, так что мы могли приехать все вместе в наемной карете, которая могла оставаться в его доме.

Я надеялась, что мисс Мэтти обрадуется этому приглашению – не тут-то было! Какого труда стоило нам с мисс Поль уговорить ее ехать. Она считала это неприличным и даже выразила некоторую досаду, что мы совершенно не понимали, как неприлично ей ехать с двумя другими дамами к её бывшему жениху. Явилось еще более серьёзное затруднение. Ей пришло в голову, что Деборе это не понравилось бы. Это отняло у нас целые полдня на уговаривание; но, воспользовавшись первой уступчивой фразой, я написала и отправила согласие от её имени, назначив день и час, чтоб все было решено и с рук долой.

На следующее утро она просила меня пойти с ней в лавку, и там, после многих колебаний, мы выбрали три чепчика, которые велено было отнести к нам домой, чтоб примерить и выбрать один для четверка.

Она находилась в состоянии безмолвного волнения во всю дорогу до Уддлея. Она никогда там не бывала, и хотя вовсе не воображала, чтоб мне могло быть известно что-нибудь об истории её ранней юности, я могла приметить, что она страшилась мысли увидеть место, которое могло быть её домом и около которого, вероятно, носились её невинные девические мечты. Дорога туда вела через длинную тряскую мостовую. Мисс Матильда сидела прямо, пристально смотрела из окон, когда мы приблизились к концу нашего путешествия. Вид местоположения был спокоен и живописен. Уддлей стоял посреди поля, окруженный старомодным садом, где розовые и смородинные кусты переплетались друг с другом и мохнатая спаржа образовывала хорошенький грунт для гвоздик и фиалок. К дверям нельзя было подъехать в экипаже: мы вышли у маленькой калитки и пошли пешком по прямой дорожке, обсаженной зеленью.

– Кузен мог бы, кажется, проложить экипажную дорогу, сказала мисс Поль, которая боялась стрельбы в ушах и у которой ничего не было на голове кроме чепчика.

– Как это красиво! сказала мисс Мэтти несколько жалобным голосом и почти шепотом, потому что именно тогда мистер Гольбрук явился у двери, потирая руки в избытке довольства. Он более чем когда-нибудь подходил к понятию, составленному мною о Дон-Кихоте, и, однако, сходство было только наружное. Почтенная домоправительница его скромно встретила нас у двери, и между тем, как она повела старых дам в спальню, я попросила позволения погулять в саду. Просьба моя очевидно понравилась старому джентльмену, который обвел меня везде и показал мне свои двадцать шесть коров, названных различными буквами азбуки. Дорогой он удивил меня прекрасными изречениями из поэтов, легко перебегая от Шекспира и Джорджа Герберта до новейших. Он делал это так естественно, как будто думал вслух, что их истинные и прекрасные слова были лучшими выражениями, какие только он мог найти для своих мыслей и чувств. Конечно, он называл Байрона «милордом Бироном» и произносил имя Гёте согласно произношению английского звука букв; но я никогда не встречала человека ни прежде ни после, который проводил бы такую продолжительную жизнь в уединенной и невпечатлительной стране с вечно увеличивающимся наслаждением от ежедневных и годовых перемен во временах года и красот природы.

Воротясь, мы нашли, что обед был почти готов в кухне – так я полагаю должно бы назвать эту комнату, потому что в ней были дубовые лавки и шкапы кругом камина, и только небольшой турецкий ковер посреди каменного поля изменял обстановке. Комнату эту легко можно было превратить в прекрасную темно-дубовую столовую, перенеся печку и другие кухонные принадлежности, которые очевидно никогда не употреблялись, потому что стряпанье происходило в другом месте. Комната, которая назначена была хозяином для гостиной, была некрасиво и чопорно меблирована; но та в которой мы сидели, называлась мистером Голбруком конторой, с большим бюро возле двери; тут он платил работникам их недельное жалованье. Остальная часть хорошенькой комнаты, выдававшаяся в фруктовый сад и вся покрытая дрожащими тенями дерев, была наполнена книгами; они лежали на полу, покрывали стены, были разбросаны на столе. Он очевидно и стыдился и тщеславился своей расточительностью в этом отношении. Тут были книги всех возможных родов, но более всего сочинения поэтические и дикие волшебные сказки. Он очевидно выбирал себе книги сообразно с своим вкусом, а не потому, что такая-то и такая считались классическими и имели успех.

– Ах! сказал он: – нам, фермерам, не надо бы терять много времени на чтение, но иногда нельзя удержаться.

– Какая хорошенькая комната! сказала мисс Мэтти sotto voce.

– Какое приятное место! сказала я громко, почти вместе с нею.

– Нет… если она вам нравится, возразил он – но можете ли вы сидеть на этих больших черных кожаных стульях? Мне эта комната нравится больше гостиной; но я думал, что дамам та покажется более нарядной.

Это точно было нарядное место, но, как многие нарядные вещи, совсем некрасиво, не весело, не уютно, и потому, пока мы были за столом, служанка стерла пыль и обмела стулья в конторе, и мы сидели тут во все остальное время.

Нам подали пудинг прежде мяса, и я думала, что мистер Голбрук станет извиняться в своих стародавних обычаях, потому что он начал:

– Не знаю, любите ли вы вновь выдуманные обычаи…

– О, совсем нет! сказала мисс Мэтти.

– И я также, сказал он. – Домоправительница непременно хочет делать по-своему; но я говорю ей, что когда я был молодым человеком, мы привыкли держаться строго правил моего отца: «нет бульона – нет пудинга; нет пудинга – нет и мяса», и всегда начинали обед бульоном, потом нам подавали жирные пудинги, сваренные в бульоне с говядиной, а потом мясо. Если мы не съедали бульона, то нам не давали пудинга, что мы любили гораздо больше; говядина давалась после всего и только тем, которые съедали бульон и пудинг. Теперь начинают сладкими вещами и перевертывают обед вверх дном.

Когда явились утка и зеленый горошек, мы с смущением посмотрели друг на друга; у нас были только одни вилки; правда, сталь сияла, как серебро, но что нам было делать? Мисс Мэтти подбирала горошинки одну по одной, зубцами своей вилки, точно так, как Амине ела зернышки риса после своего предварительного пира с Гулем. (Намек на Тысячу и Одну Ночь.) Мисс Поль вздохнула над нежными горошинками, оставляя их нетронутыми на одной стороне своего блюда, потому что они выскользнули бы между зубцов вилки. Я взглянула на хозяина: горох летел целиком в его огромный рот, пихаемый широким круглым ножичком. Я увидела, подражала, пережила! Друзья мои, несмотря на мой пример, не могли собраться с достаточным мужеством, чтоб сделать не совсем приличное дело; и если б мистер Голбрук не был так сильно голоден, он, вероятно, увидел бы, что его славный горошек был унесен нетронутым.

После обеда принесли глиняную трубку и плевальницу; попросив нас удалиться в другую комнату, куда скоро обещал прийти к нам, если нам не нравится табачный дым, он подал трубку мисс Мэтти, прося набить ее табаком. Это считалось комплиментом даме в его молодости, но казалось не совсем приличной честью для мисс Мэтти, которую сестра приучила смотреть с страшным отвращением на всякий род курения. Но если это и было оскорблением для её утонченного вкуса, то было также лестно для её чувства; и потому она томно набила крепким табаком трубку, а потом мы удалились.

– Какой это приятный обед у холостяка! сказала тихо мисс Мэтти, когда мы уселись в конторе. Надеюсь только, что это не неприлично, как столько других приятных вещей.

– Какое множество у него книг! сказала мисс Поль, осматриваясь кругом: – и в какой они пыли!

– Мне кажется, это должно быть похоже на одну из комнат великого доктора Джонсона, сказала мисс Мэтти. – Какой должен быть ученый человек ваш кузен!

– Да! сказала мисс Поль – он много читает; но я боюсь, что он принял весьма грубые привычки, живя один.

– О! грубые – слишком жесткое слово. Я назвала бы его эксцентрическим; все умные люди таковы! отвечала мисс Мэтти.

Когда мистер Голбрук вернулся, он предложил прогуляться по полям; но две старшие дамы боялись сырости и грязи; притом у них только были не весьма красивые капоры, чтоб накинуть на чепчики: поэтому они отказались; я опять была спутницей мистера Голбрука в прогулке, которую, как он говорил, был принужден сделать, чтоб присмотреть за работниками. Он шагал прямо, или совершенно забыв о моем присутствии, или принужденный молчать, потому что курил трубку; однако, это было не совершенное молчание. Он шел передо мною несколько согнувшись, заложив руки за спину; и когда какое-нибудь дерево или облако или проблеск дальнего надгорного пастбища поражали его, он говорил вслух стихи громким, звучным голосом, именно с тем самым выражением, которое придает истинное чувство и уменье ценить. Мы подошли к старому кедру, который стоял на другом конце дома:

 
The cedar spreads his dark-greem layers of shade.
 
 
(Кедр расстилает свои темно-зеленые слои тени).
 

– Удивительное выражение – слои!.. Удивительный человек!

Я не знала со мной ли говорил он, или нет, но я согласилась, что «удивительно», хотя ничего не поняла. Мне, наконец, наскучило, что обо мне забыли, и вследствие этого я принуждена молчать.

Он вдруг обернулся.

– Да! вы можете говорить «удивительно». Когда я увидал обзор его поэм в «Blakewood», я отправился сейчас и прошел пешком семь миль до Миссельтона, потому что лошади не были готовы и выписал эти поэмы. А какого цвета почки ясеневого дерева в марте?

«Что он, сошел с ума? подумала я. Он очень похож на Дон-Кихота».

– Я спрашиваю, какого они цвета? повторил он с пылкостью.

– Право я не знаю, сэр, сказала я с кротостью неведения.

– Я знал, что вы не знаете. И я также не знал, старый дурак! до тех пор, пока этот молодой поэт не явился и не сказал мне: «черны, как ясеневые почки в марте». А я жил целую жизнь в деревне и тем для меня стыднее не знать. Черны, они черны, как гагат, сударыня.

И он опять пошел дальше, качаясь под музыку каких-то стихов, которые пришли ему на память. Когда мы воротились назад, он захотел непременно прочесть нам поэмы, о которых говорил и мисс Поль ободрила его в этом предположении, мне показалось затем, чтоб заставить меня послушать его прекрасное чтение, которое она так хвалила; но она сказала, будто потому, что дошла до трудного узора в тамбурном вязанье и хотела счесть петли, не будучи принуждена говорить. Что бы он ни предложил, все было приятно для мисс Мэтти, хотя она заснула через пять минут после того, как он начал длинную поэму, называющуюся «Locksley Hall», и преспокойно проспала-себе, пока он не кончил так, что этого никто не заметил; когда внезапное его молчание вдруг ее пробудило и она сказала:

– Какая хорошенькая книга!

– Хорошенькая! чудесная, сударыня! Хорошенькая, как бы не так!

– О, да! я хотела сказать: чудесная, прибавила она, встревоженная его неодобрением. – Это так похоже на чудесную поэму доктора Джонсона, которую часто читала моя сестра… я забыла как она называется… что это было, душенька? сказала она, обернувшись ко мне.

– О чем вы говорите, мисс Матильда? Что это такое?

– Не помню, право, содержания и совсем забыла как называется, но написана она доктором Джонсоном и такая прекрасная, очень похожа на то, что сейчас читал мистер Голбрук.

– Не помню; сказал он, размышляя: – но я не хорошо знаю поэмы доктора Джонсона. Надо их прочесть.

Когда мы садились на возвратном пути в коляску, я услышала, что мистер Голбрук обещал скоро известить дам, чтоб узнать, как они доехали; это, очевидно, и понравилось и испугало мисс Мэтти в то время, как он это сказал; но после того, когда мы уже потеряли из виду старый дом между деревьями, чувства её постепенно переходили в тревожное желание узнать, не нарушила ли Марта слово и не воспользовалась ли отсутствием своей госпожи, чтоб взять «поклонника». Марта степенно и спокойно помогла нам выйти из коляски; она всегда заботилась о мисс Мэтти, но сегодня сказала эти несчастные слова: