Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Дом Тимашевых в Оренбурге

Тимашевы, дворяне, находящиеся на государственной службе, рады были предложить красивый дом с роскошной обстановкой в качестве гостевого или даже служебного жилья для время от времени меняющихся губернаторов. В свое время в роскошно обустроенных покоях размещался оренбургский военный губернатор Петр Кириллович Эссен, генерал от инфантерии, высокообразованный человек, представитель старинного дворянского рода. При П. К. Эссене горожанам стали выдаваться пособия на возведение жилых домов и строительные материалы. Он первым из начальников Оренбургского края обратил внимание на благоустройство Зауральной рощи. От жителей Оренбурга военный губернатор требовал, чтобы у каждого дома был палисадник с посаженными деревьями. При нем была высажена известная ивовая аллея вдоль дороги от Сакмарских ворот крепости до загородного губернаторского дома (ныне район городской больницы по проезду Коммунаров). На главной улице города (в то время – Губернской, позже – Николаевской, ныне – Советской) заботами П. К. Эссена появился тротуар.

После Эссена в немного подновленный дом вселился новый военный губернатор Василий Перовский – внебрачный сын графа Алексея Разумовского, брат писателя Антония Погорельского и министра внутренних дел Льва Перовского. В 1833 году он был назначен оренбургским военным губернатором и командиром Отдельного оренбургского корпуса. Перовский привез с собой ученых, писателей. Об этом времени вспоминал в составленном им «Военно-статистическом обозрении Оренбургской губернии» начальник Корпуса военных топографов И. Ф. Бларамберг (1800–1878): «В Оренбурге находилось и много гвардейских офицеров из Петербурга, которые служили под началом… Перовского, собравшего вокруг себя блестящий круг образованных военных и гражданских чиновников, так что жизнь протекала тут очень интересно и отдаленность от столицы не ощущалась… У генерала Генца, у Розенбергера и Даля устраивались литературные вечера…» В гости к своему другу Перовскому заезжал Василий Жуковский. Поэт состоял на службе у цесаревича Александра (будущего царя Александра Второго) и сопровождал его в путешествии по России. Сюда часто захаживал и музицировал композитор А. А. Алябьев, автор известного романса «Соловей» и многих других, популярных в свое время. В них отразился дух времени: как и тогдашняя русская литература, они сентиментальны, порою слащавы; большая их часть написана в миноре. Но композитору было отчего печалиться: в начале 1825 года он был арестован по подозрению в убийстве карточного партнера и, несмотря на недоказанность обвинения, приговорён к ссылке в Сибирь с лишением всех прав и дворянского звания. В 1833–1834 годах судьба забросила его в Оренбург, он сблизился с Тимашевыми, бывал и в их имении в Ташле^[5]. Долго и преданно влюбленный в Римскую-Корсакову, с которой впоследствии приятельствовала Екатерина Тимашева, он обрел человека, с которым мог вдоволь наговориться о своей любимой.

В. А. Жуковский. Художник П. Ф. Соколов

Но это будет много лет спустя, пока же Екатерине предстояло совершить главное женское дело: подарить роду Тимашевых наследника. И 22 января 1816 года в Смоленском имении ее предполагаемого отца, Александра Петровича Загряжского, она родила сына, который получил имя деда с отцовской стороны – Николай. Однако уже к лету она снова в Оренбурге.

В 1815–1816 годах приезжал к отцу (оренбургскому губернатору) С. Г. Волконский, участник Отечественной войны, впоследствии один из лидеров декабристов. Он рассказывал в письме матери: «Я, матушка… был восприемником у Вильгельмины Васильевны Рычковой; кума со мною – добронравная и прекрасная Тимашева». Ее имя довольно часто встречалось в переписке Волконского с родными: 16 июня он рассказывал матери: «Г-жа Тимашева – в поместьях добродетельного Николая Ивановича».

Егора Тимашева, молодого супруга, служба призывала находиться вдалеке от жены, которая во время его отсутствия жила в Ташле, прекрасном здоровом месте с чудесным воздухом и величественной природой, основанном на землях, не зря облюбованных башкирами. Усадьба в Ташле была подлинным дворянским гнездом, вокруг которого разворачивались жизнь и хозяйственная деятельность помещиков и крестьян, все многообразие народного быта: религии, культуры, обычаев.

В 1817 году Егор Тимашев добился перевода в Оренбург и был назначен старшим адъютантом в отдельный Оренбургский корпус. Через год, в апреле, появился на свет второй сын Тимашевых – Александр, названный в честь императора. В знак этого события счастливый отец основал деревню Александровку.

С 1819 года муж Екатерины занял должность адъютанта военного губернатора П. К. Эссена. По мнению ряда историков, «оценка такой исторической личности, как Эссен, крайне затруднительна». О его удачливости ходили легенды, фортуна благоволила ему с юных лет. Рассказывали, как однажды неподалёку от Гатчины император Павел I встретил на дороге молодого секунд-майора и милостиво пригласил его в карету. В завязавшейся беседе офицер (им оказался Пётр Эссен) так развлёк скучающего в дороге императора, что по выходе из кареты был уже капитаном, через час был пожалован в полковники, а вскоре стал Выборгским генерал-губернатором. Многое в этой легенде – правда, за исключением того, что Павел уже давно знал и ценил Петра Эссена, причём не за талант общения, а за ревностное и честное служение Царю и Отечеству! Все официальные данные говорят о нем как об энергичном деятеле, в особенности заботящегося о просвещении в крае.

Видимо, губернатор с теплотой относился к молодой супруге своего адъютанта, она была хорошо знакома с его женой Екатериной Николаевной, урожденной Львовой, и с его детьми, носившими одинаковое имя: дочерью Александрой и единственным сыном Александром, своим ровесником. Этот достойный молодой человек участвовал в военном походе от границ Австрии через Силезию, Моравию, Богемию и Баварию до великого герцогства Баденского. Затем через всю Францию дошел до полуитальянского города Вертю и возвратился с полком через Царство Польское в Россию. В марте 1819 года он был произведен в поручики гвардии. В 1828 году, уже признанной поэтессой, Екатерина прочувствованным стихотворением откликнется на смерть А. П. Эссена, который в чине полковника скончается от ран, полученных при Варне.

Надо сказать, что рассказы казаков рисуют генерала Эссена «с крайне несимпатичной стороны». Но в судьбе Тимашевых этот знатный выходец из Швеции (одна из его прабабок была последней супругой короля Густава Вазы) сыграл роль доброго волшебника. 5 апреля 1822 года губернатор сообщил из Москвы, что император Александр I благодаря хлопотам генерала утвердил Егора Николаевича «управляющим должностью атамана Оренбургского казачьего войска».

По воспоминаниям старожилов, Тимашев пользовался у станичных казаков необыкновенным уважением. Он проявил себя на этом посту как человек в высшей степени гуманный, доступный для каждого, и казаки души не чаяли в «Егоре Миколаевиче» за его попечение о войске и сердечность. Приезд Тимашева в станицу ожидали как праздника. В прежнее суровое время такое отношение и обращение начальника с казаками было незаурядным явлением.

Екатерина Александровна, супруга атамана, прелестная и благовоспитанная молодая дама, вошла в оренбургское общество при самых благоприятных обстоятельствах. Местный высший свет – Кирсановы, Мухановы, Соколовы, Циолковские, Корсаковы – встретили ее с распростертыми объятиями. Своей красотой и обаянием она оживляла светские собрания, ее часто приглашали быть крестной матерью у новорожденных. Но в течение десяти лет жизни в Оренбурге при первой возможности отправлялась ее карета из городского дома через степи в гористую и лесистую Ташлу. Не только здоровый климат и красоты природы, но и общество и беседы со свекром Николаем Ивановичем, его огромная библиотека привлекали в Ташлу молодую женщину.

Общение с местными интеллектуалами, обсуждение злободневных политических проблем, чтение запоем стимулировали первые поэтические опыты Екатерины. Она легко рифмовала уместные слова, не пренебрегая ради созвучия смыслом, музицировала, приятно пела и считалась в оренбургском обществе настоящим чудом света. Восхищение окружающих ее действительно выдающимися для своего времени дарованиями воспитало в ней уверенность в собственных силах, но не сделало самоуверенной. Ее отзывчивость и душевность привлекали к ней сердца не меньше, чем таланты.

Видимо, она была тонко чувствующим существом. Для выражения эмоций прозы не хватало, чувства изливались стихами.

В конце января 1821 года Екатерину постигло большое горе – ушел из жизни ее свёкр Николай Иванович Тимашев. Этот добрейший, благороднейший человек стал для нее настоящим отцом, заботился о ней, как о любимой дочери, и даже в спорах всегда принимал ее сторону. Молодая женщина почувствовала себя покинутой, тем более что муж много времени проводил в разъездах. Оренбург являлся не только военно-политическим форпостом на границе Российской империи, но и важным центром дипломатической активности в регионе, а также организации разведывательной работы по сопредельным государствам. Присутствие атамана часто требовалось в разных частях губернии, и он нередко оставлял супругу одну. После долгих командировок Егор Тимашев возвращался отчужденным. То ли прошло восхищение достоинствами подруги жизни, очарование новизны, то ли с возрастом стали проявляться не самые приятные черты его характера. Потеряв в наполеоновских войнах братьев, лишившись отца, он становился все более мрачен и суров. Светская жизнь не влекла его вовсе. Супруги стали ссориться, и виноватой стороной всегда оказывалась Екатерина.

Со временем стали очевидны различия в характере и стремлениях мужа и жены; оказалось, что их брак неудачен. Егору Николаевичу служба не мешала увлеченно заниматься хозяйством в своих обширных имениях. Основными источниками доходов с имения были хлеб и винокурение, масло-, конезаводы. Он владел 2519 душами крестьян в девяти деревнях Оренбургского уезда и 152 000 десятин земли, не считая недвижимости в Оренбурге. Екатерина не интересовалась хозяйственными заботами. Она все чаще изливала тоскующую душу в стихах, которые многие находили прелестными. В отличие от Прасковьи Лариной, матери пушкинской Татьяны, она не «привыкла и довольна не стала», а напротив, с отчаяньем как бы со стороны наблюдала, как бездарно и безвозвратно проходят ее лучшие годы, ее единственная жизнь. В ее случае почти буквально подтвердились рассуждения критика женского творчества некоего Рахманного (псевдоним Н. В. Веревкина). Он впрямую не отвергал того, «что женщина может почти так же хорошо, как мужчина, излагать мигрени женской души, милый лепет о тайнах своего пола, эти приятные сплетни о сердце, бьющемся под белою и полною грудью». Однако «милый лепет» требует неоправданных жертв: дети забыты и забиты, мужья вместо вкусного обеда и супружеских нег находят «дам своих в припадках рифмобесия».

В случае Екатерины все было не так ужасно, «рифмобесием» она не страдала, но в Оренбурге ей становилось неуютно, душой она стремилась на простор – в Москву или Петербург.

Судьбы супругов все более расходились. С возмущением и брезгливым ужасом Екатерина уверилась, что муж развлекается с другими женщинами и после его эскапад остаются внебрачные дети.

Екатерина испытывала к мужу такую гадливость и презрение, что порой сама презирала себя за свое малодушие, не позволяющее бросить все и уйти куда глаза глядят. На себя она негодовала еще больше, чем на него, понимая, что ее жизнь стала цепью сплошных унижений. Стиснув зубы, она терпела и не устраивала скандалов, но долго так продолжаться не могло. Напрасно друзья убеждали молодую женщину смириться, объясняя неверность мужа горячей черкесской кровью и местными обычаями. Действительно, он был типичным представителем служащего дворянства высшего слоя провинции, с присущими ему достоинствами и недостатками, во многом обусловленными крепостным правом, то есть почти рабской зависимостью крестьян от барина. Кроме того, у него наряду с мимолетными связями образовалась побочная семья. Бурный роман с Надеждой Вейман, «дочерью гувернантки каких-то Нарышкиных», привел к появлению на свет девочки, Надежды, которую Егор Николаевич признал и дал свое имя. В честь новой Тимашевой он основал деревню Надеждинка.

Екатерина уже не слушала звучавшие со всех сторон увещевания, что мудрость женщины состоит в том, чтобы не создавать из неверности мужа трагедию, принять случившееся как данность и простить, все сносить и нести свой крест до конца, как бы тяжел он ни был. Гордая женщина не находила в себе сил смириться и терпеть.

Супруги расстались – по-видимому, по обоюдному согласию. Это был, по сути, разрыв, но назывался уклончиво: «разъезд». Вероятно, претензий к Екатерине как к матери своих сыновей у Егора Николаевича не имелось, поскольку он легко препоручил их ей. Но не исключено, что Тимашев не хотел делать подрастающих сыновей свидетелями своего образа жизни.

Н. М. Карамзин. Неизвестный художник

Москва или Петербург? Литературный мир Москвы с ее журналами и более обширным кругом читателей, университетом и архивом, памятниками российской старины в те годы отличался от петербургского, где преобладали интересы преимущественно придворно-служебные. В Москве сформировались Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, образованнейшие из «архивных юношей» (служащих Московского государственного архива Коллегии иностранных дел). Московское детство (ранее Лицея!) предопределило творчество А. С. Пушкина: влияние именно московских впечатлений, усиленное затем знакомством с «Историей» Н. М. Карамзина, «сама политическая организация облекалась в форму непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям».

В обсуждениях вопроса «Москва или Петербург?» муж и жена Тимашевы провели немало времени. Но здесь приоритет принадлежал Екатерине Александровне.

Некоторые исследователи, не приводя никаких оснований, утверждают, что «в Москве жила ее родная сестра Мария Александровна Мезенцева». Однако такой личности в росписях дворянского рода Мезенцовых нет. Зато в родстве с Екатериной^[6] находился симбирский богач Петр Васильевич Киндяков, имевший большое имение в Стрелитамакском уезде. В 1820-е годы он привёз подросших дочерей на выданье в Москву, где купил большой дом на углу Большой Дмитровки и Копьевского переулка, ставший центром притяжения светской молодёжи (ныне на его месте Малая сцена Большого театра). Дом Киндяковых принадлежал к числу немногих домов, взявших на себя миссию оживлять Москву и собирать лучший цвет общества. Племянницы (по-видимому, троюродные) Тимашевой – три дочери Киндякова – вышли замуж за людей видных фамилий: Мария – за известного библиофила Сергея Полторацкого, кузена Анны Керн; Екатерина – за Александра Раевского, брата жены Сергея Григорьевича Волконского Марьи Николаевны; Елизавета Петровна – за князя Лобанова-Ростовского.

Через С. Д. Полторацкого Киндяковы состояли в родстве и с Олениными, и с А. П. Керн. По условиям жизни того времени эта степень родства была достаточно близкой. А. П. Керн – урождённая Полторацкая, выросла в доме своей тётки Олениной, также урождённой Полторацкой, и именно там Пушкин в 1819 году впервые её увидел – случилось «чудное мгновенье».

Официально причиной отъезда Катерины Александровны называлось желание супругов дать сыновьям достойное образование. Действительно, в Оренбурге не было в те времена не только высших, но даже и средних учебных заведений – только открытые стараниями П. К. Эссена школы для первоначального обучения казачьих детей при станицах первых пяти кантонов и при Оренбургском казачьем полку, да военное училище имени И. И. Неплюева.

Мальчики были определены в Московский университетский пансион, который считался одним из лучших в России. Здесь изучали науки, искусства, спорт, военное дело. Впоследствии, по окончании московского пансиона братья Тимашевы должны были поступить в петербургскую Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

Едва дождавшись отъезда жены и сыновей, не стесненный более их присутствием, Егор Николаевич зажил открытым домом с Надеждой Вейман.

Москва конца 20-х – начала 30-х годов XIX века представляла собой центр культурной жизни России. Литературно-музыкальные салоны княгини Зинаиды Волконской, графини Евдокии Ростопчиной, поэтессы Каролины Павловой собирали весь свет русской интеллигенции. Помимо этих рассадников культуры» славились салоны переводчицы Авдотьи Елагиной, Софьи Пономарёвой, Александры Смирновой, Екатерины Карамзиной… Здесь встречались, общались, спорили, музицировали поэты, писатели, художники, музыканты.

Екатерина Тимашева явилась в Москву 27-летней красивой и интересной, почти свободной женщиной, окруженной тайной. Каким-то непостижимым образом она пробуждала чувства и воображение, заставляла видеть не только то, что лежит на поверхности и доступно всем, но и как бы приглашала заглянуть вглубь себя. Сознательно или нет, она как будто слегка приоткрывала завесу своей души и, дразня и играя, предлагала увлекательное и полное приключений путешествие в самые сокровенные глубины своей личности. Такая возможность завораживала и привлекала. По своим умственным интересам она абсолютно возвышалась над окружающими – давало знать десятилетие вдумчивого чтения и общения с культурными жителями столицы оренбургского края. Единодушные отзывы современников Тимашевой свидетельствуют не только о её красоте, но и об образованности. К тому же ее окружал некий ореол мученичества – легко ли с таким сердцем и умом прозябать в провинции и терпеть измены мужа-тирана!

 
Нет, счастье вас не баловало!
Знаком вам звук судьбы угроз,
Вас жало скорби растерзало,
Вы разгадали тайну слез.
Вы свыклись с трауром страданья
И, чашу горести испив,
Без упований, без желанья
Забыли радости порыв, —
 

писали ей сочувствующие друзья-поэты. Эта томная, но от этого еще более блистательная красота, эта грусть и меланхолия делали Екатерину особенно интересной. Евгений Баратынский, «поэт скорби, захлестывающей одинокую душу», не мог не заметить сродственной ему печали молодой женщины:

 
…Вам все дано…
Владеете вы лирой сладкогласной
И ей созвучной красотой.
Что ж грусть поет блестящая певица?
Что ж томны взоры красоты?
Печаль, печаль – души ее царица,
Владычица ее мечты.
Вам счастья нет, иль на одно мгновенье
Блеснувший луч его погас.
Но счастлив тот, кто слышит Ваше пенье,
Но счастлив тот, кто видит Вас…
 

Окруженная роем поклонников, она, в сущности, оставалась одинокой. Не только Баратынский – многие отмечали какую-то романтическую грусть красавицы-поэтессы. «Печаль», «томность», «мечтательность» – эти слова неразрывно связаны с Екатериной Тимашевой. Ее «томны сны и сладки муки//Умилительной разлуки/ И несбыточной мечты» разглядел и описал в своем стихотворении Языков. О том же пишет в строках, обращенных к Тимашевой, и Великопольский.

А в ее стихах часто встречается слово «блаженство». Что же считала блаженством эта неординарная и не очень счастливая женщина? Неужели единение с Божеством? Но она не была замечена в излишней религиозности. Сейчас слово «блаженство» приобрело несколько утилитарный оттенок. Например, блаженство съесть вкусное пирожное; после долгой ходьбы погрузить усталые ноги в горячую воду и т. п. Конечно, Екатерина писала не об этом. В словаре русского языка В. Даля блаженство – «высшая степень духовного наслаждения». «Жить для других – значит жить для себя. Доброжелательность, бесконечная любовь к себе подобным – вот истинное блаженство; иного нет» – полагал Петр Чаадаев. Человеку невозможно достичь блаженства без страданий, его необходимо выстрадать. Стихи Тимашевой местами являют как раз такую готовность к страданиям.

Н. М. Языков. Старинная гравюра

Родня у нее была великосветская. Как уже говорилось, она была каким-то образом родственно связана с семейством Киндяковых. Интересно свидетельство умной и талантливой Веры Ивановны Анненковой, рожденной Бухариной (1813–1902), красавицы «с младым раздумьем на челе». За долгую жизнь ей довелось общаться со многими интереснейшими людьми – писателями, актерами, музыкантами. Она вспоминала: «Два гостеприимных дома взяли на себя миссию оживлять Москву и собирать лучший цвет общества – это были дом Пашковых и дом Киндяковых. Летом и зимой там собирались несколько раз в неделю, танцевали и, редкая вещь! разговаривали!» Между постоянными посетителями этих домов Бухарина особо отмечает появлявшихся здесь в каждый приезд из северной столицы Александра Тургенева и «очаровательного и умного поэта Петра Вяземского».

Представители семейства Киндяковых, вращавшиеся в кругу известных писателей, стали прототипами многих литературных героев. Лев Васильевич Киндяков с женой Анной Владиславовной и дочерью Аделаидой лечились в Пятигорске «на водах». Там же оказался их знакомый Н. М. Сатин – товарищ молодого М. Ю. Лермонтова по московскому университетскому пансиону, который познакомил Киндяковых с поэтом. Знакомство оказалось не только продолжительным, так как семья пробыла в Пятигорске до конца июля, но и результативным. Предполагают, что с Аделаиды, дочери Льва Васильевича, была списана княжна Мэри в «Герое нашего времени», а с ее матери Анны Владиславовны – княгиня Лиговская. Профессор Висковатов, исследователь творчества Лермонтова, рассказывал: «Видели прототипы княгини и княжны в госпоже Киндяковой с дочерью из Симбирска, лечившихся в Пятигорске».

И. А. Гончаров тоже нашел героинь «Обрыва» в семье Киндяковых. Предание рода гласит, что для создания образа Т. М. Бережковой писатель заимствовал некоторые черты Анны Владиславовны, а Марфенька и Верочка списаны с ее внучек от рано умершей дочери Натальи Львовны.

П. А. Вяземский именовал первых красавиц Москвы «московскими розами» (1826). Это были сестры Римские-Корсаковы и сестры Киндяковы. Средней сестре Киндяковой Елизавете посвящено стихотворение Вяземского «Запретная роза». Судьба Елизаветы на довольно продолжительное время стала предметом нескромного интереса света.

 
Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,
Московских роз царица и краса!
Вотще тебя свежит зефир прохладный,
Заря златит и серебрит роса.
Судьбою злой гонимая жестоко,
Свой красный день ты тратишь одиноко,
Ты про себя таишь дары свои:
Румянец свой, и мед, и запах сладкой,
И с завистью пчела любви, украдкой,
Глядит на цвет, запретный для любви.
Тебя, цветок, коварством бескорыстным
Похитил шмель, пчеле и розе враг;
Он оскорбил лобзаньем ненавистным,
Он погубил весну надежд и благ.
Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный
И возвратив ее пчеле любви,
Ей скажет: цвет прелестный! Цвет волшебный!
Познай весну и к счастью оживи!
 

* * *

Современному читателю не вполне понятен смысл этого стихотворения, но тогда оно было весьма злободневным. В феврале 1824 года Елизавета Киндякова была выдана за обер-прокурора князя И. А. Лобанова-Ростовского (1789–1869), происходящего от ростовских Рюриковичей, – человека высокого роста, худого, бледного, с крупными чертами лица, с суровым взглядом, с жидкими белокурыми волосами («шмель»). Особенность физического здоровья Ивана Александровича не позволяла ему завершить брак. Интимная жизнь молодоженов стала предметом нездорового любопытства общества. Вяземский писал 9 апреля 1825 года А. И. Тургеневу: «Ты знаешь или не знаешь, что обер-прокурор Лобанов женат на Киндяковой, но что она, говорят, не замужем» и пр. Большим успехом пользовался следующий анекдот (распространяемый тем же Петром Андреевичем): получив орден Владимира, князь сказал своей теще: «Поздравьте меня, я кавалер», а она ему ответила: «Слава Богу, стало быть, и дочь моя будет дама».

Светские остряки намекали, что супружеская судьба Лобановой-Ростовской соотносима с судьбой богородицы, девы Марии. Собственно, как считает исследователь этого вопроса А. Фомичев, выражение sancta rosa в более позднем пушкинском стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный» можно перевести как «святая», «неприкосновенная», «целомудренная» роза. И именно в соотнесении с девой Марией наполнялся смыслом лукавый мадригальный смысл стихотворения Вяземского, воспевающего земную, греховную красоту женщины в противовес выпавшей ей судьбе. В то же время все с интересом наблюдали за чувствами гусарского командира А. В. Пашкова («пчелы любви»), влюбленного в Запретную розу.

Возможно, в наше время удивляет некий ботанико-энтомологический уклон стихотворения, но современники хорошо понимали подобные аллегории. Достаточно вспомнить мысли взбешенного Ленского, который собирался вызвать на дуэль Онегина, дабы не допустить, «чтоб червь презренный, ядовитый// точил лилеи стебелек, // чтоб полуутренний цветок// увял еще полураскрытый».

К. Полевой в статье «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг.» в «Московском телеграфе» 1827 года уподобил «запретной розе» русскую литературу и писал, что «только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном состоянии…». По поводу этой статьи Булгарин написал донос в III Отделение на «Московский телеграф», усмотрев в пчелах и шмелях намеки на свою «Северную пчелу» и на самого себя.

Но скоро повод острословия и возмущения умов исчез: в 1825 году князь и княгиня Лобановы-Ростовские фактически разошлись по причине физического недостатка мужа.

К этому времени относится стихотворное послание Тимашевой, стремившейся поддержать племянницу.

 
К Лизе
 
 
Как минута наслажденья,
Как счастливых дней мечты,
Как блаженства упоенье,
Очаровываешь ты.
Как певца «Весны» искусство,
Как младенец красотой,
Как святой свободы чувство,
Всех пленяешь ты собой.
 

Светские сплетники быстро провели забавную параллель между двумя красавицами. В обстоятельствах личной жизни обеих находили сходные черты. Муж Елизаветы не мог, а Екатерины не желал сделать жену счастливой. Весь свет с увлечением занимался сравнением красоты тетушки и племянницы. В обсуждение включился даже запертый в Михайловском Пушкин. Много наслышанный о внешности Екатерины Тимашевой, он называл ее «соперницей Запретной розы».

Российское законодательство о разводе в XIX в. было намного строже, чем в других европейских странах, где почти повсеместно наряду с церковным был введен и гражданский брак. По существовавшему законодательству развод мог разрешить только Святейший Синод и только по строго ограниченным поводам, которые следовало подробно описать. Можно представить, насколько унизительной оказалась для женщины эта процедура и как широко и с какой язвительностью она обсуждалась в обществе!

В 1828 году Святейший синод официально разрешил супругам Лобановым-Ростовским развод. У Лизы начался роман с Александром Васильевичем Пашковым (1792–1868), и в этом же году она вышла за него замуж. Ее избранник был весьма значительной исторической фигурой. Совсем молодым человеком принимал участие в Отечественной войне 1812 года, Русско-турецкой войне 1828–1829 годов и в подавлении Польского восстания 1830–1831 годов. Будучи боевым офицером, а затем и генералом, Александр Васильевич имел множество государственных наград за свои подвиги. Если Лиза и потеряла в плане знатности, то на ее положении в обществе это не сказалось. Древний дворянский род Пашкова, известный в России со времён Ивана Грозного, в XVIII столетии приобрел громадное состояние вследствие брака прадеда Василия Александровича – Александра Ильича с Дарьей Ивановной, дочерью купца Мясникова. Этот союз принес ему 19 000 крепостных, 4 завода, и, что называется, «позолотил герб». После нескольких семейных разделов за отцом В. А. Пашкова числилось 2150 крепостных в Московской, Нижегородской и Оренбургской губерниях. В родовом имении с. Крекшино Звенигородского уезда находилось 1000 десятин земли, на Южном Урале имелись несколько железоделательных (металлургических) заводов. Представители семьи занимали видные военные и гражданские посты.

А. В. Пашков. Миниатюра Лагрене

Все знатные коренные москвичи знали и уважали Пашковых. Этому богатому роду принадлежал и знаменитый «Дом Пашкова», построенный в 1784–1786 годах в Москве, напротив Кремля. Считается, что это одно из самых роскошных московских «палаццо» XVIII века на высоком бугре против Кремля на стыке улиц Моховой и Никитской (ныне ул. Герцена) создано гениальным русским зодчим Баженовым в пору расцвета его творческих сил.

А. С. Пушкин был хорошо знаком с семьей В. А. Пашкова. Согласно данным пушкиноведения, знакомство началось в Царском Селе в 1815–1817 годах, продолжалось в послелицейское время в петербургском и московском великосветском обществе, в салонах А. О. Смирновой, Д. Ф. Фикельмон и др. Исследователи-пушкинисты высказали предположение о том, что запись поэта «Семья Пашковых» в планах «Русского Пелама» (1830–1835) имеет в виду, вероятно, московскую семейную ветвь обширного рода Пашковых.

Второй брак Лизы Киндяковой оказался вполне удачен, супруги имели троих детей. Племянница нашла свою тихую гавань, а Екатерина Тимашева продолжала борьбу с жизненными бурями.

Чарующий образ новой звезды на московском небосклоне создала поэтесса Евдокия Петровна Ростопчина (урожденная Сушкова) в стихотворении «К белой даме»:

 
…Очаровательна, в одежде белоснежной,
С живой любезностью, с приветливостью нежной,
Она, певица дум, явилась предо мной,
Блистая красотой и свежестью веселья:
Какой-то роскошью блистал наряд ее:
Убор на голове, шарф, платье, ожерелье —
Все яркой белизной сияло вкруг нее.
На томную лазурь очей уныло-ясных
Ресницы темные покров бросали свой;
Во взорах пламенных, приманчиво опасных
Изображался ум с чувствительной душой.
В ней что-то тайное и неземное было,
Она, казалося, пришла из царства фей,
Она влекла к себе неодолимой силой,
Лишь одного жезла недоставало ей…
 

И это написано женским пером!

Додо Сушкова, конечно, была необыкновенной женщиной, и жизнь ее сердца была необычайно насыщена, что придавало ей своеобразную зоркость. Но, видимо, «белая дама» действительно выбивалась из общей массы светских красавиц. Впрочем, притягивала не только красота, но и некий магнетизм, какая-то тайна, томление души, прятавшиеся за «живой любезностью и нежной приветливостью». Возможно, это – внутренняя неудовлетворенность, потаенный надрыв, делающий Екатерину загадочной, столь чувствительной к чужим эмоциям, и столь привлекательной.

Как водится, звучали и голоса противоположного толка. Так, поэтические опыты Тимашевой, как и она сама, оценивались некоторыми, даже из числа родственников, более чем сдержанно. Об этом свидетельствует письмо средней из сестер Киндяковых Екатерины – «Катишь-Катишь» – к её кузену Александру Львовичу от 12 июня 1832 года: «И Вы тоже, Вы не любите эту бедную тетушку. Она между тем убеждена, я думаю, в обратном: это еще одна из ее иллюзий, которую она утратит, как и все другие. Признаюсь, я ее тоже не люблю, но в настоящее время она вызывает жалость.