– Катя, ты не понимаешь! Не знаю я его! Меня, как торбу, сунули кому попало, а вдруг он злой, негодный человечишка, только притворяется добрым? Вот горя хлебну!

Катя застыла с округлёнными глазами:

– Не пойму я вас, барышня. Словно подменили. Да зачем же так о людях говорить?

Но Ольга с ужасом глянула в зеркало и, чувствуя себя будто агнец, приготовленный на заклание, разрыдалась. Катя бросилась утешать хозяйку.

– Не плачьте, Ольга Петровна, не плачьте, а лучше присмотритесь к нему. А если так плох, как вы думаете, то и не ходите замуж. Скажите маменьке: не пойду – и точка.

– Прибьёт она меня.

– Не прибьёт. И священник венчать не станет, коли узнает.

– Ох, Катя, Катенька…

Сердобольная горничная долго утешала и увещевала госпожу, но прошло не менее часа, прежде чем Оленька успокоилась, а когда она с заплаканными глазами вышла к чаю, мать удивилась:

– Оля, что, плохо спала?

Дочь потупила голову:

– Не плохо, маменька, да только страшно.

– Отчего же страшно?

– А вдруг Павел Сергеевич не тот?

Мать осердилась:

– Прекрати, Ольга. Вам бы, барышням, всё женихов перебирать, а хороший человек на дороге не валяется.

– Да откуда ж вы знаете, маменька, что он хороший?

– Люди говорят. Добрый, воспитанный.

– У него жена умерла. Заморил, значит?

Мать изумлённо глянула на дочь:

– Заморил? Кто ж тебе такое сказал? И слово нашла… – она возмущённо поправила платье: – Не заморил, сама умерла. Болезненная была.

Ольга внимательно слушала.

– А дочка его? И что же, я в мачехах ходить буду?

– И походишь! Привыкнешь, сладится, слюбится.

Но Оля едва не плакала.

– Не отдавайте меня, маменька. Я с вами поживу.

– Олечка, доченька, – вдруг смягчилась мать, – да ты хоть присмотрись, ведь не завтра свадьба. Просто глянь на него душевными глазами.

– Не могу, боюсь я его.

– Не бойся. И меня замуж выдавали, и я страху натерпелась. А потом привыкла – и вот по сей день в мире с Петром Андреевичем живу.

– Папенька добрый.

– Вот и ты доброй будь, всё и наладится.

Чуть позже, немного успокоившись, но не смирившись, Ольга прошла в сад, погуляла среди запорошенных деревьев, протоптала дорожки в снегу. Сердце её бунтовало, а мысли о женихе причиняли настоящее страдание. Ей было страшно оказаться вдруг в чужом доме, рядом с чужим человеком. Мучило опасение, что его дочь возненавидит её, а слуги станут относиться хуже, чем к прежней хозяйке. А потому неудивительно, что собственная доля казалась Оленьке очень горькой.

Вечер настал с напряжением и ещё большими страхами: все ждали жениха. Он обещался быть к обеду, но немного запаздывал, и Ольга едва не извелась. Ей хотелось спрятаться, укрыться в своей комнате, но маменька приказала надеть нарядное платье и предстать во всей красе.

Наконец, послышался лёгкий шум, и открылась дверь.

– Павел Сергеевич Нестеров, – громко объявил лакей.

И вслед за тем в залу, убранную особо к приезду гостя, вошёл лёгкой походкой худощавый, среднего роста человек, ещё молодой, весь светящийся радостью и морозной свежестью. Ольга застыла. Лишь однажды она видела жениха, в папином кабинете, и тогда тот показался ей напыщенным и важным. Сейчас же пред ней стоял другой человек.

Немного стесняясь, Павел Сергеевич сделал глубокий общий поклон и начал подходить к домочадцам, приветствуя каждого в отдельности. Раскланялся с отцом, приложился к руке маменьки, но сделал это без фамильярности, а очень чинно. К Ольге подошёл последней, улыбнулся, глянул в глаза.

– Простите за опоздание, Ольга Петровна, в присутствии задержали.

– В присутствии? И что же там?

– Ничего особенного, хотя каждому кажется, что он несёт службу государственной важности.

Оле захотелось улыбнуться.

– Вам тоже так кажется? – спросила она.

– Несомненно, и даже чаще, чем другим.

– А чем вы занимаетесь?

– С недавних пор я – советник вашего отца по некоторым вопросам.

– Да, папа говорил о вас очень хорошо.

– Благодарю. Пока незаслуженно, хотя я очень стараюсь.

Тон, которым начался разговор, понравился Ольге, да и сам Павел Сергеевич сегодня пришёлся по душе. «Будто подменили, – подумалось ей. – А впрочем, посмотрим…» И Ольга взглянула на мать. Та ответила дочери полным особого смысла ободряющим взглядом.

– А не поиграешь ли ты нам, Оленька? – вдруг попросила она, и Ольга, хоть и не любившая играть на людях, направилась к инструменту.

Она мягко, неспешно и с большим вкусом сыграла вальс Шопена, и всё время чувствовала взгляд жениха. Точно так же, как Ольга, он знал о невесте понаслышке. В дом вхож не был, лишь пару раз заехал к отцу с поручениями, но, увидев Олин портрет, долго рассматривал его, а затем почти сразу обратился к родителям с серьёзным предложением. Те не искали причин для отказа, а потому так и получилось, что Оле предстояло стать женой едва знакомого человека.

Но сейчас, на вечере, устроенном специально для них, жених и невеста могли, наконец, присмотреться друг к другу.

– Вы прекрасно играете, Ольга Петровна, – обратился Павел к Оленьке, немного смущённой аплодисментами. – Но вам не хватает уверенности. Вы берёте уроки?

– Раньше брала.

Оля могла бы сказать, что маменька посчитала образование законченным по той простой причине, что учитель обходится недёшево, но благоразумно промолчала. Однако Павел Сергеевич взглянул куда-то вдаль, а затем негромко произнёс:

– Вы могли бы продолжать заниматься, и учителя найдём, ведь это приносит вам радость.

Он не спрашивал, а словно утверждал, и Оля удивилась, как незнакомый человек точно угадал её желание играть и учиться.

– Я с удовольствием, и вы правы: музыка приносит радость.

Она помолчала немного, а затем решила коснуться очень болезненного вопроса, который волновал её. И зашла издалека:

– А ваша дочь – она тоже играет?

Павел улыбнулся:

– Не играет, не любит, но рисует прекрасно.

Ольга оживилась:

– И что ей нравится рисовать?

– Всё, что видит. Портреты, пейзажи, даже домашних животных.

– Кошек? – фыркнула Оля со смехом.

– И кошек, и собак, и кур, и петухов. Она изумительно передаёт сходство, и движение – в особенности.

Оля засмотрелась. Минуту или две жених, забыв обо всём, рассказывал об увлечениях дочери, и Ольга вдруг поняла, что в двенадцатилетней Лизе встретит юную подругу, почти сестру. Ей стало легче.

Затем позвали к столу, разговор принял общий характер, но каким-то неведомым чувством Оля ощущала ласковость, идущую от Павла, и словно грелась в её лучах. Лишь теперь она поняла совет матери посмотреть на него душевными глазами. Не судить, а вглядеться попристальнее, поискать в нём доброе и светлое. И она находила: и тёплую участливость, и мягкое внимание к людям, и то, для чего даже слов не найдёшь, но что воспринималось всеми как милое обаяние гостя.

После обеда устроили танцы, маленький приглашённый оркестр играл мазурку, и Оля, словно опьянев от волнения, в быстром темпе прошлась с женихом по кругу. Он танцевал не блестяще, но вёл партнёршу уверенно и ни разу не сбил ритм. А потом коротко, но с достоинством извинился за недостаток опыта.

– Я всегда был не любитель по балам разъезжать…

– А чему же были любитель?

– В библиотеке сидеть. Мой отец, ныне покойный, хорошую библиотеку держал. А вы читать любите?

– Конечно.

– Тогда все мои книги – к вашим услугам.

Оле нравилось, что он говорил о будущем без стеснения, и она подумала, что рядом с таким мужем и сама станет чувствовать себя смелее и проще.

Вечер подходил к концу, они ещё немного танцевали, а потом присели за столик у окна и, ловя на себе одобрительные взгляды маменьки, разговаривали.

Когда Павел Сергеевич откланялся, Оля поднялась наверх и закрыла дверь своей комнаты. Ей хотелось остаться одной, чтобы пережить впечатления, а они были самыми тёплыми, самыми приятными. Человек, которого она так боялась, которого отвергала, вдруг оказался милым и добрым, исполненным благородства и красоты. «Как же так, – думалось ей, – ведь мне он не нравился, а сейчас… И страхов нет, и опасений, всё переменилось в один день». Она удивлялась себе и прислушивалась к ощущениям, пока вдруг не поняла, что… влюблена! Совсем немного, чуть-чуть, но влюблена в своего будущего мужа! Оля вспыхнула, а потом засмеялась. «Вот тебе и «не пойду замуж!» – вспомнилось утреннее настроение. Она облегчённо вздохнула и, уютно устроившись в постели, закрыла глаза.

Вареники

К концу недели затеяла мать вареники. Купила муки, наварила картофеля и усадила всю семью лепить.

Младшеньким, Танюше и Сёме, дала по кусочку теста: играть, учиться несложной науке, подражая старшим детям. Алёша, ему четырнадцать, сердился: не мужицкое это дело, вареники. Вот если б дров наколоть или за лошадью присматривать…

Но только семья большая, а потому, коли все есть хотят, значит, и помогать должны все.

Вареники получились на славу, да только никто не заметил, как один ускользнул и упал на пол. Его и не увидели, а подмести пол забыли.

Уже ввечеру, когда от вареников и следа не осталось, постучался в ворота нищий. Мать, сердобольная, сунула ему сухарей, чистой воды налила в туесок, головой покачала, глядя на старые онучи. А старик-то и говорит:

– Угостила бы ты меня, Агафья, вареником!

Смутилась хозяйка: откуда человек прохожий знает, что они на обед ели? Да и незнакомы они…

– Прости, дедушка, – молвила, – да только семья у меня большая, не осталось ничего.

Подумал старик, покачал головой:

– Осталось, Агафьюшка. Ты уж меня в избу впусти, там и увидим.

Пожала плечами Агафья: странный старик, но, раз просится…

– Идём.

Привела в избу, детей разогнала по лавкам, усадила прохожего на почётное место в углу. А он посидел-посидел, да и под стол полез. Охнула хозяйка: а ну, как сумасшедший?

– Дедушка, ты чего там ищешь?

– Дай мне, хозяйка, лукошко.

– Да зачем тебе?

– Нужно.

Подала корзинку. А старик вынырнул из-под стола, в лукошке – вареник. Сам светится:

– А говорила, не осталось.

– Ну, так дети уронили, наверно.

– Встанем, помолимся, – с этими словами старик встал и, вдруг сразу сделавшийся высоким и важным, стал торжественно и глубоко читать молитву.

Присмирели дети, хихикавшие до сих пор, да и сама Агафья стояла ровно, прямо. Привычные слуху слова как-то по-особенному коснулись сердца, и затрепетало оно. А старик широким жестом провёл над столом и очертил крест над единственным подсохшим вареником. Как вдруг…

Агафья глазам своим не поверила, а дети, стоявшие в сторонке, ближе придвинулись к столу. В корзинке, до этого полупустой, сочными боками заблестели вареники, да много! «Откуда?!» – мелькнула мысль.

– Кушайте, детки, – промолвил старик, – всем достанется, да и мне на дорогу останется.

Алёша первым ткнул ложкой в вареники и пробасил:

– Мам, они настоящие! Как только из печки!

И начал есть.

Вареников хватило всем. Да они и не кончались: сколько ни ныряли своими ложками, а то и просто пальцами малыши, в лукошке не убывало. Поняла Агафья, что перед ней не простой старик. Старательно постелила ему на лавке, сама сняла с натруженных ног лапти и онучи. Со страхом, с трепетом подала старый кожух:

– Укройся, дедушка, по ночам холодно.

Не спалось ей. Долго думала: уговорить нищего остаться, тогда ни ей, ни детям голода бояться не придётся, всегда в семье хлеб будет. Под утро вздремнула и видит, словно во сне: встал дед, перекрестился на иконы, да и пошёл прочь из избы.

Ранним утром вскочила Агафья: нет странника, и след простыл. Но на столе, накрытые полотном, остались стоять в лукошке свежие, ароматные, с влажными боками вареники. Села Агафья с трясущимися губами, наложила на лоб крестное знамение и тихо сказала:

– Слава Богу!

– Мам, а чем это так вкусно пахнет? – раздался голос Алёши.

– Это вареники, сынок.

– Вареники? Да мы их вчера съели.

– Съели, – согласилась Агафья и, улыбаясь, покачала головой.

Мы все друг для друга

Шла как-то по лесу колдунья. Глаза полузакрыты, губы шепчут заклинания, а руки – как тонкие сучковатые палки. Вдруг видит гриб, большой такой, старый, весь сморщенный. Видно, не один день простоял тут в сырой ложбине под деревом. Хотела колдунья мимо пройти, но что-то остановило её, и, посмотрев внимательным глазом, сорвала этот гриб и бросила в корзинку.

Три дня сушила его на горячем солнце, а потом стала пробовать на вкус. И тут обнаружила, что гриб… исцеляет! Недолго думала старуха, собрала все кусочки в платок и отправилась в город. А когда хотела продать свою находку известному лекарю, оказалось, что пришла она очень кстати, потому что в то время тяжело болела принцесса. Лекарь немедленно известил слуг короля, и не прошло и часа, как колдунью доставили во дворец.

С подозрением и опаской глядели на старуху доктора, но всё же сделали лекарство и дали испить юной принцессе. В ожидании прошла ночь. А когда настало утро, девушка села на постели, обвела всех просветлевшими глазами и попросила есть. Чуть позже она рассказала, что видела удивительный сон.

– Этот гриб, – говорила она, – вовсе не гриб, а молодой охотник. Он бродил по лесу в поисках дичи, а когда подошёл к реке, то увидел старца, который хотел перейти реку вброд.

– Не знаешь ли ты, сынок, где тут мелкое место? – спросил старец юношу.

На что тот дерзко ответил:

– Мне ли не знать! Я тут все тропинки исходил, каждую травинку знаю!

– Так укажи мне, будь добр!

Но по какой-то причине отвернулся охотник от старца и со смехом отвечал:

– Что я – слуга тебе, что ли? Сам себе и служи!

В ту же минуту застонал, загудел лес от сильного ветра, всё потемнело, и раздался голос:

– Не можешь рукой путь указать?! Тогда научись служить!

И превратился юноша в гриб. Старец тот великим магом оказался, и велел охотнику долго-долго стоять, пока не сорвёт его рука человека.

– А что же дальше? – с волнением спрашивали придворные. – Что дальше, принцесса, было в вашем сне?

Девушка подумала, вспоминая, и сказала:

– А дальше нужно этот гриб разделить на сорок крохотных частей и дать больным людям. Как только это будет сделано, на том месте в лесу, где стоял гриб, вырастет высокое дерево. Оно простоит семь долгих лет под дождями и ветрами, и проходящие мимо странники станут укрываться под его кроной, собирать сучья для костра и ломать его ветки. Когда же минует семь лет, то придёт дровосек и срубит дерево для своего очага.

Придворные в изумлении молчали.

– И это всё вы видели в вашем сне? – спросил, наконец, кто-то.

– Да. Но это ещё не конец. Семья дровосека будет долгую зиму обогреваться от этого дерева, а золу и пепел – выбрасывать позади дома. И как только настанет весна, на том месте вырастут прелестные цветы. Их станут рвать, любоваться ими, а дочь дровосека сделает себе яркий венок. И лишь когда увянет и опадёт последний лепесток, заклятье потеряет силу и юный охотник оживёт.

Все невольно ахнули с облегчением.

– Неужели этот сон – правда? – спросил один из придворных.

– Всё возможно, – задумчиво молвил король, – а потому велите разделить этот гриб на сорок частей и раздайте самым больным людям.

Так и сделали. А потом настал день, когда дочери короля доложили: на том месте в лесу, где рос гриб, появилось небольшое дерево. Принцесса захлопала в ладоши:

– Ну вот, я же говорила! Он должен опять стать человеком!

И повелела подать карету. В лесу, стоя под деревом и любуясь его свежей листвой, она долго думала, не совсем понимая значение сна. Когда вдруг заметила старца. Тот проходил неподалёку и, увидев кортеж, замедлил шаг. Его внимательный взгляд остановился на тонком стволе, а губы прошептали:

– Ты уже стал деревом! Неплохо, неплохо…

– Дедушка, – молвила девушка, – вы знаете, кто это?

– Как же не знать? Старый знакомый!

– А где вы встречались?

– Вон там, у реки… – и старец умолк.

– Так значит, это вы наказали его?

– Он сам себя наказал, а я лишь хотел научить его мудрости.

– Какой мудрости? – серьёзно спросила принцесса.

– Очень простой. О том, что все мы служим друг другу. Каждый день, каждый час мы, люди, должны стремиться с любовью и терпением помогать друг другу теми дарами, которыми наградила нас природа. Крестьянин – выращивать хлеб, охотник – приносить дичь для стола, пекарь – печь лепёшки. А если кто-то просит указать ему дорогу, то не смеяться дерзко, а просто помочь.

– Так вот почему он должен стоять деревом, а потом согревать очаг и стать полевыми цветами! – воскликнула юная принцесса. – Вы хотели научить его быть слугой!

– Как все и вся, – тихо молвил старец. – Так устроена жизнь. Как все и вся.

С этими словами он низко поклонился принцессе и продолжил путь. А юная девушка, в последний раз погладив ветви дерева, направилась к карете. Когда она уезжала, то долго смотрела на заколдованного охотника, и как много сочувствия было в её взгляде!

Мать и дочь

Лес скрипел, стонал, пугал. Марфа остановилась и вытерла лоб: куда же идти дальше? Страшно… Огляделась. Здесь, в пустынном месте, где ни деревушки, ни скита, и переночевать негде. Шалаш не построишь – поздняя осень, дождём замочит. Что ж делать-то?

Она поискала в мешке и, найдя полусухой кусок хлеба, примостилась у дороги. Не успела поднести хлеб ко рту, как опять нахлынули горькие мысли: «Ах, дочка, дочка, как ты обидела мать! Бросила, не сказала ни слова, даже знака не оставила. А я-то – проснулась на заре, давай кликать: корову доить надо да в стадо выгонять, а тебя и след простыл. Люди сказали, с хахалем ты убежала, да вот только хахалей рядом с тобой никто никогда и не видел…»

Марфа долго сидела, мусолила сухарь, скорбела, поникнув головой, а затем встала и приготовилась идти. Перетянула платок, узлы завязала за ноющей спиной, чтоб поясницу прикрыть, и пошла по грязной дороге, стараясь не смотреть в сторону леса и потихоньку желая, чтобы вдруг – деревенька или просто огонёк. Люди всегда приветят, а не приветят, так разрешат на сеновале переночевать или в яслях. Всё не на непогоде.

Дочка была тихоней. По углам сидела да старый требник читала, что ей знакомый священник дал. Сделает дела – и сидит, матери не перечит. «Маша, Мария, – вздыхала Марфа, – лучше б ты как все была да замуж хотела. Мы б тебе парня из соседней деревни подыскали, детишек бы родила. А то взяла и скрылась. А я вот теперь хожу и ищу, потому как от людей стыдно! А найду – поколочу, за косы домой приволоку! Ох, позор мне, позор…» Только странное дело – чем дальше уходила от знакомых мест мать, тем меньше гневалась на дочь. Уже не только злые мысли, но и другие в голову лезли. Ведь всякое могло случиться…

Вдалеке блеснул огонёк. Вроде как хутор: съедобным потянуло. А потом и услышала явственно: лошади в стойле топочут. Обрадовалась Марфа, заспешила по дороге, вытаскивая ноги из грязи. А как к хутору подошла, стало ей жутко. Мало ли, места незнакомые, безлюдные, что за семья живет? Только делать-то нечего, ночь сгустилась, а потому подошла и в крепкие ворота постучала.

Ей долго не открывали. Затем послышалась брань, и плечистый мужик слегка двинул створки ворот.

– Что кричишь?

– Люди добрые, – униженно просила путница, – ночь на дворе, страшно, пустите хоть в хлеву до утра скоротать.

– Ладно, что уж, входи.

Марфа вошла, сразу ощутив пьяный дух от хозяина, юркнула было к хлеву, да тот велел идти в дом. А в доме – дым столбом, угарно, мусорно. Сжалось сердце от недоброго предчувствия, да только уже пришла.

Мужик долго смотрел на моложавую гостью, велел сесть за стол и похлёбки налил. Показал на старую печь:

– Там спать будешь.

– Спаси Господи, добрый человек! – прошептала, а сама подумала: ох, не к добру она с дороги свернула! Как бы ни пришлось ей пожалеть!

Похлебку съела, залезла на печь, а хозяин всё глаз не сводит да вроде шепчет что-то в усы. А как огонь погасил, так Марфа и поняла: горе ей. «Доченька, дочка! – взмолилась. – На что ты оставила меня одну? Кабы не ты, так и беды бы не было».

А мужик тем временем с лавки поднялся и идёт прямо к Марфе. Сопит, грудь раскрывает, и гостья уж не сомневается, что он задумал. Вскрикнула, бросилась с печи, да только дверь на прочный засов закрыта, сразу и не снять.

В доме раздался страшный хохот.

– Попалась! – закричал мерзко хозяин. – Попалась, не уйдёшь!

Замерла Марфа, обомлела. Но видит вдруг – свет в избе загорелся, да странный свет, ниоткуда. Стоит столб посреди, хозяина к ней не пускает. А в столбе – девичья фигура в чёрном облачении. Руки фигура подняла – и не может хозяин к Марфе добраться. Молчит монахиня, а потом вдруг как крикнет голосом дочери:

– Мама, беги!

Чуть в обморок не упала мать: да откуда же здесь дочери взяться?

– Беги, мамуня, беги!

И тут, услыхав это детское «мамуня», поняла Марфа, что не призрак, а дочь перед ней, и пока дочь стоит, хозяину к ней не прикоснуться. Схватила мешок свой, ударила по засову. Тот открылся, и дверь подалась.

Выскочила на воздух – и бегом из хаты, в лес. Бежала, сколько было сил, а потом упала в придорожные кусты и притихла до самого утра.

Бог миловал Марфу: дождь той ночью не пошёл. Тёплый ветер согрел её тело, да и онучи высушил. Лапти Марфа в доме оставила, ну да ничего, у неё в мешке запасные были. Какая ж крестьянка, пускаясь в путь, обувку с собой не возьмёт?

С ужасом вспоминала она то, что случилось, и не могла понять. Может, почудилось ей, что Мария в доме стояла? Но тогда кто же крикнул, как в детстве, называя её мамуней? Нет, чудо случилось, а как – не уразуметь.

Днём долго шла и с удивлением заметила, что больше не сердится на дочь. Конечно, найдёт – не похвалит, и всё же за косы домой приволочёт, но бить, как раньше хотела, не станет.

Ближе к обеду вдалеке показался монастырь.

Завидев гостью, с ворот закричали:

– Открывайте! Странница идёт!

Марфа облегчённо вздохнула: здесь никто её не обидит, а, напротив, в монастырях принимали и даже давали пожить бесплатно до трёх дней. Она и помолится, и поговеет, и душой отдохнёт. А когда подошла близко, вдруг подумала: не здесь ли дочка моя? С надеждой подняла голову. Молоденькие девушки сверху смотрели да улыбались чему-то. А женщина и говорит:

– Благословите, сёстры. Я вот дочь ищу. Нет ли среди вас Марии Кондратьевой?

И к несказанному своему удивлению услышала:

– Мария! К тебе мать пришла!

А затем весело пояснили:

– Это наша новая насельница, в послушницах ходит.

Больше Марфа не могла стоять. Опустилась на пенёк у ворот, да так и осталась.

Ей открыли, завели внутрь, а потом она ощутила руки на своём лице и мягкие губы:

– Мамуня, родная, прости ты меня, грешную, прости. Я тебе написать хотела, да только ты грамоте не знаешь, как прочтёшь?

Марфа едва не плакала:

– Я ж тебя повсюду искала, соседи сказали, что с хахалем ты убежала. Вот и думала…

– Что думала? Неужели поверила им?

– Нет. И да…

Дочь отвела её в келью, всё рассказала: и как задумала уйти в монастырь, и как уверена была, что мать не отпустит. А потому ушла молчком и тайком.

– Прости меня, мама.

– Марьюшка, – вспомнила вдруг Марфа, – а ты не знаешь, где это я была нынешней ночью?

Марфа спрашивала осторожно, боясь показаться странной. Но дочь вдруг сказала:

– Да знаю, конечно. Мужик тебя чуть не взял.

– Ах! Да как же ты узнала? И почему светом стояла?

– А кто б тебя защитил? Я услыхала, как ты кричишь, на помощь зовешь, и стала молиться. Потом вижу – в избе ты, не можешь выйти. Вот я и прикрыла тебя от того мужика.

– Доченька ты моя…

Осмотрела Марфа келью, да поела, да вдосталь наплакалась. А как вечер настал, вдруг поняла, что должна сделать. Стала перед дочерью и прощения попросила.

– Мама, ты меня здесь оставь, не забирай. Знаешь ведь из Евангелия, что есть Марфино служение, а есть – Мариино. А я истину хочу знать, что в Боге заложена. Дерзость, ты скажешь? Нет, просто любовь…

Три дня погостила Марфа, ходила по монастырю, – он маленьким оказался, – помогала на кухне. А потом обняла дочь и говорит:

– Радость ты моя светлая, ты себя нашла, так здесь и оставайся. Не стану перечить. Богу служи, других береги. А как я в дорогу пущусь – смотри на меня своими глазами да в беду не давай.

Низко раскланялись друг перед другом – и попрощались.

Шла Марфа домой другою дорогой, с другим сердцем. Шла и думала: «Вот оно как. Дочку свою и не знала, осудила раньше времени, а она у меня – монахиней будет, молиться станет за весь род. Пусть так. И соседи слова дурного не скажут».

Сладко было матери, сладко возвращаться.

Улыбка Ангела

– Мама, кто это? – спросила девочка и оглянулась.

Мать остановилась.

– Где, Верочка?

– Вот…

Мать не понимала, куда смотрит дочь. На дьякона, который убирал купель после крещения? Или на священника, уходившего в эту минуту в алтарь? Но нет, взгляд дочери был обращён куда-то в пространство, чуть выше, словно она видела нечто такое, чего не видят другие.

Мать растерянно оглядела церковь. Ох, уж эта Верочка! Фантазёрка!.. И потянула ручку дочери. А Верочка вдруг улыбнулась, и её нежное личико приняло выражение мурлыкающего котёнка, которого погладили по шёрстке. Вслед за тем она согласно кивнула головой. Когда же, наконец, девочка перевела взгляд на мать, в глубине её зрачков таилась тайна.

Но разве родители могут понять все тайны детей? Мать ещё раз обвела взглядом иконы и повела дочь из храма.

Ангел тепло улыбнулся. В его практике встречалось не много случаев, когда новокрещёный ребёнок тут же начинал видеть его. Эта пятилетняя девочка оказалась счастливым исключением. Но он знал, что если она тут же начнёт рассказывать об этом взрослым, то её маленькая жизнь превратится в ад. А потому он поднёс палец к губам и тихо шепнул:

– Это – тайна! Твоя и моя! – и мягким крылом погладил её по щеке.

Девочка уходила. Она всё поняла и больше не оглядывалась. «Иногда дети очень мудры», – подумал Ангел и ещё раз по себя, нараспев, произнёс: «В-е-р-а. Чудесное имя!»

…Ночной воздух, сырой и свежий, вползал в распахнутое окно. Ангел сложил великолепные крылья и присел на краешек кровати.

– Почему ты не спишь? – спросил он Верочку и посмотрел ласково-ласково.

– Не знаю, – со вздохом ответила та и, как большая, добавила: – Не спится.

– Я расскажу тебе историю.

Она тут же приподнялась на локте. Сказка была длинной, и девочка не дослушала: уснула. Ангел долго сидел рядом, бесшумно, не видимый никому. Он молился о благополучии малышки, о том, чтобы душа её осталась чиста, и чтобы никакое зло не коснулось её детства.

Прошли годы. Тихие, спокойные годы. Девочка подрастала, ходила с матерью в храм, а если иногда забывала, что завтра – воскресенье, Ангел тихонько напоминал ей: «Верочка, не забудь…» И она спохватывалась, брала молитвослов и начинала готовиться. Со временем она поняла, что Ангела никто, кроме неё, не видит, и что это – не просто тайна, но особый дар. Однако она не гордилась, просто жила с этим так, как художники живут с умением рисовать, а талантливые певцы – со своими изумительными голосами. Ангел всегда был рядом: помогал, наставлял, заботился. Утешал, если слезы уже собирались скатиться с ресниц, а когда наваливались особые трудности, молился вместе с ней.

Достигнув шестнадцати лет, Вера стала думать о том, чтобы уехать из маленького посёлка, в котором прошло её детство. Большой город звал и манил её. Но Ангел сказал: «Верочка, ты будешь несчастна там, где бушует поток человеческих страстей и где ты быстро, очень быстро потеряешь меня, просто не сможешь видеть. Тебе предстоит перенести много бед». Она задумалась – и осталась. Устроилась работать в столовую, через год-два научилась отлично готовить, а спустя ещё несколько лет уже заведовала и кухней, и хранилищем, и небольшим коллективом.

«Человеку не нужен весь мир, чтобы стать счастливым. Иногда достаточно скромного уголка», – говорил Ангел, когда она готовилась ко сну в своей комнате. Верочка немножко вздыхала: всё же хотелось попутешествовать! Но соглашалась, потому что давно поняла: её мудрый наставник всегда знает, что для неё лучше.

Иногда она перечила ему, – бывало и такое! – и тогда сильно падала, ушибалась и очень сожалела.

А потом Верочка влюбилась, да так сильно, что ничего не хотела слушать: ни уговоров, ни предупреждений, что жизнь будет нелёгкой, а несчастья последуют одно за другим. Да не только Ангел, но и мать, с её житейским опытом, говорила то же самое. Но разве слушают влюблённые голоса рассудка?!

Оставалось несколько недель до свадьбы, когда Ангел попросил: «Дай мне месяц, всего только месяц, и я спасу тебя. Не спеши с венчанием!»

Дрогнуло сердце девушки, испугалось оно, и замедлила Вера со свадьбой. Жених рассердился, разгневался. Но согласился ждать. Дни шли за днями. Верочка утешала себя, успокаивала, что всё образуется, а в душе – сомнения: что чувствует Ангел? О чём страшном предупреждает? Однажды под вечер зашла в церковь, стала за колонной и молится тихонько. Вдруг видит своего Ангела, молча стоящего у алтаря: взор потуплен, крылья опущены. О чём просил он Всевышнего? Не о ней ли возносил молитву? Стыдно стало Верочке, поняла, что драгоценного друга непослушанием предаёт. Но только как с сердцем сладить?

Три дня до свадьбы, уже и платье готово, и гости приглашены, и батюшка согласился венчать. Смотрит поздно вечером Верочка: стоит её Ангел в углу комнаты и тихо зовёт: «Идём!» Привёл в общежитие, где избранник жил; не стучась, заходит Верочка в комнату. А там – мальчишник был, грязно, гадко, накурено. Лежит полуголый мужчина, рядом – девицы разукрашенные, все спят. Ударило в сердце Верочке, молча вышла, молча пошла домой. Сложила платье свадебное аккуратно, убрала подальше в шкаф. Не вынесла её чистая душа виденного, поняла, что не случайность это, а то, чего замечать не хотела, на что так старательно закрывала глаза. И всё. Хватило сил, как ни просил жених прощения, отрезала, не встречалась, не говорила. А скоро и душа успокоилась: поняла, какой страшной опасности избежала. Жить с грязным человеком – это хуже всякой кары.

Прошёл ещё год. Приехал в их посёлок немолодой отставной военный, лет на двадцать старше Верочки. Встретила она его в столовой раз, два. А Ангел вдруг и говорит: «Девочка моя, я тебе мужа будущего показать хочу. Выйдешь за него – всю жизнь счастлива будешь». И показывает на военного. Зарделась Верочка: «Он же старый!» Улыбнулся Ангел доброй улыбкой: «Учил я тебя, учил… Не на тело смотреть надо, на душу!» – «Хорошо, присмотрюсь».

Месяц прошёл – присматривается Верочка. А военный тем временем отцовский дом ремонтирует, да так красиво у него получается – загляденье! В столовую захаживает: недосуг ему готовить. Верочка как завидит его, прячется, боится. А сама тихонько из-за уголка рассматривает. Взгляд у человека добрый, не суровый, хотя и строгая выправка. Всегда сдержан, вежлив, поблагодарит, посуду свою на стойку поставит, аккуратный. Уже не прячется Верочка, напротив, думает: как же им познакомиться? А Ангел не торопит: «Я всё устрою».