2 декабря врач Куготов Тимур распорядился меня подключить к аппарату для дыхания – AIRVo. Однако лучше мне не становилось, появились тревога и страхи. ЦНС была отравлена болезнью. Как оказалось коронавирус может очень сильно влиять на психику. В это ночь я вовсе не заснул.

3 декабря меня перевели в палату интенсивной терапии, где лежали тяжелые больные, в том числе возрастные, многие не ходячие. Они стонали, кашляли, пукали и ходили под себя. На фоне отравления ЦНС, длительной высокой температурой, я откровенно капризничал, не регулярно дышал кислородом, пытался говорить о переводе в платную клинику и просил вернуть меня обратно в палату к выздоравливающим. Я превратился в человека, у которого вынули внутренний стержень – обмяк, превратился в ноющего мальчика.

Ночью того же дня, Куготов Тимур, который проанализировал вновь поступившие анализы, оценив ухудшающее состояние, и мое становящееся на фоне болезни неадекватное поведение, принял решение направить меня в реанимацию. Вот тут-то ребята я и офигел, жаль, что крепче слова употребить не могу. Как сказано выше видал я боль и страдания, но это… Пик, концентрация, квинтэссенция, высшая форма мучений и ужаса. Лежа, на тележке меня докатили до реанимации и переложили на какой-то топчан. Вокруг меня собралось несколько человек, что – то говорили, успокаивали. Мой маятник сердца разгонялся от страха и безысходности. Потом я услышал фразу:

– Ну, что погнали? – и меня буквально начали терзать во всех местах.

В районе правого плеча рядом с горлом, что-то продырявили, и я видел, как туда суют какие – то трубки, позже оказалось: что мне устанавливают катетер для капельниц и уколов. Но это было ерунда по сравнению с установлением катетера в половой орган для мочеиспускания. В маленькое отверстие вставили трубку, я взвизгнул как пойманный совой заяц. Я скрипел зубами, стирал их до корней и старался не ныть. Наконец – то раздалось:

– Считай до десяти. На восемь я вырубился… Мне ввели наркоз. Да реанимация, это вам не фунт изюма. Я нисколько не осуждаю врачей, за причиненную боль, более того я им искренне благодарен, но это было настолько неожиданно и неприятно, что я был ошарашен происходящим. Аля, медицинская инквизиция. Но самое интересное ждало впереди. Долго не могу прийти в себя. Сознание медленно, как туман возвращается в мозг. Начинаю понимать, что я прихожу в себя, но пошевелится, не могу. Пытаюсь дернуть ногой или рукой ничего не выходит. Очень гадкое состояние – мозгами ты живой, а телом нет. Через какое время я вышел с наркоза и смог пошевелить пальцами.

Глава 3

… Открываю глаза. Смотрю в высокий, словно подброшенный в небо потолок. Долго не мог определить какого он цвета. На мое лицо надета маска и две трубки вставлены в нос для дыхания кислородом. Сверху висит колба, через катетер в меня поступает лекарство. Медленно перевожу взгляд вперед, в полутора метрах вижу небритого старого дедушку, который весь в больших и маленьких трубках как раненый терминатор. По трубкам двигается какая-то жидкость, и по ИВЛ поступает кислород. Все плывет, четкости нет, движения из-за наркоза ограниченные. Закрываю глаза.

В следующее открытие глаз, от фиксировал справа от себя, также на небольшом расстоянии, бабушку или женщину в возрасте. Разобрать не могу, она спала. Места в блоке мало, по метражу явно не номер люкс. Бабушке также делали капельницу, и на лице у нее была маска. Одеяла сползло, я увидел округлое тело воскового цвета, которое напоминало колобка. Так соседи у меня отличные, главное молчаливые подумал я.

Тут я сделаю отступление. Позже по прибытию домой, супруга говорила о том, что я был под ИВЛ и без сознания, и у меня развился цитокиновый шторм. Я находился в критическом состоянии между небом и землей. Особенно «страшным» днем был 5-ое декабря, день моего рождения, и как я понимаю, в это время врачи боролись за мою жизнь, которая висела если не на волоске, то близко к этому. Особенно не понимал, что такое ИВЛ, думая, что это трубки в носу и вроде я был в сознании, но в деталях не разбирался и спорить не стал. И лишь спустя месяц, когда я начал писать этот рассказ понял, что происходило на самом деле. Выстраивая хронологию болезни – где-то потерял четыре дня. Я по дням расписывал, когда поступил – реанимация – дальнейшее лечение в стационаре. Причем по моим расчетам я был в реанимации всего три ночи. Но четырех дней не было, как корова слизала их большим языком. Начинаю разбираться, подтягиваю супругу, та берет выписку, где указано время нахождения в реанимации: с 3 по 9 декабря! А помню я всего три ночи и четыре дня. Тут уже супруга слегка напряженно говорит:

– Я тебе месяц пытаюсь объяснить, что ты был под ИВЛ без сознания, ты же мне рассказываешь о трубке в носу и трех ночах в реанимации. Совсем уже голова не варит. Смотри даты в выписке.

Тут до меня доходит, что четверо суток я был без сознания под аппаратом ИВЛ! Значит, дела у меня действительно обстояли хреново. Спустя четверо суток, когда мое состояние стабилизировали, меня отключили от аппарата ИВЛ и вывели с состояния сна или комы (с помощью чего меня держали четверо суток без сознания – не выяснил). Т.е. на момент, когда я открыл свои туманные очи и думал, что это утро следующего дня после поступления, на самом деле это был пятый день реанимации.

Но вернемся к моменту моего «пробуждения». Осмотрев постояльцев реанимации, я увидел медсестру, которая практически постоянно была с нами. Заметив мое пробуждение, она поздоровалась со мною и поставила новую капельницу. Говорить было тяжело, я попытался что-то спросить, но речь была бессвязна, словно во рту были камни. Медсестра сказала:

– Все хорошо. Не надо говорить и напрягаться, отдыхайте. Если что-то понадобится я рядом. Состояние полусна-полуяви, реальность нельзя отличить от видений, чередуются страхи за жизнь и … просто страхи. Мне никто не объяснил, что пик кризиса позади, и я четыре дня был в отключке под ИВЛ. В реанимации медперсонал вообще говорит мало или вообще не говорит. Сознание возвращалось ко мне, и появились признаки того, что я из овоща превращаюсь в живое тело. Принесли завтрак, отказываюсь от него. Кушать перестал еще дома, когда температура достигла 39.7. Раздающая пищу предложила покормить меня, отрицательно помахал головой. Дедушке и тете еду не предлагали, так как они были в полной отключке и питались через трубочки. Основной мой обзор упирался в дедушку, никаких перегородок не было, и как только открывал глаза, я видел его мохнатую бороду разноцветные трубки и провода. Картина была та еще. Дед хрипел, как в агонии иногда дыхание его прерывалось потом снова толчок, и он начинал тяжело дышать. Пожилой пациент находился под аппаратом ИВЛ и какими-то другими устройствами, по трубкам которого пульсировала красная жидкость. Время от времени загорался желтый цвет на табло и раздавался электронный писк. Реже загорался красный цвет и звучал более громкий и противный сигнал. Через время понял, что когда дедушка начинает шевелиться и смещать ИВЛ и прочее оборудование загорается желтый цвет и происходит писк, когда он двигается активно или просыпается, соответственно включается красный свет и завывала небольшая сирена. Прямо музыкальное сопровождение и цвето дискотека. К вечеру от этих звуков я начинал раздражаться и беситься.

В первый день очнулась старушка. Я посмотрел на нее. Она была похожа на сморщенный плавленый сырок без фольги. Бабушка завела монолог:

– Я говорила сыну, оставь меня дома, я лучше дома умру. Зачем он меня сюда привез. У меня сил нет терпеть. Зачем такие страдания? Сделайте мне укол, пусть я умру. Я вам денег дам или квартиру, я не хочу жить.

Медсестра уже, наверное, не раз слышала такие разговоры, подошла к тете с уколом и сказала:

– Ну, начинается опять, прекращайте, – и вкатила ей дозу седативного, после которого престарелая замолчала. Ни фига, подумал, веселая компания. Я еще не понимал, что скоро я пополню их ряды…

Принесли обед, в это время медсестра была в блоке, на мой отказ есть, она отреагировала:

– Так не пойдет, есть надо, хоть несколько ложек. Взяла суп и закинула в меня пять ложек горячей жидкости. Второе я не мог проглотить физически, и она отстала от меня. В блоке не было окон, а лишь были большие пролеты стекла, отделяющие нас от коридора. По коридору время от времени ходили медсестры и врачи и бросали на нас изучающие взгляды. В общем, помещение во всех отношениях угнетающее. Часов тоже нигде не было, и о наступлении вечера и отхода ко сну понял, когда отключили свет, оставив дежурное освещение. Наступила ночь. Это была ночь пыток. Ковид отравил нервную систему, наркоз и вводимые седативные превратили меня в нечто, не поддающееся описанию. Спать я не мог. Какое-то время я отвлекался тем, что медсестра зашла в блок и на компьютере шарила «В контакте». Я около часа наблюдал за мелькающими картинками и фотографиями на экране компа. Потом медсестра вышла, и я остался один. За исключением бабушки и дедушки. Я просто лежал и страдал. Хотя чего страдать то – лежишь, тепло, еще кислород через трубки постоянно поступает. Но я не могу объяснить, почему так «нахлобучивало» и хотелось выть. Время от времени дедушка подавал электронные сигналы, рядом стонала тетя. Мои страдания напоминала океан, взбесившийся, разъяренный океан, пахнущий медью. Мои мучения не имела конца и края, не знали дна. Я тонул в них, ничтожный человечек, игрушка неистовой непонятной стихии безумия. С трудом пережив эту ночь, дико обрадовался, когда включили дневной свет, но новый день не нес ничего хорошего. Психологически становилось хуже. Заболел живот. Если по-маленькому у меня стоял катетер, то по большому у меня из вариантов только – утка. Живот начинал болеть и ныть, то ли от желания испражняется, то ли от длительного лежания. Хотелось в туалет, на мой вопрос:

– Можно ли мне пройти в туалет? Сестра покрутила пальцем у виска и показала утку.

– Потерплю, – ответил я.

– Не стесняйся, – коротко ответила медсестра. Как тут не стесняться – за свои 50 с небольшим, я никогда не гадил лежа в какую-то емкость. Я даже не представлял, как можно было это сделать.

У нас постоянно брали кровь. Хорошо, что стоял катетер и нам не дырявили вены. В первый день у меня ее взяли два раза. Причем эту кровь не отправляли на анализы, а ставили на платформе и оставляли в блоке. Медсестры колдовали над ними, подписывали и оставляли звуковые комментарии. Мне показалось, что они изучают кровь и хотят получить Нобелевскую премию за победу над Covid в отдельно взятой реанимации. За время нахождения в сознании у меня взяли кровь около восьми – девяти раз. Я пытался шутить:

– Вам что понравилась моя кровь? Медсестры, кто молчал, кто отвечал, что на анализы, а самая честная сказала:

– Ну, тебе, что жалко, надо помочь…

Кому помочь и как я не понимал. Я четко фиксировал, что ко мне подходили с двумя пробирками и делали заборы крови. В утро, когда пришла смена, принимающая блок медсестра сказала: