Kitobni o'qish: «Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века», sahifa 4

«НЕКИЙ ЖИД МЕНДЕЛЬ»

Четвертого мая 1911 года пристав Николай Красовский, служивший на западе Украины, получил срочную телеграмму, которая гласила: «По распоряжению губернатора немедленно отправьтесь в Киев».

До осени 1910 года Красовский исполнял обязанности начальника киевской сыскной полиции. Эту должность он получил тремя годами ранее после громкого скандала, когда выяснилось, что тогдашний глава сыскного отделения Спиридон Асланов был подкуплен прославленным киевским «королем воров». «Король», колоритный жулик по кличке Цилиндр, похвалялся, что его ежегодный доход составляет сто тысяч рублей, и гордился, что ворует только у состоятельных людей, щедро делясь добычей со своим отрядом карманников, взломщиков и домушников. Подарки, врученные им Асланову, в том числе кольцо с бриллиантами, обеспечивали «королю воров» неизменный успех.

Красовский быстро завоевал уважение, одно за другим раскрывая нераскрытые преступления. К осени 1908 года он снискал славу местного Шерлока Холмса, раскрыв самое сенсационное преступление – убийство в доме Островских. Смерть мужа и жены, заколотых в собственном доме, а вместе с ними их молодого приятеля, прачки и портнихи, потрясла весь город. Шли дни, а убийцы разгуливали на свободе. Василий Шульгин, киевский журналист и политический деятель, вспоминал: «Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним».

Разогнав эту тучу, Красовский проявил себя как блестящий детектив. Его можно назвать настоящим виртуозом судебной экспертизы. (Сама эта область была развита в дореволюционной России, где химики изобрели способы выявлять следы крови и некоторых ядов, применяемые по сей день.) Красовский отличался необычайной наблюдательностью. Он мастерски вел допрос. Ростом выше среднего, добродушный с виду, голубоглазый, с пышными усами, неторопливый, он умел разговорить людей – как простой народ, так и преступников. К тому же он был хитер и бесстрашен, умел настоять на своем. Когда сыщики обнаружили драгоценности, предположительно принадлежавшие Островским, в доме известного вора, один Красовский сомневался в его причастности к убийству. Он доказал, что гравировка на драгоценностях была подделана мстительным преступником (не имевшим отношения к убийствам), чтобы подставить своих врагов. В городе с самым высоким в Российской империи уровнем преступности, где два из трех преступлений оставались нераскрытыми, Красовского считали героем, поскольку он выследил и поймал четырех убийц, в том числе одного психопата, признавшегося в еще десяти убийствах и хваставшегося умением заколоть человека, почти не пролив крови.

Красовский, несомненно, заслуживал того, чтобы его назначили не просто «исполняющим обязанности». Но, как часто бывало в ту эпоху, его необычайный талант не был вознагражден. На постоянную должность начальника Киевского сыскного отделения назначили Евгения Мищука, служившего в Петербурге и явно сумевшего там втереться в доверие. Теперь Мищук безнадежно запутал расследование убийства Андрея Ющинского, и Красовского вызвали – почти из изгнания – вести сыск по делу, которому вскоре суждено было стать самым скандальным в ту эпоху.

В этот деликатный момент – после промаха с арестом родных мальчика и на фоне провокационной антисемитской пропаганды – государству потребовался политически благонадежный профессионал с безупречной репутацией. К Красовскому благоволил и Союз русского народа. Чаплинский, прокурор палаты и главный сторонник «ритуальной» версии, решил, что более подходящего человека не найти. Правда, Чаплинский был назначен в Киевскую судебную палату всего за два месяца до этих событий и толком не знал Красовского; ему нужен был тот, кто сделает, как скажут. В этом отношении назначение Красовского оказалось катастрофической ошибкой.

Красовский неохотно взялся за новое задание. Годом ранее, когда ему пришлось уступить Мищуку должность начальника киевской сыскной полиции, он спокойно обосновался в провинциальном Ходоркове, на месте своего нового назначения. Он настороженно отнесся к приглашению взяться за еще одно громкое дело, усвоив по опыту, что, «кроме интриг и неприятностей со стороны сослуживцев и вообще со стороны окружающих», он ничего от этого не получит. Тревожные предчувствия подтвердились. Лядов, петербургский чиновник, присланный в Киев для пересмотра дела, настоял на том, чтобы участие в расследовании Красовского держали в секрете. Никто не собирался сообщать Мищуку, что тот фактически отстранен от дела. Красовский понимал, что Мищук тем не менее узнает, чем занят давний соперник, и, возможно, попытается отомстить. Усложняло ситуацию и то, что корпус жандармов – тайная полиция, уполномоченная производить аресты без формальных обвинений, – вела собственное расследование. В течение нескольких месяцев вокруг дела образовался клубок интриг и козней.

***

Владимир Голубев нашел подходящую кандидатуру на роль подозреваемого в начале мая: его выбор пал на приказчика зайцевского кирпичного завода Менделя Бейлиса. Правда, через несколько дней следствие потеряло интерес к «жиду Менделю», как называл его Голубев. Получив наводку от Голубева, Фененко осмотрел завод Зайцева и прилегавшую территорию, но ничего там не обнаружил, в том числе подвалов, о которых упоминал Голубев. Фененко раздражала манера Голубева являться к нему в участок без предупреждения и разглагольствовать о евреях, крови и убийствах. Однако Лядов настаивал на том, чтобы к Голубеву относились с уважением и давали ход всем его «подсказкам». Одиннадцатого мая, докладывая министру юстиции о положении дел, Чаплинский упомянул подозрения, касавшиеся Менделя, но отметил:

…Все допрошенные за последние дни свидетели не дали никакого существенного материала к раскрытию этого преступления.

Четырнадцатого мая 1911 года, когда Лядов отбыл в Петербург, «Русское знамя», газета Союза русского народа, в отчаянии вопрошала читателей:

Вы думаете, что всемирный жид не пожалеет миллионов на тушение дела? Вы думаете, что этот всемирный ростовщик и мошенник не пригрозит во внешних займах? Вы думаете, он не пригрозит даже международными осложнениями, если дело Андрюши Ющинского не будет затушено?

Газета утверждала, что власти «уступили [евреям] вопреки закону, логике, правде, и самолюбию русского народа» и убийц никогда не привлекут к ответственности.

«Русское знамя» негодовало, что из Петербурга не прислали ни одного приличного сыщика и что дело якобы остается «под непроницаемым покровом тайны». Не исключено, что такая неосведомленность объяснялась обычным бюрократическим хаосом. А может быть, ее причиной послужила некая неразоблаченная интрига («интрига» и «камарилья» – два слова, чаще всего встречающихся на страницах воспоминаний царских чиновников). Однако у киевских и петербургских властей имелись веские причины не сообщать праворадикалам о ходе следствия.

На этом этапе расследования чиновники, негласно поддерживавшие «ритуальную» версию, похоже, испытывали сомнения. Они вынуждены были признать, что не смогли найти подходящего еврея, то есть такого, против которого нашлись бы улики. Поэтому пока держали в тайне от общественности выводы известного психиатра Ивана Сикорского, считавшего убийство Андрея частью «вендетты сынов Иакова». За неимением подозреваемого подобное открытие, притом что властям не удалось найти преступников, рисковало взволновать население и повышало вероятность погрома, которого правительство не хотело допустить «ни в коем случае». Пройдет еще несколько недель, прежде чем удастся найти подходящего обвиняемого.

Тем временем Красовский вел расследование в совершенно ином направлении.

Как позже с неодобрением вспоминал местный прокурор Брандорф, Красовский «не отличался особо стойкими нравственными качествами и способен был, в случае надобности, вести двойную игру». Ради того, чтобы сохранять свободу действий, Красовский вынужден был потакать черносотенцам, часто встречался с Голубевым и его главным сыщиком – некогда полицейским осведомителем, ростовщиком и бывшим владельцем борделя Розмитальским, в беседах с ними утверждая, что возможность ритуального убийства представляется ему вполне вероятной. Задачу Красовского несколько облегчало отсутствие на тот момент какой бы то ни было убедительной версии преступления: правдой могло оказаться что угодно, и здесь он был вполне честен.

Почтение, с каким Лядов относился к Голубеву и его соратникам, равно как и другие его действия, еще нельзя было считать признаком созревшего антисемитского заговора. Красовский и другие следователи могли относиться к их намекам по своему усмотрению.

Сразу по прибытии в Киев Красовский тщательно изучил вещественные улики. Он ужаснулся, узнав, что полиция и толпа народа разворотили все на месте преступления, оставив лишь ничтожные мелочи, с которыми можно было работать. На пропитанном кровью клочке наволочки, найденном в кармане тужурки Андрея, были обнаружены следы спермы – возможное указание на сексуальные мотивы преступления. На пряжке пояса отчетливо виднелись два отпечатка пальцев – над первой буквой слова «училище» и под ней – но, к сожалению, после того как их присыпали двумя разными порошками, «проявить» отпечатки уже не удалось. В отсутствие орудия убийства почти полсотни ран, нанесенных мальчику, не навлекали подозрений ни на кого конкретно. На тужурке Андрея остался грязный оттиск в виде маленькой елочки, оказавшийся следом редких галош фирмы «Колумб», однако ни у кого из фигурантов подобных галош не нашли. Глина, прилипшая к одежде Андрея, была идентична той, что имелась в пещере, и возможности определить, где совершено убийство, это обстоятельство не предоставляло, хотя Красовский и проверил одну важную гипотезу. Опираясь на метеорологические бюллетени, из которых явствовало, что температура в Киеве поднималась выше нуля лишь два дня, 16 и 19 марта, Красовский пришел к мысли, что тело перетащили в пещеру в один из этих дней, когда глина и листья могли пристать к одежде мальчика, а затем присохнуть. (Этот вывод противоречил результатам вскрытия, показавшим, что тело перенесли в пещеру еще в состоянии трупного окоченения, то есть в течение двенадцати или двадцати четырех часов с момента смерти.) В конце мая Красовский осмотрел кирпичный завод Зайцева, но, как и Фененко, ушел оттуда в полной уверенности, что убийство произошло не там. Он кратко переговорил с Менделем Бейлисом и попросил его показать свои галоши. Галош фирмы «Колумб» у Бейлиса не оказалось – лишь поношенная пара популярной фирмы «Проводник».

Для того чтобы раскрыть преступление без вещественных доказательств и свидетелей, Красовскому необходимо было заставить людей рассказывать то, о чем они не хотели говорить. Ему требовалось найти способ влиять на эмоции, чтобы непрошеные воспоминания заставляли губы шевелиться, а слова, застрявшие на языке, вырвались наружу. С уликами, которыми располагало следствие, он не мог раскрыть преступление, но надеялся найти убийцу, докопавшись до тайной истории семьи Андрея со всеми ее горечью, обидами и отчаянием.

То, что Красовскому удалось узнать о семье, вызвало у него серьезные подозрения. Арест родных Андрея был ошибкой, в их защиту высказывались в Думе, им возмущались праворадикалы. Но это не помешало Красовскому пойти по следу: он склонялся к мысли, что Андрея и правда убил кто-то из своих, как подозревала его тетка Наталья.

У Луки Приходько, отчима Андрея, как будто имелось надежное алиби. Колбасов, его начальник, утверждал, что Лука десять дней и ночей провел в переплетной мастерской, где работал, спал и принимал пищу. Однако между ними существовала эмоциональная привязанность, они были собутыльниками, к тому же, как поговаривали, Лука состоял в любовной связи с женой Колбасова. Трудно сказать, как это могло сказаться на показаниях Колбасова, но совершенно очевидно, что мотивы у него могли быть самые разные.

Слишком многое указывало на возможную причастность к преступлению Луки, а также Александры, матери Андрея, и ее брата Федора Нежинского. Внимание следствия сосредоточилось на самом очевидном мотиве – деньгах. Следователям сообщили, что у пещеры, когда нашли тело Андрея, его дядя Федор сказал, что мальчика убил отчим или кто-то из родных «из‐за векселя». На допросе Федор подтвердил, что обвинял своего зятя Луку и что причиной убийства считал деньги.

На этом этапе наконец возникает – правда, тенью – еще один таинственный персонаж, о котором все говорили, но которого никто так и не увидел. Отсутствующий отец Андрея Феодосий Чирков жил с Александрой два года. Когда она ждала от него второго ребенка, девочку, умершую вскоре после рождения, Чирков уехал из Киева служить в царской армии. Примерно в то же время его родные продали скромную усадьбу, и часть вырученных денег досталась Чиркову. К моменту убийства Андрея никто не знал наверняка, жив ли он, хотя ходили слухи, что он погиб в Русско-японскую войну.

Известно было, что Чирков любил играть в карты и «бывал в среде товарищей сомнительного свойства». Те, кто его знал, почти не сомневались, что полученные им от родных деньги у Чиркова не задержались. Но после исчезновения Чиркова возникла легенда, что он оставил некий «вексель». Александра часто хвастала, что на имя Андрея отложены деньги, около тысячи рублей. Андрей, тосковавший по отцу (говорили, что он даже расспрашивал проезжавших солдат, не слышали ли они о нем), заполнял эмоциональную пустоту, на свой лад перекраивая историю, выдуманную матерью. Одному из своих друзей-евреев Андрей сказал, что отец оставил ему шестьсот рублей и что он живет на проценты с них. Так ему хотелось верить, что отец его обеспечивает.

«Вексель» был семейным мифом, орудием в родственных перепалках и утешением для мальчика. Но после убийства, когда слезы могли смыть прежние обиды, миф всплыл, чтобы преследовать семью, подобно злобному домовому. Появились свидетели. Обнаружились и настораживающие обстоятельства.

Следователи выяснили, что Лука и Александра весьма подозрительно вели себя в редакции местной газеты, куда пришли, чтобы дать объявление об исчезновении Андрея. «Они держали себя совершенно хладнокровно, спокойно», – сообщил следователям сотрудник газеты. Муж с женой поразили его тем, что «были спокойны и улыбались». Прачка тоже заявила, что Александра и ее брат Федор говорили об исчезновении Андрея с улыбкой. Разгоряченное воображение киевлян породило фантастические слухи: якобы кто-то видел, как мужчина и женщина, похожие на Луку и Александру, нанимают извозчика, а сами тащат большой тяжелый мешок. В другой версии чета выдавала завернутое в тряпки тело за больного ребенка, которого везут в больницу.

Третьего июня полиция арестовала Федора. У него тоже было алиби – человек, работавший вместе с ним в мастерской у Натальи, клялся, что оба они как раз там и находились. Из всей семьи Федор больше всех рисковал угодить на скамью подсудимых. Девятнадцатого марта, за день до обнаружения трупа, его видели в Лукьяновке в выпачканной глиной одежде – именно так должен был выглядеть преступник, если ему пришлось пробираться в пещеру, а потом из нее вылезать. Мальчик по имени Григорий Жуковский рассказал, что ему пришлось чистить одежду Федора. Сам Федор пояснил, что испачкал одежду, потому что спал на земле, вероятно, после попойки. Тот же мальчик подтвердил, что Федор выпил, хотя это едва ли послужило оправданием. Другие свидетели тоже утверждали, что Федор вел себя подозрительно.

Оказавшись под стражей, Федор, что неудивительно, снова стал указывать на своего зятя Луку. Более неожиданным оказалось другое заявление Федора. Он сообщил Красовскому, что нашел ценного свидетеля, которого упустили следователи: человека, видевшего кого-то похожего на Луку возле пещер в то утро, когда убили Андрея. Как ни удивительно, Федор говорил правду, полиция нашла подтверждение его словам.

Федор отыскал свидетеля, печника, несколькими неделями ранее. Тот рассказал о человеке, которого видел 12 марта в семь утра по дороге на завод Зайцева, куда шел на работу. Рассказ этот быстро распространился по всему лукьяновскому муравейнику и дошел до ушей Натальи, тетки Андрея, передавшей слух брату. Печника знали только по прозвищу – Лапочка, – но вскоре Федор его нашел. На самом деле его звали Василий Ященко; он подтвердил полиции, что 12 марта видел неподалеку от завода Зайцева человека, показавшегося ему подозрительным.

Федор, найдя свидетеля, указывавшего, как он полагал, на виновность зятя, предпочел оставить эти сведения при себе – исключительно ради собственной выгоды. Полицейские, записавшие показания Федора, отметили:

Он розыски свои прекратил и решил молчать о своих догадках, рассуждая таким образом, что убитого мальчика не вернешь, а арест [Луки] Приходько неблагоприятно отразится на материальном положении семьи, содержать которую пришлось бы ему, Нежинскому.

Теперь, когда Федор понял, что его самого вот-вот обвинят в убийстве, найденный свидетель открывал ему дверь на свободу.

Как бы главному прокурору Чаплинскому ни хотелось найти в этом деле еврея или евреев, он не мог не считаться с подозрениями прославленного детектива. В начале июня он неохотно сообщил министру юстиции, что рассказ Нежинского может оказаться правдой. Колебания Чаплинского, возможно, объясняются и другим обстоятельством. Шестого июня отец Александр Глаголев, киевский профессор и ведущий христианский специалист по вероучению и ритуалам иудаизма, к которому Чаплинский обратился месяцем ранее, представил экспертное заключение. Отец Александр признал наличие «свидетельств ненависти евреев к неевреям в Талмуде», но полностью опроверг обвинение евреев в ритуальных убийствах. Как и присутствовавшие на совете, созванном Фридрихом II, императором Священной Римской империи, после первого такого случая в Фульде, профессор Глаголев отметил древний иудейский «запрет на употребление в пищу всякой крови», подробно оговоренный в Талмуде. Он подчеркнул: «Запрещение пролития человеческой крови и употребления в пищу всякой крови вообще, насколько мне известно, не отменено и не смягчено» никакими еврейскими текстами. Сама идея кровавого ритуала, по словам Глаголева, идет «наперекор известным принципам еврейства древнего и нового».

Он полагал, что благочестивые хасиды менее всего были способны на такое святотатство.

Оборот, который приняло расследование, крайне беспокоил Мищука. Он уже не считал родных Андрея причастными к убийству, но Красовский шел именно по их следу. Не верил Мищук и в то, что в деле замешаны евреи. Мищук был человеком не слишком образованным, в свое время за плохие отметки его выгнали из гимназии. Но утверждение, что убийство совершили евреи, как уверял профессор Сикорский, казалось ему бессмысленным. Как сыщик Красовский значительно его превосходил. Но на данном этапе расследования именно Мищук проявил более тонкое чутье.

В свободной обстановке он расспросил игравших недалеко от пещеры детей, и те рассказали ему о женщине, «у которой много всякого люду шляется… у нее и бывает веселье, песни, шум… родители говорят… что то дом нехороший, что туда не надо ходить… что она тайная гадалка, опасная, что она знает наговоры, путается во всякие дела и что ее все люди боятся и обходят и что… она воровка и душегубка». Еще дети сказали, что женщину «дразнят» Чеберячкой.

***

На уголовном жаргоне того времени слово «чибирячка» означало «веселую песню со скандалезным содержанием». Это прозвище рифмовалось с другой кличкой Веры Чеберяк – Сибирячка, – отсылавшей, как видим, к ее криминальным знакомствам и к суровому краю, где ее сообщникам доводилось (или предстояло) отбывать свой срок. Соседи Чеберяк ее опасались. На допросах они называли ее «самой последней женщиной», «темной личностью», «злом».

Чеберяк была вспыльчивой и легко приходила в ярость. Многие истории о ней заканчивались фразой: «Она ударила меня по лицу». Так, к примеру, закончилась ее ссора с соседкой снизу Зинаидой Малицкой, работавшей в винной лавке. Досталось от Чеберяк и другой знакомой – за флирт с мужчиной, которого она считала своим. Но привычка кидаться на людей с кулаками не шла ни в какое сравнение со злодеянием, совершенным ею шестью годами ранее.

Чеберяк спокойно признавалась, что ослепила своего любовника, француза Павла Мифле, плеснув ему в лицо серной кислотой. Как ни в чем не бывало она объясняла знакомым, что всего лишь отплатила Мифле за то, что тот ударил ее по лицу. По другим рассказам, она сделала это в припадке ревнивого бешенства. Каковы бы ни были причины, побудившие Чеберяк покалечить любовника, на суде ее оправдали. Мифле выступил в защиту Чеберяк, сказав, что простил ее, и его слова подействовали на присяжных. После оправдательного приговора их отношения продолжились. Чеберяк сопровождала Мифле в больницу и во французское консульство, где ему как инвалиду назначили небольшое пособие – около пятнадцати рублей в месяц. Она часто навещала его и иногда приводила приятелей обедать к нему в квартиру, расположенную в том же доме, где жила она, только двумя этажами ниже.

Чеберяк испытывала непреодолимую тягу к преступлениям и лжи, действуя под влиянием момента. Она утверждала, что ей двадцать девять лет и что она дочь священника Владимира Сингаевского из Житомира (приблизительно в ста пятидесяти километрах от Киева), который умер, когда ей было шесть лет. На самом деле, как показывает запись в церковной книге, она была крещена 26 августа 1879 года, а значит, весной 1911 года ей был тридцать один год. Женя, сын Чеберяк, сначала сказал полиции, что ему двенадцать, а на самом деле ему было без малого четырнадцать, то есть она родила его в семнадцать лет. Вместо отчества в документах Веры Чеберяк значилось «незаконнорожд[енная]». Чеберяк была дочерью Юлиании Сингаевской из семьи однодворцев (которые были несколько выше обычных крестьян по статусу) и неизвестного мужчины. Благодаря запросам следователей позже удалось выяснить, что никакого священника Владимира из Житомира не существовало.

У Чеберяк было еще одно прозвище – Верка-Чиновница. Когда семнадцатилетняя Вера вышла замуж за Василия Чеберяка, сына отставного капитана, который был старше ее лет на тринадцать, этот брак существенно повысил ее социальный статус. В отличие от матери Андрея Ющинского, которой удалось найти мужа, несмотря на внебрачного ребенка, мать Веры Чеберяк, по-видимому, замуж так и не вышла. От другого мужчины Юлиания Сингаевская родила еще одного внебрачного ребенка – Петра. Вероятно, у Веры было тяжелое детство, и Василий должен был казаться ей спасителем. Однако, хотя Василий был образцовым служащим Киевского центрального телеграфа и успешно продвигался по службе, он никогда не зарабатывал больше сорока семи рублей в месяц – обычной и достойной зарплаты рабочего. Чеберяк – самовлюбленная, склонная к театральным жестам, жадная до эмоций и материальных благ, привлекавшая определенного типа мужчин, – не могла удовлетвориться положением «чиновницы». Воровской притон стал для нее источником дохода и чувственных наслаждений.

Француз Мифле был далеко не единственным ее любовником. Было много других. Зимой 1910–1911 года в ее шайку входили девятнадцатилетний Митрофан Петров, который жил с ней какое-то время и которого Чеберяк называла своим квартирантом, восемнадцатилетний Николай Мандзелевский (Колька-Матросик) и Иван Латышев (Ванька Рыжий). Говорили, что со всеми ее связывали любовные отношения. Некоторых членов шайки она пыталась выдавать за своих «братьев», входил в нее и единоутробный брат Петр (по кличке Плис). Но полиция постоянно им интересовалась, и в Лукьяновке он показывался редко.

В трехкомнатной квартире Чеберяков, находившейся над казенной винной лавкой, происходили бурные пьяные оргии, шокировавшие всю округу. Некоторое время Василий Чеберяк спал в одной комнате с тремя детьми, тогда как во второй была Вера и те, с кем она развлекалась. Василий редко ночевал дома: на телеграфе он работал в ночную смену, уходил из дома вечером и возвращался рано утром, а зачастую выходил еще и в дополнительные смены, чтобы заработать денег сверх жалованья. В тех редких случаях, когда он приходил в неурочное время, гости Веры поили его до полного отупения, чтобы муж не мешал разгулу (в ходе химической экспертизы, проведенной полицией в ее квартире, на обоях были обнаружены следы спермы). Василий даже признавался соседу, что молодые люди, кажется, что-то подсыпают ему в стакан.

Полиция была уверена, что на совести Чеберяк добрый десяток краж. Мищук, удивлявшийся, почему ее до сих пор не арестовали, выяснил, что она была осведомительницей и выборочно предавала своих сообщников, чтобы иметь возможность продолжать собственное дело. Соседи отмечали, что она хорошо одевалась и постоянно меняла шляпы. Однако другие утверждали, что семья едва сводила концы с концами, мебель в доме была ветхая, а на еде приходилось постоянно экономить.

***

Женя Чеберяк поначалу признался Голубеву, что видел Андрея утром 12 марта, хотя вскоре передумал и стал отрицать, что видел в тот день Андрея или встречался с ним.

В голове у Мищука начала складываться новая гипотеза: он заподозрил, что Андрея умертвили «с целью симулировать ритуальное убийство и вызвать еврейский погром», так как, по слухам, в 1905 году Вера Чеберяк извлекла выгоду из погрома, прибрав к рукам несметное количество еврейского добра. Его догадки могут показаться дикими. Но он был прав, считая главной подозреваемой именно Чеберяк и намереваясь как следует взяться за нее и ее банду. Для того чтобы проверить свои догадки, он хотел арестовать Чеберяк: это была широко распространенная практика, когда подозреваемых задерживали и под давлением заставляли признаться в содеянном. Но когда Мищук посоветовал арестовать Веру Чеберяк, прокурор Чаплинский возмутился: «Зачем вы мучаете невинную женщину?!»

Тогда же Мищук начал плести интриги против Красовского. В письме к начальнику киевской полиции от 13 июня он обвинял Красовского в том, что сыщик якобы склоняет свидетелей давать показания против отчима Андрея. Начальник полиции переслал письмо губернатору, а тот, в свою очередь, – Чаплинскому, который начертал резолюцию: «Между Красовским и Мищуком очень плохие отношения».

Однако Красовскому никто не мешал заниматься родными Андрея. Он приготовился вытащить наружу их заблуждения, размолвки и обиды и построить на них собственную версию преступления.

В июне при обыске на рабочем месте Луки в переплетной мастерской обнаружили вырезки из правых газет, где говорилось о ритуальном убийстве, и засунутый в книгу клочок бумаги с заметками о расположении кровеносных сосудов в височной области – в эту часть черепа Андрей получил около тринадцати ударов. Двадцать шестого июня Красовский распорядился арестовать Луку. Арестовали также его брата и, вероятно, чтобы оказывать эмоциональное давление на подозреваемых, их слепого отца.

Красовский проследил, чтобы Луку в полиции переодели в другой костюм и примерили ему разные шляпы. Ему также сбрили бороду, постригли, покрасили волосы и брови в черный цвет, завили усы. Потом подозреваемого привели на то самое место на граничащей с пещерами улице, где печник Ященко видел «черного», «прилично одетого» человека (Лука в своем обычном виде никак не мог подпадать под это описание). Но, несмотря на все ухищрения, Ященко не смог с уверенностью утверждать, что видел именно Луку.

Сдаваться Красовский не собирался. В присутствии Луки два «свидетеля» (на самом деле полицейские в штатском) «опознали» Луку как человека, которого видели на месте преступления. Потрясенный Лука произнес что-то наподобие: «Арестуйте меня, но не мучьте моих родственников, отца и брата, которые ни при чем». И эту фразу расценили как признание. Красовский был убежден, что нашел преступника.

Брандорф, местный прокурор, тоже категорически не верил в «ритуальную» версию убийства Ющинского. Но он пришел к другому, куда более обоснованному выводу: Андрея убили по наущению Веры Чеберяк. Голубев, обнаружив в Жене Чеберяке свидетеля, невольно навел полицейских на след его матери. Каждый, кто говорил с Женей, не сомневался, что мать запугивает его и что он знает больше, чем говорит. Все, даже Чаплинский, понимали, что ею следует заняться как подозреваемой.

В конце мая Красовский вместе с другими полицейскими произвел обыск в доме Чеберяк. Процедура обыска предполагала присутствие гражданского свидетеля, и на эту роль пригласили Степана Захарченко, владельца дома. Захарченко ничего так не желал, как выселить все семейство Чеберяков. Он устал укрывать эту кошмарную женщину и не мог больше выносить ее пьяных оргий. Ее дети, таскавшие фрукты из его сада, тоже не вызывали у Захарченко сочувствия. Более того, он недавно узнал, что Чеберяк годами дурачила его дочь, державшую на той же улице бакалейную лавку: покупала у нее в кредит, а потом платила меньше, чем была должна. (Его дочь почему-то разрешала Чеберяк самой вести расчетную книгу.) Дочь Захарченко как раз подала жалобу властям. Вместе с отцом они собирались предъявить Чеберяк обвинение в мошенничестве. Отношения домовладельца с Чеберяк осложняло еще одно обстоятельство: он был дружен с Менделем Бейлисом.

Пока Красовский с двумя полицейскими осматривал квартиру, околоточный надзиратель Евтихий Кириченко завел разговор с Женей и спросил его об убийстве. «Он что-то хотел мне сказать, – рассказал на суде Кириченко, – но вдруг запнулся и сказал, что не помнит». Чеберяк стояла в той же комнате, несколько поодаль, так что Кириченко ее не видел. «Когда я спросил Женю, кто убил Ющинского, я заметил, что у него получилась судорога в лице», – сообщил Кириченко и уточнил, что боковым зрением увидел, как Чеберяк делала Жене «угрожающие жесты». Кириченко прервал беседу и направился к приставу рассказать о посетившей его догадке о причастности Чеберяк к преступлению. Он чувствовал, что больше ничем нельзя объяснить злобу, которую та проявляла при упоминании имени убитого мальчика.

Брандорф несколько раз просил у Чаплинского ордер на арест Веры Чеберяк, но тот отказывал ему, как ранее Мищуку. Тогда Брандорф попытался побудить к действию следователя Фененко, разделявшего его точку зрения. Однако Фененко не захотел портить отношения с начальством.

Но Брандорф не успокоился. Он подстроил арест Чеберяк корпусом жандармов, уполномоченным заключать под стражу любого, в ком видели потенциальную угрозу государству. А поскольку в конце августа в Киеве ожидали царя, который вместе с премьер-министром Столыпиным должен был присутствовать на открытии памятника своему деду Александру II, полномочия Киевского жандармского управления еще более расширились. Власти намеревались очистить город от любых нарушителей порядка. Генерал Курлов, столь решительно вмешавшийся, чтобы предотвратить погром после убийства Андрея, собирался на это время лично возглавить корпус жандармов. Ничто не должно было омрачить торжество, каким являлся приезд государя.