Итак, вас публично опозорили. Как незнакомцы из социальных сетей превращаются в палачей

Майкл спросил меня, был ли я когда-нибудь в аналогичной позиции. Доходила ли до меня хоть раз некая информация, публикация которой могла уничтожить человека? В буквальном смысле уничтожить.

Я задумался на пару минут.

– Уничтожить кого-то? – переспросил я. Сделал паузу. – Нет, я так не думаю. Не уверен.

– Никогда этого не делайте, – сказал он.

Он сказал, что всерьез думал не нажимать на «Отправить» той ночью. У Джоны была маленькая дочь – того же возраста, что малышка самого Майкла. Майкл сказал, что не строил никаких иллюзий на этот счет. Он понимал, что после этого произойдет с жизнью Джоны:

– Что будет, если мы облажаемся? Мы не просто потеряем работу. Мы потеряем свое призвание.

Майкл вспомнил об экс-журналистах вроде Стивена Гласса из «Нью рипаблик». Гласс был автором нашумевшей в 1998 году статьи под названием «Хакерский рай» о пятнадцатилетнем школьнике, которому предложила работу компания, чьи программы он взламывал. Гласс писал так, словно был мухой на стене одного из офисов компании – Джакт Майкроникс, – пока подросток предъявлял свои требования:

«Я хочу больше денег. Хочу “миату”. Хочу поехать в Диснейленд. Хочу самый первый комикс про Людей Икс. Хочу пожизненную подписку на “Плейбой” – и “Пентхаус” тоже добавьте. Покажите мне деньги! Покажите деньги!» Напротив него за столом сидит весь топ-менеджмент… они слушают и максимально тактично пытаются угодить ему. «Извините, сэр, – неуверенно говорит один из людей в костюме прыщавому подростку. – Извините. Простите, что перебиваю вас. Мы можем договориться о большей сумме».

Стивен Гласс, «Хакерский рай», «Нью рипаблик», 18 мая 1998

Вот только не было никакого конференц-зала, никакой Джакт Майкроникс, и подростка-хакера тоже не было. Журналист «Форбс диджитал» Адам Пененберг, раздосадованный тем, что сенсация непонятным образом ускользнула у него из-под носа на страницы «Нью рипаблик», провел собственное расследование и выяснил, что Гласс выдумал все до последнего слова. Гласса уволили. Он поступил на юридический, выпустился с отличием, в 2014 году подал заявку, чтобы открыть частную практику в Калифорнии, и получил отказ. Общественное порицание неотступно следовало за ним, где бы он ни был, подобно грязевому облаку Пигпена из комикса «Пинатс». В чем-то они с Джоной Лерером были пугающе схожи: молодые «ботаники» еврейского происхождения, исключительно успешные журналисты на подъеме, досочинившие несколько фактов. Но Гласс создал полноценные сценарии, категории персонажей, многочисленные диалоги. А додуманная Джоной фраза «Какое счастье, что я не такой» после «Какое счастье, что я – это не я» была глупой и некорректной, но мне казалось непостижимым, что мир может покарать его столь же жестоко. Мне казалось, что Майкл излишне драматизирует, если верит, что нажатие кнопки «Отправить» способно погрузить Джону в забытье уровня Стивена Гласса.

В итоге Майкл отнесся к этой истории философски. Он сказал, что она стала для него такой же западней, что и для Джоны. Словно они оба ехали в машине с отказавшими тормозами, вместе беспомощно неслись к этому концу. Разве мог Майкл не нажать на «Отправить»? Что бы подумали люди, если бы правда всплыла наружу? Что он скрыл историю ради карьерных перспектив? «Я бы оказался бесхребетным журналюгой, который продался Эндрю Вайли. Я бы в жизни больше не получил работу».

К тому же, по словам Майкла, за пару часов до этого произошло нечто такое, после чего сокрытие истории было уже невозможным. После того как Джона произнес свое признание в телефонном разговоре, Майкла трясло, и он решил зайти в бруклинское кафе в Парк-Слоуп, чтобы успокоиться. «Кафе Дю Нор». Сидя на веранде, он встретился с другим журналистом, автором «Вэнити фэйр» Даной Вашоном.

– Я работаю над одним материалом, и парень только что признался мне, что он чертов обманщик, – сказал ему Майкл.

– Кто? – спросил Дана Вашон?

– Не могу тебе сказать, – ответил Майкл.

В ту же секунду у него зазвонил телефон. На экране вызывающе высветилось имя: ДЖОНА ЛЕРЕР.

– Ох, Джона Лерер, – сказал Дана Вашон.

– Да пошел ты! – воскликнул Майкл. – Не вздумай никому рассказать!

Дана Вашон знал. Редакторы Майкла в «Тэблет» знали. Эндрю Вайли знал. Ничего уже нельзя было скрыть.

Так что Майкл нажал на кнопку «Отправить».

У Майкла состоялся один последний телефонный разговор с Джоной, когда оба уже знали, что все случилось. Это произошло всего через пару часов после того, как статья увидела свет. Майкл практически не спал той ночью. Он был выжат как лимон. Он сказал Джоне: «Хочу, чтобы ты знал, что, сделав все это, я чувствую себя дерьмово».

– И Джона выдержал паузу, – сказал мне Майкл. – А потом сказал мне, я не шучу, он сказал: «Знаешь, мне вообще плевать, как ты себя чувствуешь». – Майкл покачал головой. – Такая ледяная фраза.

Затем Джона сказал Майклу: «Мне очень, очень жаль…»

«Чего жаль? – подумал Майкл. – Что ты смошенничал? Солгал?»

«Мне очень жаль, что я вообще ответил на твое письмо», – продолжил Джона.

– И моим ответом, – сказал Майкл, – в общем-то, стала тишина.

Той ночью Майкл был «разбит. Я чувствовал себя ужасно. Я не чертов монстр. Я был попросту раздавлен и удручен. Жена подтвердит». Он снова проигрывал в голове все их телефонные разговоры. И внезапно в нем зародилось смутное подозрение. Возможно, этот «ледяной» Джона из последней беседы и был настоящим все это время. Возможно, все это время он пытался обвести его вокруг пальца, «пуская в ход эмоции», чтобы сыграть на совести Майкла. Возможно, Джона принял Майкла за «уступчивого парня, которым легко манипулировать». Когда Майкл сказал Джоне, что поговорил с Джеффом Розеном, тот ответил фразой «Значит, полагаю, ты лучший журналист, чем я». Это вдруг зазвучало до невозможности покровительственно, словно он считал Майкла «каким-то придурком, который занимается ерундой, пытается найти новую подработку на фрилансе». Возможно, все, что Джона делал на протяжении уже нескольких недель, было частью лицемерного и тщательно продуманного плана.

Я задумался: а был ли Джона и впрямь лицемерным, или же в нем просто взыграл страх? Или Майкл объяснялся такими словами, чтобы чувствовать себя лучше? Лицемерие – это мерзко. Страх – человечно.

– Разговаривать с кем-то по телефону – все равно что читать роман, – сказал Майкл. – Разум сам пишет сценарий. Я в принципе знал, как он выглядит, потому что видел фотографии на книге, но никогда не встречался с ним раньше. Я не знал, как он ходит. Я не знал, какую одежду он носит. Разве что знал, что он позировал в этих своих хипстерских очках. Но за те четыре недели я начал представлять, какой у него характер. Какой дом. Небольшой дом. Он журналист. И я журналист. Я чертов сопляк. Я плачу за аренду. У меня все в порядке, я счастлив, но не сказал бы, что все идет отлично…

Это был примерно третий раз, когда Майкл назвал себя в разговоре со мной «сопляком» или кем-то в этом роде. Предполагаю, что он знал: выдвижение этого аспекта на первый план делает историю столкновения этих двух мужчин максимально драматичной, импонирующей. Блогер без имени и нечистая на руку звезда. Давид и Голиаф. Но я задумался: что, если он сделал это не только ради красного словца? Он говорил, что он не виноват в том, что наткнулся на эту историю; что он ничего на этом не заработал; что стресс чуть не прикончил его; что его буквально втянули в это Эндрю Вайли и Дана Вашон… до меня внезапно дошло: он был глубоко травмирован своим поступком. Когда он сказал мне: «Никогда этого не делай» – никогда не нажимай кнопку «Отправить» под историей, которая может разрушить чью-то жизнь, – это была не метафора. Он и правда имел это в виду.

– Я представлял, какой у него дом, небольшой дом, – продолжил Майкл. – Я сопоставлял свою жизнь с его. Его жена суетится, ребенок играет на заднем дворе, а он сидит в одной из двух спален, весь в поту. – Майкл сделал паузу. – А потом мой приятель из «Лос-Анджелес таймс» прислал мне статью 2009 года о покупке дома Джулиуса Шульмана.

Дом Шульмана. Фотография Майкла К. Вилкинсона, напечатанная с его разрешения.

Резиденция на Голливудских холмах и студия легендарного фотографа Джулиуса Шульмана продана за 2.25 миллиона долларов. Выполненный в стиле «мид-сенчури модерн» дом из стальных конструкций, построенный в 1950 году, спроектированный Рафаэлем Сориано, является историческим символом Лос-Анджелеса. Покупателем стал популярный писатель и лектор Джона Лерер. Его книга «Как мы принимаем решения»^[10] переведена на десятки языков. Писатель испытывает симпатию к классическому дизайну.

Лорен Бил, «Лос-Анджелес таймс», 4 декабря 2010

– Это нечестно, – сказал Майкл. – Это глупо с моей стороны. В какой-то мере это бессовестно, завидовать его успеху. Но это немного изменило взгляд на ситуацию.

* * *

Через несколько недель после того, как Майкл рассказал мне историю с Джоной Лерером, я оказался на вечеринке в Лондоне и заговорил с не знакомым мне мужчиной. Он оказался театральным режиссером. Он спросил меня, о чем я пишу, и я рассказал ему о Майкле и Джоне. Порой, когда я излагаю события историй, над которыми работаю, за других людей, я чувствую, как на моем лице проявляется идиотская ухмылка в момент описания абсурдных ситуаций, в которых оказался тот или иной мой собеседник. Но не в этот раз. Пока я вводил его в курс дела, он поежился. И я вдруг понял, что сделал то же самое. Когда рассказ подошел к концу, он сказал:

– Все крутится вокруг ужаса, так?

– Какого ужаса? – переспросил я.

– Ужаса при мысли, что тебя раскроют, – сказал он.

Он выглядел так, словно идет на риск, даже упоминая само существование ужаса в разговоре со мной. Он имел в виду, что внутри каждого из нас пульсирует что-то, что, как мы отчаянно боимся, будет раскрыто и серьезно навредит репутации – наши личные версии фразы «Какое счастье, что я не такой» после «Какое счастье, что я – это не я». Думаю, он был прав. Возможно, в нашем секрете вовсе нет ничего вопиющего. Возможно, никто даже не сочтет его чем-то значимым, если он вдруг раскроется. Но мы не можем так рисковать. Так что храним его где-то глубоко внутри. Это может быть нарушение рабочей этики. Или просто чувство, что в любой момент посреди важной встречи мы можем выпалить какую-то ерунду, которая моментально докажет всем и каждому, что мы не профессионалы и вообще не приспособленные к жизни человеческие существа. Думаю, даже в нынешнюю эпоху излишней откровенности мы маскируем этот страх – подобно тому, как люди поступали с вещами вроде мастурбации до того, как все вокруг вдруг стали с бравадой рассказывать о ней онлайн. В случае с мастурбацией всем плевать. А вот репутация – это наше все.

Я перескочил на середину истории про Майкла/Джону, потому что восхищался Майклом и отождествлял себя с ним. Он олицетворял гражданское правосудие, а Джона – литературного мошенника в мире научпопа. Он сколотил состояние на эксплуатации и без того раздутого, эгоистичного жанра. И я все еще восхищаюсь Майклом. Но внезапно, когда театральный режиссер произнес ту фразу про «ужас, что тебя раскроют», я почувствовал, словно на какой-то миг передо мной приоткрылась дверца, за которой таится бескрайняя страна кошмаров, заполоненная миллионами перепуганных до смерти Джон. Скольких людей я изгнал на эту землю за тридцать лет работы в журналистике? Насколько же жутко было, наверное, быть Джоной Лерером.

3
Отчуждение

Раньон Каньон, Западный Голливуд. Если бы вы оказались просто случайным прохожим и не знали, что Джона Лерер абсолютно разбит, вы бы в жизни об этом не догадались. Он выглядел так же, как на своих авторских снимках: располагающая внешность, слегка отрешенный взгляд, словно он думал о чем-то высоком и взвешенно излагал мысли своему спутнику, коим являлся я. Но мы вовсе не вели взвешенных бесед. Весь последний час Джона снова и снова повторял срывающимся голосом: «Мне не место на страницах вашей книги».

А я снова и снова отвечал: «Это не так».

Я не понимал, о чем он говорит. Я писал книгу о шейминге. И он как раз ему подвергся. Это была идеальная кандидатура.

Потом он вдруг остановился посреди дороги и внимательно посмотрел на меня.

– Моя история абсолютно не впишется в вашу книгу.

– Это почему? – спросил я.

– Как там было у Уильяма Дина Хоуэллса? – сказал он. – «Американцы любят трагедию с хеппи-эндом».

Точной цитатой Уильяма Дина Хоуэллса было бы: «Чего американская публика жаждет в театре, так это трагедии с хеппи-эндом». Думаю, Джона был весьма близок.

Я был там, потому что шейминг Джоны казался мне важным событием – он знаменовал грядущие изменения. Джона был знаменитым, но оказавшимся бесчестным автором, которого разоблачил ранее не имеющий силы человек. И несмотря на то, что лицо Джоны было искажено страданиями и паникой, я был уверен, что возрождение публичного осуждения – это хорошо. Посмотрите, кого уже успели свергнуть: узколобых колумнистов «Дейли мейл», исполинские сети спортзалов с жесткой политикой касательно отмены абонементов и – самое отвратительное – жутких ученых-создателей спам-ботов. За свою недолгую карьеру Джона написал несколько весьма интересных вещей. Некоторые его труды были просто замечательными. Но он неоднократно переходил границы, поступал некорректно, и раскрытие его обмана было закономерным.

И все же, пока мы шли бок о бок, я сопереживал Джоне. Вблизи было заметно, что он ужасно страдает. Майкл считал его состояние ширмой, «отличным, очень тщательно спланированным обманом». Я же думаю, что в его мире был сплошной хаос, и в тот последний день Джона был не «ледяным», а попросту разбитым.

«Я насквозь пропитан стыдом и сожалением, – написал он мне, прежде чем я вылетел в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с ним. – Процесс шейминга просто чертовски жесток».

Представления Джоны о своем будущем были столь же мрачны, что и у Майкла, и у Эндрю Вайли. Он видел сплошную разруху до конца жизни. Представьте, каково это – быть тридцатиоднолетним в стране, которая свято верит в искупление и вторые шансы, и пребывать в убеждении, что у твоей трагедии нет счастливого конца. Но мне казалось, что он излишне пессимистичен. Разумеется, после раскаяния и некоторого времени в отчуждении он вполне мог убедить своих читателей и коллег, что способен исправиться. Способен найти способ вернуться. Ну, то есть… мы же не монстры.

* * *

Джона Лерер всегда мечтал писать о науке. После того как он согласился встретиться со мной, я нашел одно старое интервью, которое он дал для студенческой газеты десятью годами ранее, когда ему был двадцать один год.

Он хочет стать научным писателем. «Наука часто воспринимается как что-то холодное, – говорит он. – Я хочу перевести ее на другой язык и показать, насколько красивой она может быть».

Кристин Стерлинг, «Коламбия Ньюз», декабрь 2002

Это интервью было опубликовано по случаю того, что Джона получил стипендию Родса для двухгодичной программы обучения в Оксфордском университете. «Каждый год тридцать два молодых американца становятся стипендиатами программы Родса, – гласит текст на ее сайте, – и отбор проходит не только на основании их выдающейся академической успеваемости, но и характера, приверженности другим и общему благу».

Билл Клинтон был одним из стипендиатов Родса, равно как и космолог Эдвин Хаббл, и кинорежиссер Терренс Малик. В 2002 году всего два студента Колумбийского университета были удостоены этой награды – Джона и Сайрус Хабиб, который сегодня, десять лет спустя, является одним из немногочисленных слепых американских политиков и самым высокопоставленным ирано-американцем в политической жизни США, занимающим должность в Законодательном собрании штата Вашингтон. Звучит потрясающе.

Джона начал писать свою первую книгу под названием «Пруст был нейробиологом»^[11], еще будучи стипендиатом Родса в Оксфорде. Ее посыл заключался в том, что все сегодняшние великие открытия нейробиологии были сделаны веком ранее творческими личностями вроде Сезанна и Пруста. Прекрасная книга. Джона был весьма умен и хорошо писал – и это не то же самое, что сказать, что и при Муссолини поезда ходили по расписанию^[12]. На протяжении своей недолгой карьеры Джона транслировал здравые мысли, писал не замешанные в скандалах эссе. После Пруста увидела свет книга «Как мы принимаем решения» и, наконец, «Вообрази». Параллельно с этим Джона заработал целое состояние, выступая с вдохновляющими речами на – назовем парочку из бесчисленного списка конференций, о которых я никогда не слышал, но на которых он был основным докладчиком – Всемирной конференции Международной ассоциации бизнес-коммуникаторов в Сан-Диего в 2011 году; «Фьюжн», Восьмой ежегодной конференции пользователей «Ди-2-Эль» в Денвере; Национальной конференции «Жертвователи – эффективным организациям» в Сиэттле в 2012 году.

В ходе последней он рассказал историю одного молодого спортсмена – прыгуна в высоту, который, несмотря на все старания, никак не мог преодолеть планку. Все прыгуны насмехались над ним. А потом он подошел к этому делу контринтуитивно, изобрел новый способ прыжка под названием «фосбери-флоп» и завоевал золото на Олимпийских играх 1968 года. На момент рассказа Джона уже получал огромные гонорары за выступления – десятки тысяч долларов. Думаю, выплаты были столь щедрыми, потому что его посыл всегда вдохновлял. Мои речи обычно более демотивирующие – и, как я успел заметить, оплачиваются хуже.

Прилагательным, чаще всего применяемым к Джоне, стало «гладуэллианский». Малкольм Гладуэлл был штатником в «Нью-йоркере» и автором самой успешной контринтуитивной поп-научной книги «Переломный момент»^[13]. Обложки книг Джоны Лерера выглядели так же, как обложки книг Малкольма Гладуэлла. И те, и другие походили на еще упакованную технику от «Эппл». Джона постепенно становился сенсацией. Когда он сменил работу, это стало инфоповодом:

ДЖОНА ЛЕРЕР УХОДИТ ИЗ «ВАЙРД» В «НЬЮ-ЙОРКЕР»

Джона Лерер, автор научно-популярных книг «Пруст был нейробиологом» [sic], «Как мы принимаем решения» и новинки 2012 года «Вообрази», покинул должность пишущего редактора в «Вайрд» ради «Нью-йоркера», где станет штатным автором.

Лерер во многом является более молодой, зацикленной на мозге версией Гладуэлла, так что он станет отличным дополнением команды «Нью-йоркера».

Кэролин Келлогг, «Лос-Анджелес таймс», 7 июня 2012

Джона уволился из «Нью-йоркера» через семь недель после вступления в должность, в тот день, когда вышла статья Майкла. Вечером воскресенья – накануне публикации – он выступал с основным докладом на Международной образовательной конференции «Встреча с профессионалами со всего мира» в Сент-Луисе. Предметом его речи была важность человеческого взаимодействия. В ходе выступления – согласно твиту присутствовавшей в зале журналистки Сары Брэйли – он заявил, что с момента изобретения «Скайпа» посещаемость встреч возросла на 30 процентов. Когда он покинул сцену, она догнала его и спросила, откуда взялась такая немыслимая статистика. «Из разговора с одним гарвардским профессором», – ответил он. Но когда она уточнила имя профессора, он таинственным образом отказался его разглашать. «Сначала я посоветуюсь с ним, можно ли назвать его вам», – разъяснил он. Она оставила Джоне свою визитку, но он больше не выходил с ней на связь, что не сильно ее удивило, поскольку на следующее утро он попал в опалу и ушел со своей должности.

В последующие дни издательство изъяло и избавилось от всех находящихся в обращении копий «Вообрази» и предложило вернуть деньги всем, кто уже приобрел себе экземпляр. Цитат Дилана хватило, чтобы свергнуть Джону. Его дальнейшей резкой паники определенно хватило: в своем разоблачении Майкл написал, что Джона «избегал прямого ответа, вводил в заблуждение и в конце концов просто-напросто солгал» ему. Интернет-порталы моментально заполонили комментарии вроде «В этом прохвосте столько самодовольства, что было даже как будто приятно увидеть его униженным» («Гардиан»), «Прибереги гонорар за книгу, болван, тебе понадобятся деньги» («Нью-Йорк таймс») и «Наверное, странно чувствуешь себя, когда в тебе столько лжи» («Тэблет»).

Тем временем в Бруклине Майкл мучительно размышлял, правильно ли он поступил, нажав на кнопку «Отправить». И хотя в итоге он решил, что этот выпад против Джоны был праведным ударом по жанру научпопа в целом – «Чтобы создать такую логичную систему, о которой моя мама сказажет: “Ой, я тут такое прочитала, ты знал, что вот это ведет вот к этому?”, нужно явно сглаживать углы», – слова Эндрю Вайли преследовали его. Возможно, этого было недостаточно, чтобы разрушить жизнь человека.

Но дальше стало еще хуже. Журнал «Вайрд» попросил профессора журналистики Чарльза Сейфе изучить восемнадцать колонок, которые Джона написал для них. Во всех, кроме одной, нашлись «следы некоторой журналистской оплошности». В основном Джона использовал одни и те же свои предложения в разных статьях, но этим все не ограничилось. Представьте, что было бы, забудь я закавычить цитаты, взятые с сайта стипендии Родса. Вот такого плана нередкая небрежность и плагиат вскрылись. Возможно, худшим нарушением стало то, что Джона позаимствовал несколько абзацев из блога Кристиана Джарретта (Британское психологическое общество) и выдал за свой текст.

Майкл с огромным облегчением выдохнул – как он сам мне рассказал, – узнав, что «вранье затронуло каждую книгу, каждую журналистскую работу».

Джона испарился, оставив последний, невинный, до-скандальный твит, подобный блюду с заветрившейся едой на борту «Марии Целесты»^[14]:

Новый альбом Фионы Эппл «умопомрачительный», восхищается @sfj.

@jonahlehrer 18 июня 2012 ^[15]

Он игнорировал любые запросы на интервью. И всплыл обратно на поверхность лишь однажды, чтобы кратко ответить Эми Уоллес из «Лос-Анджелес мэгэзин», что интервью он не дает. Так что я невероятно удивился, когда он ответил на мое письмо. Он был «счастлив связаться со мной», написал он, и «с радостью поговорил бы по телефону или как-то еще». В итоге мы договорились прогуляться по Голливудским холмам. Я вылетел в Лос-Анджелес, несмотря на то, что его последнее письмо ближе к концу содержало в себе неожиданную и обескураживающую фразу: «Не уверен, что я готов стать темой для исследования или поговорить под запись».

Казалось уместным, что мы шли именно по пустынному каньону, поскольку кара ощущалась как нечто библейское: публичное посрамление, за которым последовало изгнание в пустыню. На этом, правда, аналогия заканчивалась, так как, согласно Библии, пустыня не была наводнена ослепительно красивыми кинозвездами и моделями, выгуливающими своих собачек.

Некоторое время мы шагали в тишине. Затем Джона привел еще два аргумента (наравне с «американцы жаждут трагедий с хеппи-эндом»), почему мне не стоит писать о нем. Первый – если я планировал быть добряком, он этого не заслужил. Второй – предупреждение: «То, что я сейчас по большей части ощущаю, невероятно радиоактивно. Так что даже когда люди идут на контакт с хорошими намерениями, в итоге я заражаю их своими изотопами».

Джона считал, что наше совместное времяпрепровождение неожиданным образом разрушит меня.

– Ну, со мной такого точно не случится, – рассмеялся я.

– Значит, вы будете первым, – ответил он.

Услышав, как он произнес это, я ощутил резкий укол паники. Это довольно жутко слышать от другого человека. Тем не менее я продолжил убеждать его, снова и снова, но каждая новая фраза словно все сильнее терзала его. Как будто я был сиреной, упорно манящей его к скалам своей песней о возможном искуплении. Он сказал, что худшими днями для него были те, когда он позволил себе почувствовать надежду на второй шанс. Лучшими – те, когда он понял, что все кончено, а его уничтожение – необходимость, которая призвана отпугнуть других.

Я сдался. Джона отвез меня обратно в отель. В машине я уставился на свои колени, истощенный, как телефонный продажник после длинной смены.

Потом Джона внезапно сказал:

– Я решил принести публичные извинения.

Я посмотрел на него.

– Правда?

– На следующей неделе, – ответил он. – В Майами. На ланче Найтов.

Фонд Джона С. и Джеймса Л. Найтов «Найт фаундейшн» был основан владельцами «Чикаго дейли ньюз» и «Майами херальд», дабы спонсировать молодых журналистов и их инновационные идеи. Джона сказал, что для руководства фонда запланирована конференция, и его попросили выступить на ней с основным докладом в последний день. Выступая в защиту диджитал-медиа, они планировали вести онлайн-трансляцию его речи на своем веб-сайте.

– Я пишу ее, все зачеркиваю и переписываю заново, – сказал Джона. – Вы не прочтете? Возможно, после этого мы сможем обсудить, вписываюсь ли я в ваше повествование.

* * *

Я автор книги о креативности, которая по большей части прославилась содержанием нескольких выдуманных цитат Боба Дилана. Я совершил плагиат в своем собственном блоге. Я неоднократно солгал журналисту по имени Майкл Мойнихэн, чтобы скрыть ту историю с Диланом…

Я сидел в самолете и читал речь Джоны. Это было жесткое начало – неприкрытое объявление вины, за которым следовал отчет о стыде и сожалении:

Я думаю обо всех читателях, которых расстроил, о людях, которые заплатили немалые деньги за мою книгу и теперь не хотят видеть ее на своей полке…

Меня поразила его прямота. На прогулке Джона настаивал, что если он и решит дать мне интервью, то одной из тем, закрытых для обсуждения, будет стыд. Он сказал, что это слишком личное и конфиденциальное. Но к следующему предложению стало понятно, что со стыдом он намеревался покончить настолько быстро, насколько возможно, и перейти дальше. Такой извинительной речи, как вскоре стало ясно, еще не было. Он планировал объяснить свои недостатки с точки зрения нейробиологии. Это был доклад Джоны Лерера об уникальных пороках умных людей, подобных Джоне Лереру. Он начал сравнивать себя с непреднамеренно ошибающимися учеными, работающими в криминалистических лабораториях ФБР. Невинных людей осуждали за терроризм, поскольку гениальные ученые в ФБР были

жертвами своего скрытого мозга, до такой степени разрушенного недостатками, что они даже не подозревали об их существовании.

В пример он привел адвоката из Орегона, Брэндона Мэйфилда, которого ФБР ложно обвинило в причастности к терактам в Мадриде в 2004 году. Отпечатки пальцев были обнаружены на сумке со взрывчаткой, найденной на месте взрыва. Когда ФБР внесло их в свою базу, имя Мэйфилда всплыло, обозначив совпадение.

Вскоре детективы обнаружили, что Мэйфилд – мусульманин, женатый на мигрантке из Египта и ранее представлявший интересы осужденного террориста в деле об опеке над детьми.

ФБР задержало Мэйфилда на две недели, после признав, что совпадение отпечатка в действительности было «даже не близким». Фактически, бюро пало жертвой предубеждения, известного как «предвзятость восприятия». Сотрудники принимали в расчет только ту информацию, которая подтверждала их уже сформировавшееся убеждение, что Мэйфилд и есть преступник. Они подсознательно отфильтровывали доказательства, свидетельствующие о его невиновности. После скандала ФБР внедрило новые жесткие реформы, призванные искоренить ошибки. Было бы великолепно – речь Джоны подходила к концу, – если бы нечто подобное могло произойти и в его случае:

Если мне посчастливится вернуться к писательству, я уже не напишу непроверенную информацию и не оставлю не помеченные сносками цитаты. Потому что вот что я понял: пока я не готов постоянно бороться с неудачами – до тех пор, пока я не буду готов исправлять первый черновик, выслушивать критику в адрес второго и представлять итоговый вариант на хорошую, независимую «чистку», – я не создам ничего, что стоило бы сохранить.

Это был тот хеппи-энд, которого, как считал Джона, и хотят американцы. Сидя в том самолете, я осознал, что понятия не имею, хорошая это речь или плохая, хорошо или плохо она будет принята общественностью. История про ФБР была косвенной и уклончивой. В случае Джоны все было не совсем так, как с ФБР. Так уж случилось, что я и сам исследовал опасности, связанные с предвзятостью восприятия, и я согласен с Джоной: это и впрямь весьма опасное предубеждение, часто лежащее у истоков судебной ошибки. В действительности, с тех пор, как я впервые узнал о феномене предвзятости восприятия, я начал видеть его везде. Везде. Но даже такой поборник этого предубеждения, как я, видел, что к Джоне это не имеет отношения. Намеренно исказить цитаты Боба Дилана, чтобы они подошли к тезису о том, как работает креативность, – это не предвзятость восприятия.

Так что мне отступление про ФБР показалось не совсем ясным, но все же был неплохой шанс, что речь будет похожа на концовку фильма «Певец джаза» с Нилом Даймондом, где опальный синагогальный кантор завоевывает сердца верующих, напомнив им, как прекрасен его голос. Я отправил Джоне письмо, в котором написал, что считаю его речь отличной. Он поблагодарил меня в ответном письме. Я спросил, можно ли мне поехать с ним в Майами. Он ответил отрицательно.

* * *

– Я автор книги о креативности, в которой содержалось несколько выдуманных цитат Боба Дилана… Я солгал журналисту по имени Майкл Мойнихэн…

Джона неподвижно стоял за трибуной на конференции «Найт фаундейшн». Я смотрел его выступление из дома, с экрана компьютера. В прежние времена прибыльных публичных выступлений его голос становился то выше, то ниже, делая акцент на том или ином слове, но теперь он звучал плоско, словно испуганный ребенок, выступающий перед классом. Это была самая важная речь в его жизни. Он умолял, чтобы ему дали второй шанс. И вдобавок, словно вся эта ситуация и без того не была для него стрессовой, «Найт фаундейшн» решили водрузить за его головой огромный экран, на который вывели живую ленту Твиттера. Все смотрящие выступление из дома могли напрямую твитнуть свое текущее мнение насчет мольбы Джоны о прощении, используя хештег #infoneeds, и этот комментарий всплывал моментально – в реальном времени, огромными буквами – рядом с лицом Джоны. Второй экран был расположен на уровне его глаз.

Я видел, как глаза Джоны косятся на него.

Вау. Речь Джоны Лерера с ходу погружает в список провалов, ошибок и признаний вины.

Вот так нужно извиняться, люди.

В течение предыдущих семи месяцев Джону стыдили, высмеивали и изгоняли. Он нетвердой походкой бродил по каньонам Лос-Анджелеса, покрытый неизменным налетом вины и стыда, с неизменным комком боли. И теперь вдруг появился свет. Мне казалось, что я стал свидетелем чуда. Прямо как в случае с создателями спам-бота мы знали, когда пристыдить и когда остановиться. Словно мы инстинктивно поняли, что кара Джоны достигла справедливого пика, и настало время послушать, что он скажет.