Обвиняя жертву. Почему мы не верим жертвам и защищаем насильников

Хейнс, новоиспеченная студентка колледжа, не сомневалась, что это было именно изнасилование, но не знала, стоит ли сообщать о пережитом руководству кампуса. Она не понимала, найдутся ли у нее «силы» рассказать об этом, и поверят ли ей просто так. Она не знала, защитят ли ее «на этот раз», или, как в детстве, ей снова придется «защищать других людей».

Прекрасно понимая, что ее истории могут не придать особого значения, она все же решилась рассказать о произошедшем. Однако колледж решил, что виновата сама Хейнс. Как она вспоминает, ей сказали: «Не надо было уходить за пределы кампуса. И не надо было надевать это платье. И общаться с этими мальчиками тоже. Надо было сидеть и учиться». «Во всем оказалась виновата я», – подчеркивает она.

В конечном итоге Хейнс отказалась от обвинений.

– Казалось, будто меня заставили защитить собственного обидчика вопреки моей боли, моим чувствам и моему опыту, – объясняет она. – И никто не хотел защищать меня.

В итоге она чувствовала, что случившееся с ней не важно, а значит и «ее жизнь не так уж ценна».

Позже она написала: «Жизни черных женщин, которых изнасиловали, не важны».

Доверие к темнокожим женщинам занижают несколько иначе, чем к белым женщинам. У темнокожих женщин не просто более низкий статус – у них другой статус. Как заметила правовед Анджела П. Харрис, темнокожие женщины – это «небелые женщины, только в худшем положении». Когда речь идет о доверии, устоявшиеся мифы о сексуальности темнокожих женщин еще сильнее искажают восприятие их обвинений, что приводит к недоверию и безразличию.

Возьмем дело адвоката Аниты Хилл. Она обвинила в сексуальных домогательствах Кларенса Томаса. Слушания по этому делу проходили почти 30 лет назад, но до сих пор считается, что они сильно повлияли на дальнейшее развитие США. Как писала журналистка Джейн Майер:

«Слушания превратились в безобразное выяснение отношений, где Томас и его защитники изо всех сил пытались унизить достоинство Хилл и подорвать к ней доверие. Например, они без каких-либо реальных доказательств обвиняли ее во лжи, додумывании и эротомании».

Скептически настроенные по отношению к заявлениям Хилл указывали, что она отказалась подать жалобу на Томаса несколькими годами ранее, когда ушла из Комиссии равных возможностей при найме, где работала у него в подчинении. Примерно тогда Хилл рассказала их общему другу, что уже около двух лет Томас ее домогается.

– Не может быть! – ответил ее друг.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Хилл.

– Не то чтобы я тебе не верю, но не могу поверить, что Кларенс Томас на такое способен.

Хилл заплакала. Этот разговор, по ее словам, «определил ее готовность обсудить пережитое с кем-нибудь еще».

– Если так отреагировал мой друг, вряд ли стоит ожидать чего-то другого от сторонников Томаса, – вспоминает она свои мысли.

Она не поднимала эту тему почти 10 лет.

Когда Хилл публично обвинила Томаса, которого к тому времени почти назначили членом Верховного суда, ей снова не поверили. Томас получил должность, а Хилл – разрушенную репутацию. В консервативных кругах ее часто изображали невменяемой и похотливой, «немного странноватой и немного шлюховатой», как написал один политический обозреватель.

Размышляя о своем опыте, Хилл отмечает, что темнокожие женщины как группа долгое время считались «развратными и легкодоступными». Во времена рабства «сексуальное насилие над ними не было преступлением», а жертв, «которые осмеливались пожаловаться, обвиняли в неадекватности или выдумывании какого-то неправильного отношения к ним». Сотни лет спустя утверждения Хилл отрицали под таким же предлогом. Она пишет:

«Созданный обществом ложный образ эротоманки, которая из-за вожделения не отличает фантазии от реальности, прекрасно вписывается в миф о сексуальности темнокожих женщин».

Когда темнокожая женщина делает три заявления – это случилось, это неправильно, это важно, – доверие к ней и ее словам падает с двойной скоростью. К обвинениям любых жертв часто относятся с безразличием, даже если верят в их истинность, но слова темнокожих женщин обесценивает не только общество в целом, но и расовое сообщество в частности. Анита Хилл чувствует, что ее принуждают «отказаться от гендера в пользу защиты расовой идентичности». По ее словам, это заставляет темнокожих женщин молчать о насилии. «Запрет рассказывать о домогательствах, домашнем насилии и даже изнасилованиях связан с историями об издевательствах над темнокожими мужчинами и их линчевании, – добавляет Хилл. – Нам говорят: страдать будет либо только жертва, либо все сообщество, если она расскажет о произошедшем».

Каждый из трех механизмов занижения – недоверие, обвинение, пренебрежение – применяют к темнокожим женщинам с особой мстительностью. Одно исследование показало, что в ответ на рассказ членам семьи о сексуальном насилии темнокожие жертвы чаще всего слышат, как факт нападения отрицают, их самих обвиняют в произошедшем или же к их обвинениям относятся с пренебрежением.

Подверженные большему риску сексуального насилия чаще остальных сталкиваются с этими механизмами, из-за чего их желание поделиться пережитым становится еще меньше. Психологи, изучавшие нежелание темнокожих женщин рассказывать об абьюзе, обнаружили «культурный мандат афроамериканских преступников-мужчин на защиту от фактического и предполагаемого несправедливого обращения со стороны системы уголовного правосудия» (подавляющее большинство случаев сексуального насилия происходит внутри одной расы, за исключением нападений на женщин коренных народов, которые, как показывают исследования, чаще всего носят межрасовый характер).

Заявление темнокожей женщины о насилии могут расценить как акт предательства. Активистка-феминистка и исследовательница афроамериканистики Саламишах Тиллет пишет, что «стереотип о темнокожем мужчине-насильнике… запугал темнокожих женщин, которых афроамериканские мужчины вынуждают молчать под угрозой обвинения в предательстве расы или, того хуже, в потворстве системе уголовного правосудия, которая лишает свободы темнокожих мужчин несоразмерно чаще, чем белых». Принуждение темнокожих женщин к обету молчания приводит к «форме самоотречения, чреватой еще большим разложением», как однажды заметила Анита Хилл.

Основательница движения Me Too Тарана Берк продолжает заниматься проблемами обычных жертв, на которых обращают куда меньше внимания, чем на знаменитостей. Берк призывает признать важность их страданий, чтобы их историям тоже начали придавать значение. Но, как подчеркивает Дрим Хэмптон, исполнительный продюсер документального сериала «Выжить после Ар Келли» (Surviving R. Kelly)^[18], темнокожие женщины ожидают иной реакции и поэтому предпочитают ничего не рассказывать. «Именно так они заставляют темнокожих женщин молчать – подчеркивая, что страдания темнокожих мужчин от системы правосудия превосходят любые другие страдания», – замечает она.

«Нашим женщинам всегда приходилось расставлять приоритеты в пользу общей расовой борьбы, иногда жертвуя достоинством и безопасностью. Но если сегодня они осмелятся сказать хоть одно дурное слово о темнокожих насильниках, их обвинят в неверности нашему наследию и культуре», – пишет журналист Джамиль Смит.

В мире, где о насильниках заботятся больше, чем о жертвах, у темнокожих женщин еще больше причин молчать, ущемляя собственные интересы.

Независимо от расы небелых жертв обычно ставят ниже их обидчиков. «Небелые женщины занимают совсем другое положение в экономической, социальной и политической сферах общества», – пишет профессор права Кимберли Уильямс Креншоу, которая ввела термин «интерсекциональность»^[19], чтобы подчеркнуть, насколько важно учитывать пересечение идентичности и неравенства. Будь обвинительница темнокожей, латиноамериканкой, азиато-американкой или мусульманкой, ее социальный статус, раса, религиозная принадлежность и многое другое будут влиять на доверие к ней и ее словам.

Женщины коренных народов сталкиваются с занижением доверия примерно так же, как и другие небелые женщины, но здесь есть свои особенности. Профессор права, лауреат стипендии Макартура^[20] и представительница народа маскоги (крик)^[21] из штата Оклахома Сара Дир посвятила более двух десятилетий помощи жертвам гендерного насилия среди коренных народов, которых она называет «не просто самыми виктимизированными, но и самыми подлинными жертвами, первыми жертвами политического и политизированного сексуального насилия». Показатели насилия над женщинами коренных народов ошеломляют: по государственным подсчетам, больше половины из них хотя бы раз в жизни подвергается насилию. В некоторых общинах, особенно в отдаленных деревнях, эти показатели еще выше.

– В их жизни насилие скорее произойдет, чем нет, – говорит одна из активистов в области охраны здоровья женщин в резервации племени янктон-сиу^[22] в Южной Дакоте.

Чиновники настолько занижают доверие к жертвам среди коренного населения, что пережившим насилие кажется, будто рассказ о произошедшем ни к чему не приведет. Эти женщины прекрасно осознают, что их просто никто не станет слушать.

– Когда ты слышала или своими глазами видела, как мама, сестра или тети рассказывают о насилии, и никто ни черта не делает, то как ты можешь решить, что в твоем случае все будет иначе? – спрашивает Дир.

Обычно племенные общины территориально обособлены от сотрудников правоохранительных органов, ответственных за их защиту, и присяжных, которые теоретически должны выносить вердикт по их делам. В континентальных штатах обычно именно федеральные власти занимаются расследованиями сексуального насилия среди коренного населения, а не сами племена, поскольку последние не имеют возможности наказать нарушителей не из коренных народов (которые, повторюсь, ответственны за большинство случаев насилия женщин из их племен). Это создает ощущение оторванности и подчеркивает безразличие чужаков, ответственных за расследование дел, к страданиям этих женщин.

Местные правоохранительные органы также равнодушны к проблемам женщин коренного населения. Несколько отделений полиции Аляски уже обрели дурную славу за нежелание рассматривать жалобы на сексуальное насилие. Показательны наблюдения Гретхен Смолл, которая служила в полиции города Ном в середине 2000-х. Она рассказывает, как вскоре после поступления на службу поняла, что ее отделение постоянно отклоняет заявления от женщин коренного населения. Из раза в раз полиция обвиняла и игнорировала их.

Смолл вспоминает, как женщина из коренных племен сообщила, что выпивала в баре, а потом проснулась в гостиничном номере с несколькими мужчинами. Один из них рассказал, что, пока она была без сознания, пятеро других неоднократно ее насиловали. Выслушав рассказ жертвы, Смолл вернулась в полицейский участок и приступила к расследованию, но двое коллег-офицеров сказали ей, что этот эпизод не был изнасилованием, ведь обвинительница была пьяна. Когда Смолл напомнила им, что секс с жертвой в бессознательном состоянии считается преступлением, офицеры «засмеялись и указали мне на стопку дел», объяснив, что «если у жертвы «были эпизоды употребления алкоголя или случайных связей», дело «никогда не будут расследовать».

В Номе, как и везде, веры в то, что насилие произошло, недостаточно, чтобы начать действовать. Адвокат одной из местных жертв заметил устоявшееся «представление, закрепившееся и в правоохранительных органах, и среди самих членов сообщества: если с человеком происходит нечто подобное, то… он сам виноват».

Порицание – не единственный механизм занижения доверия к жертвам коренных народов.

Отдельная проблема – равнодушие. Многие полицейские совершенно безразличны к тяжелому состоянию жертв.

По словам Смолл, однажды ей приказали прекратить расследование в отношении белого мужчины, подозреваемого в изнасиловании 14-летней девочки из коренного населения Аляски.

«Он не по девочкам, – вспоминает Смолл слова сержанта. – Он просто спаивает женщин в баре и отвозит их в тундру, чтобы заняться сексом… Он хороший парень».

После этого и других случаев Смолл вынудили признать, что «женщины коренного населения здесь ничего не значат». Более того: некоторые адвокаты призывали их не сообщать о насилии.

Больно это признавать, объясняет Сара Дир, но желание выступить с показаниями лишь усугубляет травму [от нападения], когда тебе никто не помогает.

И для многих жертв – не только среди коренного населения – отсутствие поддержки больнее самого насилия.

Жертвы из маргинализованных групп готовы к тому, что их слова пропустят мимо ушей. Как написала одна транс-женщина, которая решила не сообщать о насилии:

«Пока многие жертвы сталкиваются с недоверием, транс-жертвам грозит особое непринятие, поскольку какая-то часть общества думает, что трансгендерные люди «слишком отвратительны», чтобы их насиловали. Поэтому я молчала».

Чем меньше жертве доверяют, тем больше у нее причин молчать.

Несмотря на то, что обвинительницам доверяют в разной степени в зависимости от целого ряда причин, всех их объединяет одно: отсутствие разбирательств после заявления об абьюзе похоже на повторное насилие. И часто жертвы продолжают молчать, чтобы общество их не отвергло. Молчание пережившей насилие – результат того, что я называю ожидаемым занижением доверия.

Как комплекс доверия вынуждает жертв молчать

Эбби Хонольд родилась и выросла в Миннесоте с пятью братьями и сестрами в семье среднего класса. Она поступила в Миннесотский университет, который окончила в 2017-ом году, пройдя «долгий и неприятный» путь.

Несколькими годами ранее Хонольд изнасиловали в бессознательном состоянии.

Я чувствовала, что это полностью моя вина, – объясняет она, добавляя, что до нападения принимала наркотики вместе со своим насильником. – Казалось, что во всем виновата только я. И если я сама так думала, то что бы сказали копы?

До нашего разговора о случившемся знали только несколько ее друзей и врач.

Девушка отказалась обратиться в полицию, и это связано с другим мужчиной в жизни Хонольд, Дэниелом Дрил-Меллумом, который изнасиловал ее примерно за год до этого. В тот раз все было иначе: после нападения Хонольд отвезли в больницу на скорой помощи. Она подала заявление в полицию и не считала себя виноватой – по крайней мере, сначала.

Но с заявлением обошлись довольно небрежно: Хонольд приняли за обманщицу, пожалевшую о сексе по обоюдному согласию. После этого Хонольд снились кошмары, в которых она звонила по номеру 911, но никто ей не отвечал.

Первое изнасилование было крайне жестоким. Через дорогу от места, где это произошло, сотни студентов отмечали итоги футбольного матча между Миннесотой и Айовой. Хонольд познакомилась с Дрил-Меллумом через общего друга и согласилась сходить к нему домой, чтобы помочь принести водку на вечеринку. Как только они вошли, Дрил-Меллум затащил Хонольд в спальню и, несмотря на сопротивление, грубо снял с нее одежду, оставив царапины на ногах.

«Я просто оторопела», – объясняла позже Хонольд. Он бросил ее на кровать и насиловал (анально и вагинально), кусал и душил, пока она ненадолго не потеряла сознание.

«Я думала, что умру, но перспектива не казалась такой плохой, ведь тогда все это закончится».

Но когда насильник оставил ее, и Хонольд сказала, что уходит, он вновь над ней надругался.

– В этот раз я изо всех сил пиналась, вырывалась и пыталась встать, потому что понимала, через какой ужас мне предстоит пройти, – сказала девушка.

Когда Хонольд наконец удалось сбежать из квартиры, она запаниковала. Стоял солнечный и ясный полдень, и она вернулась на вечеринку.

«По мне было видно, что что-то случилось. Волосы растрепаны, одежда измята, макияж размазан слезами. Ко мне начали подходить студенты… И я слышала, как некоторые из них говорили что-то вроде: «Боже, думаете, ее изнасиловали или что-то типа того? Какой ужас». Даже слышать об этом было отвратительно, так что я свернулась калачиком… И просто начала плакать».

Кто-то из студентов посоветовал Хонольд позвонить 911, что она и сделала. Сначала приехала полицейская машина, а затем – скорая помощь. Как рассказала мне девушка, полицейские посоветовали ей ехать в больницу без друзей, потому что они могли повлиять на ее восприятие произошедшего. Ей не разрешили позвонить маме.

– Можешь позвонить ей позже, – строго сказал офицер. – Все-таки ситуация довольно унизительная.

– А ты дала этому мальчику понять, что он насилует тебя? – спросил другой офицер.

– Кажется, ты не говорила «нет», дорогуша, а мальчики прекрасно понимают это слово. Попробуй его использовать в следующий раз.

Хонольд помнит, как задумалась, могла ли она какими-то словами убедить насильника остановиться.

По дороге в больницу она обдумывала сказанное офицерами и все больше жалела о звонке в полицию. Ее не покидали мысли о том, что она не важна, произошедшее тоже не имеет значения, и на самом деле все не так уж и страшно – она просто ноет и драматизирует.

Вскоре после прибытия в больницу к Хонольд пришел детектив.

– Ты должна понимать, все это ни к чему не приведет, – предупредил он, отметив, что связался с человеком, которого Хонольд назвала насильником. – Я поговорил с этим парнем, и, по его словам, все было по обоюдному согласию. Что ты можешь сказать по этому поводу?

Хонольд была не в состоянии отвечать на вопросы детектива, который словно хотел подловить ее на неправильном ответе. Девушка изо всех сил пыталась четко и правдиво рассказать о том, что произошло. Но, как это часто бывает после пережитого сексуального насилия, особенно когда допрашивающий не проявляет сострадания к жертве, Хонольд опускала детали. Она не упомянула укусы, попытку удушения или анальное изнасилование:

– Я очень старалась прямо отвечать на его вопросы, говорить именно то, о чем, как мне казалось, спрашивал детектив, а он требовал, чтобы я рассказывала все по хронологии. Если я резко что-то вспоминала и вставляла это в рассказ, он меня перебивал.

После допроса детектив сказал, что, в сущности, описанные события «не такие уж и серьезные».

Как вспоминает Хонольд, мужчина объяснил:

– Пока все это – просто слова, и мы ничего не сможем с ними сделать, но комплект^[23] ты все равно получишь.

Девушку привели к медсестре на очередной допрос, но в этот раз он проходил с позиции признания травмы. Медсестра задала серию открытых вопросов, многие из которых касались физических ощущений Хонольд во время нападения. Когда ее спросили, какой вкус она ощущала во время инцидента, Хонольд внезапно вспомнила, как пальцы Дрилл-Меллума оказались у нее в горле, а потом во рту было что-то еще. Во время осмотра медсестра обнаружила, что уздечка губ Хонольд – небольшая складка кожи, соединяющая верхнюю губу с деснами – была разорвана. Также она заметила царапины и следы укусов, некоторые из которых могли оставить шрамы, а также десятки ран влагалища и анального отверстия. Тем же вечером медсестра связалась с детективом и описала травмы Хонольд как одни из самых серьезных, которые она видела за 700 обследований.

– Тогда я подумала, что это был своего рода «идеальный случай», – позже сказала медсестра. – Вам стоит отнестись к этому серьезно, – настаивала она в разговоре с детективом.

На это он ответил: «Знаете, сегодня дети любят всякие извращения».

Хонольд вернулась в кампус, где началась ее новая жизнь. В ночь изнасилования несколько ее друзей-парней, явно пьяных, отправили ей голосовые сообщения со смехом и криками: «Черт, мы не знали, что это так просто». Очень быстро по кампусу распространилась новость о том, что Хонольд наврала об изнасиловании.

Повсюду ходили слухи, – вспоминает она, – что я подошла к Дэну на улице и сказала: «Хочешь пойти наверх и заняться жестким сексом?». А когда все закончилось, я позвонила 911, потому что он не захотел со мной встречаться.

В ближайшие месяцы Хонольд узнала, что она «чокнутая обманщица», «психопатка» и «шлюха», а Дрилл-Меллум – «невиновный», «никогда бы этого не сделал» и «оправдан копами».

Для Хонольд наступило ужасное время. Полиция сняла обвинение с Дрилл-Меллума вскоре после его ареста, а Хонольд стало еще хуже, потому что ей «никто не верил». Она боялась, что Дрилл-Меллум снова ее изнасилует и ему снова все «сойдет с рук».

Сегодня Хонольд думает: эти слухи вполне могли сделать ее идеальной мишенью для людей, решивших, что ей уже никогда не поверят. По крайней мере, она точно это чувствовала – девушке казалось, что любое выдвинутое ею обвинение обязательно воспримут как ложь. Это объясняет, почему почти год спустя она не стала привлекать полицию после второго изнасилования.

«Я не была к этому готова, – вспоминает Хонольд. – Не уверена, что смогла бы еще раз пережить такую реакцию».

Позже Дрилл-Меллума обвинили еще две женщины, и тогда следствие вспомнило случай Хонольд.

«Тебе повезло, что мы обвиняем кого-то его статуса в изнасиловании кого-то твоего статуса», – сказал ей прокурор, подразумевая, что нападавший происходил из более богатой и интеллигентной семьи.

В конце концов, Дрилл-Меллум признал себя виновным и получил тюремный срок.

Хонольд вряд ли чувствовала себя «везучей», но то, что насильник не остался безнаказанным, было для нее очень важно. Дела о сексуальных преступлениях очень редко добираются до суда. Чаще всего жертва не сообщает об инциденте в полицию, как поступила Хонольд, пережив второе изнасилование. Жертвы предпочитают молчать.

Комплекс доверия работает наперед, не позволяя абьюзу даже всплыть на поверхность. Мы знаем, что в большинстве случаев о сексуальном насилии официально не сообщают.

Среди самой уязвимой для изнасилования группы – молодых женщин в возрасте от 18 до 24 лет – меньше трети обращается в полицию после пережитого.

Студентки колледжей заявляют об изнасилованиях еще реже: по одним оценкам, это делают только 20 %, по другим – менее 5 %. А небелые женщины рассказывают о насилии еще реже – как в колледжах, так и за их пределами. Согласно государственным исследованиям, на каждую сообщившую о насилии темнокожую женщину приходится 15 промолчавших.

Хотя студентки редко сообщают в полицию об изнасилованиях, они готовы выдвинуть обвинения, если их слова будут «казаться правдоподобными» – если они уверены, что следствие найдет вещественные доказательства насилия со стороны незнакомца. Но подавляющее большинство эпизодов насилия нельзя назвать жестоким изнасилованием незнакомцем: более 75 % жертв знают своего обидчика, а девять из десяти девушек заявляют, что нападавший был безоружен. Жалобам на сексуальное насилие обычно недостает общепринятых признаков правдоподобности, из-за чего большинство жертв полагает, и весьма обоснованно, что их не станут слушать и обвинят во лжи.

Многие жертвы после официальной или неформальной жалобы на насилие ожидают, что их словами пренебрегут, а их самих пристыдят, даже если окружающие готовы согласиться – это произошло. Пережившие насилие понимают, что из-за недостатка доверия на их обвинения могут просто не обратить внимания.

Чтобы избежать недоверия, пренебрежения и осуждения, большинство предпочитает молчать.

Превентивное действие комплекса доверия объясняет, почему обычно жертвы ни о чем не рассказывают.

Для некоторых жертв, включая Эбби Хонольд, ожидание несправедливого отношения – предсказуемого занижения доверия – происходит из опыта прошлого. Часто жертвы в моей практике вскользь упоминали о пережитом много лет назад насилии, с которым никто не стал разбираться. Статистика сексуального насилия над детьми и подростками пугает. Особенно уязвимы темнокожие девушки: по оценкам, 65 % из них подвергаются сексуальному насилию до достижения 14 лет. Независимо от расы сексуальное насилие в детстве или подростковом возрасте увеличивает вероятность сексуального насилия во взрослой жизни. И большинство этих жертв молчит. Когда на их жалобы не реагируют, они усваивают горький урок: ничего не изменится, сколько ни старайся.

Есть и другие причины многолетнего молчания переживших абьюз. Жертвы, готовые сообщить о насилии, часто меняют решение, когда, признавшись близкому человеку, не встречают поддержки. Многие знакомые мне женщины предпочли не подавать заявление из-за негативной реакции на их первую попытку что-то рассказать. Психологи доказали, что «негативные социальные реакции» со стороны близких убеждают жертв больше никому не рассказывать о случившемся.

Когда первое признание жертвы обесценивают недоверием, порицанием или пренебрежением, она часто замолкает. В беседах с пережившими насилие и домогательства на работе я часто замечала, как реакция на первое признание влияет на их дальнейшие шаги. Близкие, не поддержавшие жертв, усиливали чувство бессмысленности борьбы, часто сопровождающее желание подать заявление. Девушки говорили мне:

– Если друзья мне не верят, почему должны поверить те, кто меня даже не знает? Если мама обвинила меня, почему полиция не сделает то же самое? Если моих самых близких людей не волнует произошедшее, почему это должно интересовать кого-то еще?

Молчать могут даже те, кто лично не сталкивался с занижением доверия, но понимает особенности нашей культуры, где к обвинениям мало кто прислушивается. Многие жертвы осознают вероятность возникновения недоверия, порицания или пренебрежения. Они видели, как с другими обвинительницами обходятся члены семьи и друзья, сотрудники полиции и другие официальные лица, а также общество в целом. Из-за этого им сложно рассказывать о своей ситуации, если она не попадает в канон насилия со стороны незнакомца.

Пренебрежение – необычайно мощная превентивная сила. Пережившие сексуальное насилие часто молчат, опасаясь, что вред, нанесенный им, признают несоразмерным возможным последствиям для обвиняемого мужчины.

Чтобы избежать безразличия, многие жертвы решают поделиться своим опытом только в терапевтических целях.

Психолог Николь Джонсон исследует меры по борьбе с гендерным насилием и его профилактикой. В рамках своей клинической практики Джонсон много лет проработала с травмированными людьми, в частности пережившими сексуальное насилие. Она сказала мне, что многие ее клиентки опасаются несерьезного отношения к своей ситуации и поэтому не подают заявление. Эти женщины понимают, что защиту обычно получает обвиняемый, а не обвиняющая.

Ожидание, что потенциальные защитники встанут на сторону насильника, убивает желание что-либо рассказывать. О сексуальных домогательствах на работе молчат во всех сферах. Около 90 % сотрудниц, подвергшихся насилию, не распространяются об этом через официальные каналы, потому что ожидают «бездействия», как выяснила рабочая группа, созванная Комиссией по равным возможностям трудоустройства. Многие сотрудницы также подозревают, что в случае официальной жалобы их заявлению не поверят или их самих обвинят «в подстрекательстве к насилию».

У жертв нефизических домогательств на работе есть все причины сомневаться, что на их жалобу отреагируют незамедлительно. Большую часть истории США в законах страны не существовало понятия «сексуальное домогательство»^[24]. В 1975-ом году журналистка Лин Фарли, читавшая в Корнельском университете курс о женщинах в сфере трудоустройства, собрала студенток и предложила им рассказать о своем опыте работы. Фарли вспоминает, что в трудовых отношениях женщин разных рас и финансовых положений прослеживался почти незаметный, но «легко узнаваемый паттерн».

– Каждая из нас хотя бы раз увольнялась или была уволена, потому что поведение мужчин доставляло слишком много дискомфорта, – говорит Фарли.

Вскоре после этого суды начали рассматривать иски о домогательствах в рабочей среде, о чем я расскажу в следующих главах. Как пишет правовед и пионер в этой области Кэтрин Маккиннон, раньше домогательства считали «чем-то, что нужно просто перетерпеть». Только после появления определения «сексуальное домогательство» такое поведение можно было признать неправильным и незаконным.

Но даже несмотря на признание неправомерности подобных действий, жертвы домогательств в рабочей среде (особенно из маргинализованных групп) сомневаются, что их жалобы к чему-то приведут. Как и бесчисленные жертвы насилия в рабочей среде и за ее пределами, многие молча терпят.

Алехандра начала работать уборщицей в городе Фресно в 2003-ем году. Ее смены длились с 17:30 до 2:00 с понедельника по пятницу. По словам Алехандры, в первый год работы ее начальник, человек по имени Матео, начал ее домогаться. Он высказывался по поводу ее ягодиц и говорил, что хотел бы почувствовать ее на своем члене, смотрел порнографию и мастурбировал в ее присутствии, неоднократно требовал, чтобы она занялась с ним оральным сексом или потрогала его обнаженный член. И он попытался ее изнасиловать. Матео часто говорил, что ее словам все равно «никто не поверит», – обычно насильники заставляют жертву молчать именно так. Алехандра терпела насилие более 10 лет, прежде чем решилась сообщить об этом в полицию и своему работодателю.

Жертвы домогательств в рабочей среде должны учитывать не только перспективу недоверия, но и опасность возмездия. Женщин часто рассматривают как «расходный материал», что отражает и подкрепляет рабочую иерархию. Между тем их обидчиков ценят куда больше – как мужчин и как более влиятельных сотрудников. Поэтому начальство с большей вероятностью будет защищать насильников, а не жертв, которые вроде как не представляют особой ценности. Эта тенденция вызывает закономерное беспокойство у сотрудниц с любым уровнем дохода, но особенно у тех, кому в жизни больше не на что положиться. Адвокат по делам о защите гражданских прав в Филадельфии Роберт Вэнс много лет представляет интересы жертв домогательств. Как показывает его практика, работницы, получающие небольшую зарплату, сильно зависят от своего места работы, а потому сообщают о насилии только в тех случаях, когда терпеть становится уже невозможно. По словам Алехандры, начальник неоднократно угрожал ей увольнением, если она сообщит о происходящем. «Все эти годы я страдала», – заметила она позже.

Мария де Хесус Рамос Эрнандес приехала в Соединенные Штаты из Мексики в надежде добыть денег на операцию для своей дочери. Она устроилась на работу в кабинет мануального терапевта и вскоре стала жертвой сексуального насилия. Но Эрнандес не стала сообщать о произошедшем, опасаясь, как и многие другие жертвы, увольнения. Эрнандес была совсем одна, без денег, миграционных документов и знания английского. У нее были особые причины полагать, что полиция поверит мужчине, уважаемому члену общества, а не ей. И как у многих женщин-иммигранток, которые работают в изоляции – в чьем-то доме или небольшом офисе, – у Эрнандес не было свидетелей, которые могли бы подтвердить факт насилия. Вместо доказательств у нее были лишь слова.