Под ледяным блоком

Глава 2

В это время, намного севернее, во Франции, несколько десятков студентов магической школы Эдифьер столпились у стены, чтобы увидеть кто из них стал тем самым счастливчиком, кто едет в Британию на фестиваль магических школ. Повисший в воздухе кристалл кошачьего глаза отображал список тех самых избранных, которые были отобраны по успеваемости и отсутствию дисциплинарных провинностей. Алва Арригориага, сын скандально известного ученого Пейо Арригориаги, вряд ли мог входить в число тех, которые едут. Однако, именно его фамилия, а не фамилия его друга, Анатоля де Лакруа виднелась в кристалле. Солнечный свет, падающий через высокие витражные окна, раскрашивал фамилии в самые разные цвета. Его фамилии достался луч, прошедший через золотисто-оранжевый фрагмент стекла и казалось, что буквы подсвечены пробивающимся сквозь бумагу живым неуемным огнем.

– Ты едешь? – прозвучал изумленный голос друга над ухом.

Рассматривающий игру света Алва проигнорировал вопрос. Минерал и многочисленные прожилки цветов интересовали его куда больше, чем даже сам факт что его, ученика, хоть и старательного во всем, кроме точных наук, но давно заимевшего пагубную в глазах профессоров репутацию самого непутевого шутника на всем курсе, отправляют на Магический Фестиваль.

«Как будто летний рассвет, а ты встал рано и весь день впереди, и он весь твой, этот день, и все в нем сложится как нельзя лучше», – подумал он, пробегая глазами искрящиеся разными цветами имена и фамилии студентов снова и снова.

– Так ты едешь? – Анатоль терял терпение, желая поздравить витающего в облаках друга.

Всемогущие маги, как Алва старался ради того, чтобы сейчас увидеть свою фамилию, на карту было поставлено слишком много и дать маху он не имел права. Но… «Арригориага Алва, 5 курс» – гласил кошачий глаз. Что ж, теперь можно забыть о всех тревогах, о страхе подвести отца. Потому что все закончилось.

Он развернулся, ухмыльнулся задорно и ответил:

– Еду. А что, кто-то сомневался?

Можно позволить себе нахальство, даже когда рядом стоит верный старый друг, который столько сил принес в жертву этому листку с перечнем фамилий, которого будил среди ночи, не в силах самостоятельно справиться с паникой, возникавшей при мысли, что в сданной на зачет задаче точно есть ошибка. Можно позволить, ведь Анатоль даже в такой ситуации не способен завидовать. Их дружба была проверена годами, и Де Лакруа смеялся и искренне радовался за Алву.

– Да кто бы сомневался, Алва. Если уж тебя не взять, то кому тогда вообще ехать, мне что ли?

– Да глупости это все, – поддержал ироничный тон беседы Алва, – что ты там вообще понимаешь в этой межкультурной и межрасовой магии? Ты ведь и не интересовался ей никогда!

– Абсолютно не интересовался. Вот еще я всякими глупостями заниматься буду.

Так, переругиваясь в шутку, они пошли в сторону общежитий. Алве предстоял ряд важнейших дел, и все их нужно было выполнить совершенно срочно. Написать отцу, о том, что его сын вовсе не бездарь, а едет на фестиваль, в первое серьезное заграничное путешествие совершенно самостоятельно. Предвкушая это путешествие, сделать запись в личном дневнике. Начать собирать вещи. Отъезд, правда, только через два дня, но можно же начать уже сейчас. И неважно, что вещей не так и много, главное в сборах – это сами сборы, когда ощущаешь себя словно между двумя мирами. Еще не там, но уже и не здесь, словно моряк, увидевший с мачты линию берега и на мгновение ощутивший под ногами фантомную пока еще землю.

А вот письмо домой, в Испанию, в Страну Басков, с новостью о том, куда он едет, должно быть исключительно вежливым, строгим и ни единым словом не выдавать того жгучего, будоражащего восторга, который кипел в нем огненным фейерверком. Он взрослый серьезный человек. Ему целых семнадцать лет, он вырос и на него можно положиться.

Сев за письменный стол и отложив в стороны разноцветные ручки, которые он было схватил, чтобы начать писать дневник, он неожиданно изменил намерения, пододвинул к себе чернильницу, заправил перьевую ручку и решил в начале написать письмо домой.

Вообще-то он много раз представлял себе, как сообщит отцу, что его выбрали как представителя школы на магическом фестивале, и что он почти дипломат, представляющий свою страну за рубежом. Но никогда не допускал, что так может случиться на самом деле. И вот так случилось, и он сидит, подперев рукой голову, ерошит волосы на макушке, там, где они отросли и вьются как хотят, и смотрит, застыв, на белый лист перед собой. «Алва, я на тебя надеюсь», – писал отец в последнем письме. «Ребенок, ты там держись, скоро уже домой», – написала мать.

Точнее, мачеха. Своей матери он почти не помнил. А может быть, не помнил вообще. Те смутные картинки, что всплывали перед внутренним взором при упоминании ее имени, скорее всего были лишь иллюстрациями, созданными на основе воспоминаний отца, которыми тот делился скупо и под редкое настроение.

Алва часто думал, насколько сильно отец любил его мать, что ради женитьбы пошел на полный разрыв со своей семьей, придерживающейся более чем скептических взглядов на брак между магами и людьми из Оставленного мира. В Новый мир, пропитанный чуждой ей магией, она пошла с доверчивой улыбкой, передала ее сыну и скоротечно умерла от какой-то бессмысленной лихорадки, когда Алве едва минуло два года. В семье Арригориага, испокон веков гордившейся тем, что ее представляли лишь сильнейшие из Нового мира, рождение ребенка с характером матери стало лишь еще одним подтверждением, что точка невозврата пройдена и возвращению блудного сына Пейо Арригориаги, пусть даже теперь и вдовца с маленьким Алвой на руках, никто рад не будет.

Впрочем, упрямый Пейо возвращаться и не собирался. Все три недолгих года брака он с истинно баскским упорством занимался наукой, а овдовев, сосредоточился на том, чтобы продолжать свои исследования в области магических врожденных способностей и растить сына.

Сын проявил свой природный дар, связанный со стихией огня, достаточно рано для того, чтобы им можно было гордиться, но дар этот ничего, кроме проблем ребенку не сулил. Ярый законник Пейо поспешил поставить сына-огнемага на учет в местном отделении КДО – Комиссии по делам огнемагии, занимающейся учетом всех рождающихся с этим даром волшебников и контролем над соблюдением запрета на лишнее его проявление.

После этого окружающие стали смотреть на отца и сына с явственной толикой жалости: огненный потенциал у ребенка приличный, но толка в нем ровно столько же, как если бы его не было вовсе. Выдай Алва хоть искорку, и сотрудники КДО в форменных мантиях с фиолетовой полосой мгновенно пришли бы по его душу.

Стоит оговориться, что к огнемагам не везде относились настолько строго. К примеру, была благополучная Италия, полыхающая денно и ночно, но никакого КДО там не было отродясь, а перед органами власти огнемаги представали только в случае серьезного причинения вреда здоровью или имуществу в результате выброса огня. Но в Испанском Королевстве запреты вокруг огнемагии становились с каждым годом все сильнее и суровее, и ко времени постановки маленького Алвы на учёт в Комиссию, в обществе все чаще стали звучать предложения вообще не указывать в документах огнемагию как магический дар. Её предлагали обозначать как «Сверхспособность, которая не может быть проявлена», «Пустая способность», наконец просто прочерк в графе «Дар». Прочерк был соблазном, обещающим окончательное забвение огнемагии и от того, чтобы ему поддаться, правительство удерживало только привычное опасение выпустить теоретически склонных к бунтам и самоуправству огнемагов из поля зрения.

Пейо не разделял общего мнения насчёт опасности или бесполезности способностей сына. По его крепкому убеждению, любая сверхспособность, при неумении с ней обращаться, таила в себе определённую опасность для обладающего ею мага и для общества в целом. Признавая сложности, доставляемые внутренним огнём при полном его не использовании, он не заставлял сына окончательно подавлять свой дар. Вместо этого Арригориага-старший разработал перечень очень жестких правил, касающихся обращения с огнем, по которым Алва и жил, сколько себя помнил. Показывать огонь нельзя, это опасно. Играть с ним можно, но только в присутствии кого-то из семьи, куда входили сам отец, няня, а потом мачеха. Самому, первым рассказывать о своем даре нельзя, привлекать к себе внимание некрасиво, но, ежели спросят, отвечать нужно правду, ничего постыдного в ней нет. Его способность опаснее остальных, надо оберегать себя и окружающих.

Приучить сына соблюдать правила оказалось легче, чем вторую жену. Мария Анхелес была полной противоположностью матери Алвы. Активная, с живым, охочим до всего нового умом и волевым характером, закаленным преподаванием физкультуры в обычной мадридской школе по ту сторону магического мира, она упорно отказывалась воспринимать магию как нечто серьезное. Магия ее не пугала, как бывало со многими людьми из Оставленного мира, а, скорее, смешила. На брачной церемонии она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос при немногочисленных гостях.

Брак оказался крепким. Мария Анхелес любила своего мужа, может быть, не самой романтичной, но искренней, уважительной любовью. Научной ценности его работ, посвященных назревшим проблемам магического образования в области многочисленных магических способностей, она в полной мере оценить не могла, но всецело доверяла мужу и гордилась его успехами.

Общий язык с пасынком нашелся сам собой. Открытый, доверчивый Алва потянулся к ней сам, первым, и вскоре они стали неразлучны. Видя, с какой благодарностью ребенок жадно впитывает то тепло и заботу, которыми она старалась его окружить, Мария Анхелес лишний раз убеждалась, что особого различия между двумя мирами нет, и ребенок, лишившийся матери, в любом мире будет чувствовать утрату одинаково.

Когда Алва немного подрос, Мария Анхелес, одержав победу в долгих упорных спорах с супругом, ошеломленным такой напористостью, отстояла свое право вернуться к работе. Она сумела распределить все свое время так, что семья и не почувствовала ее ежедневных отлучек. Точнее, не почувствовали супруг и домашнее хозяйство, которое она вела своим привычным способом, пренебрегая любой предложенной магической помощью. Сына она частенько брала с собой. Сперва негласно, потом, удостоверившись, что ее Пейо ничего не имеет против, уже совершенно легально. Он действительно ничего против не имел. Помня, что в сыне смешались два вида крови, маг считал, что Алве необходимо научиться держать внутреннее равновесие и знать и понимать оба мира. Арригориага-старший лишь требовал точного соблюдения всех правил безопасности, которые оберегали равновесие этих миров.

– Мария, это очень серьезно. Никто не должен знать…

– Пейо, если я сказану на работе, что мой сын – маленький спящий вулкан с настоящей лавой внутри, меня отправят лечиться принудительно. Думаешь, я стану рисковать тобой и своей работой, ради того, чтобы похвастаться, что у меня есть кастрюлька, которая варит сама? Чтобы мой ребенок снова лишился матери? Для всех я вышла замуж за важного сеньора и живу черте где в горах, но такая молодец, что все-таки вернулась на работу, хоть дорога и стала занимать уйму времени. Кто ж знает, что школа фактически под боком, только границу перейти.

Арригориага смотрел на жену и молча дивился. Он еще не видывал представителей Оставленного мира с таким ясным, спокойным умом, с такой силой воли и рассудительностью. За это можно было простить смешливое отношение к магии и неприятие многих порядков его мира. Он и прощал. И все были счастливы. Мария Анхелес работала, смотрела за имением, которое когда-то показалось ей великоватым для семьи из трех человек, но которое муж упорно называл «скромным загородным домом», любила своего немногословного упрямого Пейо, вдоволь набалтываясь и насмеиваясь с разговорчивым веселым сыном, которого сразу стала считать своим.

Алва рос, окруженной вниманием и лаской. Он улыбался миру доверчивой улыбкой родной матери, переняв от приемной живую заинтересованность во всем новом. Его воспитанием равно занимались и отец, и мачеха, уравновешивая необходимую строгость снисхождением к мелким проделкам. Мысль о том, что где-то, не так уж и далеко, в Стране Басков, живут его родные дедушка с бабушкой, так и не пожелавшие познакомиться с внуком, никогда его не волновала. В семье о них не говорили, лишь раз, будучи проездом неподалеку, отец показал Алве на виднеющийся в горах замок, скупо пояснив, что это родовое гнездо семьи Арригориага. Алва с интересом разглядывал башни, уходящие ввысь, словно еще одни горные пики. Разглядывал, пока замок не скрылся из глаз. А как скрылся, тут же и думать о нем забыл. Ему всего хватало. У него была семья, был дом, всегда согретый веселым испанским солнцем, был сад, словно созданный для игр с приятелями, которых он заводил с легкостью, присущей большинству огнемагов, была его комната, выходящая окнами на подъездную аллею, освещенную вечерами нежным серебряным светом магических светляков, были книги.

Арригориага-старший, снискавший славу упорного, несговорчивого, но очень перспективного молодого ученого, постепенно заставил магические научные круги считаться с собой. Всплывающие тут и там недоработки педагогической системы, на которые он не просто указывал, но и находил методики их исправления, не могли не привлечь внимание министра магического образования Испании. Не переставая журить Пейо за жажду слишком быстрых и радикальных перемен, которые могут быть опасны для старого, доброго, построенного на вековых традициях магического мира, министр прислушивался к мнению Арригориаги, а подчас и сам испрашивал совета.

Однако, вопреки сложившемуся о нем мнению, Пейо Арригориага совершенно не желал быстрых и радикальных перемен. Он знал, как медленно и неохотно избавляется любое общество от устаревших, но привычных пережитков своего прошлого, и чудес не ждал. Более того, он был приверженцем идеи, что любая реформа не имеет права быть осущественной, пока не будут исследованы все ее возможные плюсы и минусы, не будут скрупулезно просчитаны все риски, не будет собрана доказательная база, свидетельствующая о полной необходимости внедряемых изменений.

Опала настигла ученого враз, мгновенно, сразу после его выступления на международной конференции с докладом, посвященном все больше волнующей его теме дискриминации детей по виду и силе одаренности, берущей начало в семейном воспитании и поощряемой самой системой магического образования в европейских школах. Призывая отказаться от пренебрежительного отношения к магам со средним и слабым потенциалом, он одновременно указывал на опасность того, что маятник общественного мнения непременно качнется в противоположную сторону, и они должны быть готовы к пресечению уже начавшего образовываться культа вечной обиженности обделенных, магов без дара.

Реакция министра не заставила себя ждать.

– По-вашему, правительству выгодно поощрять дискриминацию? По-вашему, наши предки, ушедшие из не-магического мира, полного жестокости и социальной несправедливости, построили новый, точно такой же? По-вашему, наше основанное на уважении магических традиций общество не способно воспитывать? Вы влезаете во внутреннюю политику других стран, ваша жажда реформ уже подрывает устои, посягает на фундаментальные основы европейского общества!

Арригориагу перестали приглашать сначала на совещания, затем на крупные международные симпозиумы, затем почти перестали печатать.

Но в уныние Пейо не впал. Пустоту, образовавшуюся вокруг него вследствие опалы, он воспринял как очень вовремя появившееся свободу и целиком погрузился в исследование проблемы. Болезненность, с которой было воспринято ее обнаружение, послужила лишним доказательством того, что он на верном пути и сейчас он имеет дело лишь с верхушкой айсберга. Предстояла долгая серьезная работа. Предстояло самостоятельно собрать доказательную базу своей правоты, от которой не смогут отвернуться, которой невозможно будет пренебречь. Предстояли годы исследований, но это было ничто по сравнению с предоставившейся ему возможностью заставить магическое сообщество сделать еще один шаг на пути к созданию мира справедливости.

Глава 3

Написав, запечатав и отправив письмо домой, Арригориага так углубился в мысли об отце, что вздрогнул, когда услышал над ухом голос вошедшего в их комнату Анатоля.

– Что случилось?

– Повторяю, пугливый мой. Когда лорд Алва соизволит вернуться в школу?

– Через шесть недель, день в день.

– Сколько? Это же больше, чем каникулы? А учеба?

– Есть учебный план, его завтра дадут. Там тоже придется учиться, посещать лекции, только работы буду сдавать потом, здесь.

Анатоль уже успел развалиться на кровати, и, конечно, не на своей. Посмотришь – лентяй лентяем, а меж тем, без его помощи Алва бы не вытянул и трети взваленных на себя ради попадания на фестиваль курсов.

Все факультативы, сдача которых не требовала очного присутствия, постепенно перешли к французу. Анатоль, смешивая в одном непринужденном предложении изящные обороты урожденного аристократа и брань подростка парижских трущоб по другую сторону портала, прогонял Алву из-за стола и садился помогать. То ли дело было в сильном потенциале, унаследованном от целой вереницы предков одаренных магов, то ли это была его личная суперспособность, но юный наследник рода де Лакруа одинаково легко решал и задачи, от одного вида которых у Арригориаги ум заходил за разум, и писал полные воды работы по философии магии.

– Первые каникулы врозь? – произнес Анатоль.

Алва кивнул:

– Выходит, что так.

– Мне это не нравится.

– Мне тоже, но ведь если бы поехал ты, а не я, бы все то же самое, только в обратную сторону.

Возразить было нечего, Анатоль молчал. И все-таки смутное беспокойство, не имеющее ничего общего с завистью, не покидало его.

Они сдружились еще до школы. Их отцы, встретившись как-то на благотворительном вечере, пришлись друг другу по душе и общими взглядами, и схожим чувством юмора. Министр торговли магической Франции и баскский ученый, не сговариваясь, приняли обоюдное решение общаться исключительно неформально, не прибегая ни в каких вопросах к помощи друг друга. Их сыновья, у баска единственный, у француза младший после трех дочерей, сошлись еще быстрее. Оба смешливые, дружелюбные, избегающие ссор, они быстро стали неразлучны. Будучи ровесниками, поступили в одну школу, а уж отцы позаботились о том, чтобы и комната им досталась одна на двоих.

«Держись Арригориаги младшего, может он хоть сможет оказать на тебя влияние. Серьезный сын умнейшего ученого, тебе есть, чему у него поучиться», – напутствовал Анатоля в школу де Лакруа-старший.

«Анатоль способный и ответственный юный маг. Дружба с ним тебе пойдет на пользу», – писал сыну Пейо.

Они хохотали, показывая друг другу письма из отчих домов.

– Слышишь, серьезный сын умнейшего ученого? Чему же у тебя поучиться? Падать по ночам от смеха с кровати? Или как оговориться и назвать злющего месье Бертлена мадмуазель, чтобы он вышвырнул тебя из класса?

– Дружба с тобой мне точно на пользу. Кто еще мог научить меня чтению магических формул наоборот с целью узнать, что будет?

У них никогда не было никаких тайн друг от друга, и теперь Алва терзался первым собственным секретом: в первый раз он пускается в свое собственное приключение один, без де Лакруа, и рад этому. Анатоль, едва не запустивший собственную учебу ради помощи другу и недавно схлопотавший крупное дисциплинарное взыскание за то, что заснул прямо на занятии по целительству, оставался за бортом. Алва понимал, что друг расстроен, хоть и не показывает вида, и все же не мог отделаться от мысли, что там, на фестивале, друг ему бы только мешал. Алва впервые в жизни ехал куда-то с серьезной целью, с тайным заданием, которое, как бы он не хотел, он не мог открыть Анатолю. Слово, данное отцу, перевешивало долг дружбы.

С тех пор, как Алву стали допускать за взрослый стол на приемах и званых обедах, которые отец устраивал, сообразно своему положению в обществе, Алва внимательно вслушивался во все разговоры. Рассуждения отца о возникающих тут и там признаках неравноправия, о том что никуда не годится пренебрегать магами только потому, что их потенциал не дотягивает до условной цифры или же дар не такой, какой ожидали его родители, о том, что образовательные программы должны быть предоставляемы одинаково всем ученикам вне зависимости от силы их способностей, что такие качества, как усердие, трудолюбие, самодисциплина вполне могут возместить недостаток природных магических способностей, запали Алве в душу.

Опала, постигшая отца, казалась ему величайшей из несправедливостей. Помочь ему он, школьник, ничем не мог и мучился этим. Все наставления отца он выполнял, как ему казалось, безукоризненно. Усердно учился (время от времени отвлекаясь на то, чтобы вместе с Анатолем подшутить на учителями, подкинув в сумку кому-нибудь из них пару пенных бомб), старался взять из учебного плана, ограниченного указанным в его личном деле средним потенциалом, все возможное. Огненный дар, развивая который, он мог бы увеличить силу своей магии, был под запретом и помочь ничем не мог.

«Это несправедливо, Алва», – сказал как-то однажды ночью Антуан, имея ввиду, конечно, отношение к огню. По давнему обычаю, заведенному еще с первого курса, они перед сном устраивались поболтать. Обсуждали все на свете, хохотали, зажимая себе рот, чтобы не быть пойманными на нарушении режима. Но в тот раз Анатоль был серьезен. Алва прекрасно помнил, с каким удивлением рассматривал неожиданно нахмуренное лицо друга. Тонкие темные брови сошлись у переносицы, серые глаза смотрели без привычного смеха, даже вечная непослушная копна кудрявых светлых, достающих до плеч волос, вдруг улеглась, открыв высокий бледный лоб, сейчас наморщенный в раздумьях.

– Это несправедливо, Алва, – повторил твердым голосом Анатоль, – Почему ты, одаренный, должен скрывать свою способность и фактически приравниваться к обделенным?

Алва вспомнил, что говорил ему по этому поводу отец.

– Мой дар опасен. Ты же знаешь, огонь это непредсказуемая стихия. Управлять ею полностью невозможно. Даже неразвитый, он влияет на характер. Я вспыльчивый, например, и это от него.

– Хочешь сказать, что если бы развивал, то в ссоре мог бы меня спалить? Не поверю, не старайся.

– Не хотелось бы проверять, знаешь ли. Но дело не в этом. Если бы я был обделенным, ты бы стал со мной дружить, вот также, как дружишь сейчас?

Анатоль, сидевший по-турецки в ногах на постели, уставился на него так, что Алва невольно засмеялся.

– Ладно, ладно, я знаю, что стал бы. Вот в этом то и дело. Какая разница, есть у меня дар или нет. Я это я. Ты это ты. В по-настоящему справедливом обществе так и должно быть. Так и будет когда-нибудь. Каждому найдется достойное его дело, хоть с даром, хоть обделенному.

Де Лакруа выпрямился, потягиваясь.

– Идеальный мир? Отец говорит, это утопия.

– Если так каждый будет говорить, конечно, ничего не выйдет. Каждый из нас должен стараться сделать все, что в его силах, чтобы исправить несовершенства этого мира.

Анатоль задумчиво покивал, соглашаясь, пристраиваясь поудобнее.

– Я слышал как-то краем уха… Это правда, что род Арригориага ведет свое начало от потомков семьи Кабрера? Тех самых, которые ушли самыми первыми в новый, в наш мир?

Алва пожал плечами, натягивая на себя одеяло и высвобождая ногу, на которую бесцеремонно уселись.

– Думаю, это больше семейная легенда. Они были испанцами, а мы баски.

– Они были испанцами в том мире. А в этом их младшая дочь поселилась как раз в Стране Басков.

– Ты хочешь все-таки сделать меня познатнее? Сознайся уже.

Теперь уже засмеялся Анатоль, на том серьезный разговор о несовершенствах этого мира и окончился. Разговор окончился, а мысли в голове Алвы еще долго не давали ему покоя. Что может сделать он, сделать прямо сейчас, кроме прилежной учебы и дружелюбия, которым он одаривал всех, до кого мог дотянуться, не разделяя социального положения, вида дара и уровня магии?

Во время первых же каникул, вернувшись домой, он первым делом пошел к отцу и, стараясь сдерживать природную эмоциональность, чтобы придать заготовленной речи максимальную серьезность, напрямую спросил, чем может быть полезен отцовскому делу борьбы с несправедливой системой, коверкающей их мир. Отец лишь отмахнулся, повторив свои обычные слова о том, что сейчас главная задача Алвы это учеба, учеба и контроль над огнем.

Отец отмахнулся, но сын не отставал. Раз за разом, разговор за разговором, Арригориага-младший твердил о своем желании помогать отцу в его исследованиях, помогать чем может, не может же быть, чтоб он был совсем бесполезен.

И однажды отец сдался. Закрыв дверь в библиотеку, которую часто использовал в качестве рабочего кабинета, Пейо усадил сына в кресло.

– Ты знаешь, насколько сложно сейчас мое положение, – начал разговор он. – Любой ученый не имеет права на ошибку скоротечных выводов, но мне нельзя ошибиться никак. У меня будет только один шанс заставить научное сообщество выслушать себя. Ты знаешь все, что я думаю насчет положения дел в современной системе образования. Но я уверен еще и в том, что дело гораздо сложнее. Высокопотенциальные семьи изначально воспитывают детей в системе устаревших ценностей, а после отдают своих наследников в школы, где эту уже заложенную в детские умы и души систему подхватывает государственное образование. Вы попадаете в школы в самом сложном возрасте, когда уже начинаете потихоньку жить своим умом. Ну, или тем, что называете своим умом. Но что будет, если воспитанный в презрении к, скажем, обделенным, высокопотенциальный отпрыск высокопотенциального семейства с сильным даром, попадет в кардинально другие воспитательные условия? Сможет ли он впитать новую систему ценностей? Что, если он, например… забудет то, что ему втолковывали в раннем детстве? Дети рождаются без убеждений, мы сами даем им понятия о том, что хорошо, а что плохо. Когда, в каком возрасте уже невозможно изменить то, что заложено семьей?

Алва слушал, забывая дышать. Еще ни разу отец не говорил с ним, как с равным, также горячо, как обычно говорил только с редкими близкими друзьями, которых теперь совсем не осталось.

– В Британии грядет первый в истории фестиваль, на который будут приглашены лучшие ученики европейских школ. Его примет школа Сакретейшен, это элитная школа для очень одаренных волшебников. Все шансы попасть в число приглашенных у тебя есть, потому что на самом деле ты парень толковый. Постарайся туда попасть и обзавестись там другом, которого потом ты познакомишь со мной. И недурно будет, если ты будешь вести дневник путешественника, где будешь записывать наиболее впечатлившие тебя детали магии разных народов.

Алва только кивал в ответ. Раз надо, значит надо. Когда он поступал по-другому?

– Разумеется, ты должен заниматься там как следует, чтобы не опозорить ни имени школы, которую будешь представлять, ни своей фамилии. Но я хочу попросить тебя еще кое о чем. Это должно остаться строго между нами. Строго, ты понимаешь меня, сын? Об этом нельзя говорить никому, даже твоему распрекрасному во всех отношениях де Лакруа, который, скорее всего будет твоим прямым конкурентом за эту поездку.

Дождавшись короткого серьезного обещания, что тайна поручения останется тайной, отец встал из-за стола и подошел к подростку.

– Ты должен жить там, не закрывая глаз. Наблюдай. Как ведут себя представители других школ, какие настроения преобладают и у каких именно магов, все записывай. Один Эдифьер не может считаться показателем, мне нужны сведения и об остальных европейских школах. Ты хорошо чувствуешь людей, Алва. К тебе тянутся, с тобой откровенничают. Используй свои качества. И, главное, повторяю, главное, подружись там с тем, кого сочтешь самым ярким представителем высокопотенциальной семьи, воспитанного соответственно тем самым устаревшим морально-этическим нормам, с которыми я борюсь. Подружись и пригласи к нам в гости. Это все, что тебе нужно сделать. Больше вопросов не задавай, я все равно не отвечу. Справишься?

Алва задумался. Судя по тому, как отец излагал свою просьбу, это поручение было действительно важным для его работы. Значит, подвести его никак нельзя. Он справится.

– Друг нужен один? – спросил он как-то совсем по-детски.

Отец вдруг улыбнулся. Тяжеловатое, обычно строгое лицо его вдруг помолодело, в глазах на мгновение промелькнул и скрылся золотой отблеск азарта.

– Можно двух. Но не больше. Ты у меня молодец. Это, наверно, единственный вопрос, на который я могу ответить и… тот, которого я от тебя ждал.

Вернувшись в школу, Алва, не теряя ни единого дня, включился в гонку за право поехать на фестиваль.