Смеркалось. По небу лениво ползло одно жирное брюхатое облако, и Асуня почему-то был чётко уверен, что к нему оно повернулось седалищем. Есть ли у облаков седалища, парень старался не думать. Да и получалось это чем дальше, тем хуже.

Потасканная рубаха оказалась тонковатой, и сейчас, когда привычного хмеля и в помине не было, Асуня начал осознавать, что вне хаты зябковато будет. Очень прям, можно даже сказать – совсем.

Родные места он прошёл уже давно и сейчас шагал по унылой ровной дороге, которая совсем скоро должна была вывести его на главный тракт Силура. Там хоть камнем умостили большую часть, не так хлопотно будет от луж да колдобин уворачиваться в темноте.

Асуня силился вспомнить, сколько до города идти, но почему-то в голове вставали только воспоминания детства, когда мамка с папкой, ещё жившие с Идальей в одном доме, возили его с сестрой на телеге в Баталон на ярмарку. Вроде как ему годков восемь минуло, когда в последний раз он с ними вот так катался яблоки да тыкву продавать. А дальше на разлад всё пошло, да с каждым годом всё хуже.

Парень поёжился и почесал старый шрам на предплечье. Как его приложили-то тогда, ох! Мамка на батьку опять гундосить начала, что де, как баба, мямлит да сдачи местным разгильдяям дать не может, всё разговорами разговаривать силится. А Идалья как взвилась! Думали, убьёт мамку-то. Они ж обе горячие, как угольки из печки, даром, что родня не кровная, а по мужу. Асуня тогда влез между ними, разнять хотел, да вышло не так чтобы очень уж удачно.

Матушка тогда на следующий день заявила, что уезжает обратно в родительский дом. Асуне уже десять было, да всё равно плакал. Дразнили его тогда, что как девчонка расклеился, а ему и не важно-то было. Всё ж таки мама родная.

Сестра тогда с ней уехала, а они с батькой вдвоём остались под Идальйиным покровительством. Асуня помнил, как соседи на папку смотрели. Не понимал тогда ещё, но чуял, что не так что-то. Молчали да перешикивались друг с другом, а на Асуню и не глядели вовсе, будто нет его. Бабий сын. Это потом уже, когда батька покумекал да и отправился к жене с концами, оставив Идалью на сына, Асуня смог плечи-то развернуть да гавкать в ответ начать, чтоб запомнили его и за мужика наконец приняли. Тот же Жорвель ему отца, выходит, заменил. Всему мужскому научил: как плетень выдрать, коли мешает, как мешки по четыре штуки на спину взвалить, чтобы по три раза не бегать, как навоз с вил метко в девок швырять, как самогонку пивом запивать да луком занюхивать.

Как баб мять, разве что, научиться не вышло. Теорию-то Асуня понял, да с практикой разлад какой-то получался. Вроде как и знал, чего делать-то, да к той же Ульке подойти не мог. Да и не хотелось ему так-то это дело решать, а сватов звать боязно – вдруг откажет? Жорвель посмеивался, что бабе крепкая рука нужна, чтоб слушалась, да противно Асуне отчего-то было так с ней.

– Эх, баба и есть баба! – вздохнул он в сгустившихся сумерках. И даже сам не понял про кого он: про Ульку или про себя – обабившегося вконец.

Опять потянуло на слёзы. Идти да хныкать в темноте казалось одновременно глупым, но и приятным. Да пусть и баба! Будет бабой с бородою, да хоть попробует, как оно – когда слёзы катятся, а сдерживать не надо. Идёшь, ревёшь, руками за плечи держишься и только всхлипываешь каждый раз, как ветка в темноте по лицу хлестнёт.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – выл Асуня, поднимая залитые слезами щёки и бороду к небу. – Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы дура-а-а-а-ак я-я-я-я-я! Ба-а-а-аба-а-а я-я-я кля-я-я-ята-я-я-я! Ы-ы-ы-ы!

Спустя несколько минут Асуня вдруг понял, что как-то ему даже вроде и легче. Неужто, и правда, в бабу превращается, что плакать-то ему не противно? Он всхлипнул ещё пару раз, высморкался в кусты. Потом на всякий случай ещё разок и от души сплюнул, надеясь, что этим хоть немного мужика в себе задержит.

Это што ж получается-то? А вдруг прокляли-то его не просто с пива рыгать, а самою настоящею бабою быть?! Это ж стыд-то какой! Правильно он из дома ушёл, не дай боги, кто из соседей бы увидел! До конца жизни от позора бы не отмылся!

Асуня в ужасе хлопнул ладонями по рубахе и начал судорожно ощупывать грудь. Так-то она была у него вполне объёмная. По-мужски волосатая, крепкая, в ладонь ложилась, но о пузо не шлёпалась. А сейчас-то как понять? Мужская она ещё али уже бабская растёт?! Но коли бабская, то висеть-то должна? А если она уже бабская, да не как у нормальной, а как у Асетки, что доска? Вдруг он тоже станет Асеткой-доской, и не останется ничего: ни брюха покатого, ни кулаков сбитых, ни ног с полпорога стопой?

– Да што ж это деется?! – в ужасе заорал Асуня, раскорячился, чувствуя, как слабеют колени, ухватился руками за бороду, раскрыл рот и заорал. – А-а-а-а-а народичи-добрыя! А-а-а-а-а!

Выдохнул, похолодел, а потом судорожно зашарил руками по поясу, чуть не разрывая завязки штанов.

В тишине тёмной дороги слышались лишь сбивающееся сиплое дыхание и нарастающие всхлипывания.

– Подсветить? – раздался голос откуда-то спереди, и в воздух взмыл сияющий зеленью волшебный огонёк. – Однако… – протянул незнакомец, глядя на застывшего раскорячившегося Асуню, держащего в руках съёжившееся от холода добро.

Друг

Незнакомец выглядел непривычно. Более того, даже неприлично! Узкие штаны, заправленные в сапоги; совершенно бесстыдно обтягивающая курточка с цветочными узорами и всё кичливого зеленовато-белого цвета; да ещё и холёные бабьи патлы, заплетённые в косы до середины плеча. Если так вырядиться, Жорвель бы с дружками в грязи вывалял сразу же, едва бы тот показался.

Только вот этот народич держался вполне уверенно, будто ни разу битым не был. Это ж откедова он такой тут? С виду хилый, сам на бабу похож, а спину выпрямил, будто староста.

– Ты энто… – высвободил Асуня одну руку и ткнул в сторону бледного в свете огонька безбородго лица. – Ты маг, что ли?

Незнакомец посмотрел на парня, на висящий перед ним светильник, потом вновь на парня, щёлкнул пальцами, погасив свет, и ответил:

– Нет.

Повисла пауза. Асуня молчал, незнакомец не шевелился, в ветвях над головой шумел тихий летний ветерок.

– Штаны-то надень, – раздалось из темноты. – Или ещё потрогать хочешь?

Было бы светло, Асуня бы покраснел, а так скорее заспешил подобрать портки и на ощупь завязал пояс.

– Ты откудова тут взялся-то? – спросил Асуня, когда по-прежнему принадлежащее ему добро было надёжно спрятано в тёплое укрытие портков.

– Да тут как бы тракт-то уже за углом. Иду, слышу – орёт кто-то. Вот, пришёл помочь. Чего орал-то?

– Э-э-эх, – взмахнул рукой Асуня. – Прокляли меня. Иду вот в город, мага искать.

– Угу… – глухо произнёс незнакомец и опять примолк. – Чего, прям прокляли? – спросил он после паузы. – Совсем?

– Совсем… – признался Асуня и горестно вздохнул. – Тебе-то с таким-то видом могёт быть и нестрашно, привычно, да мне вот, мужику, таперича всё едино пропал я.

Уже угадывающийся привыкшими к темноте глазами силуэт незнакомца помотал головой:

– Не понял. Прости уж, говор ваш не очень понимаю.

– Э-хе-хе… – вздохнул Асуня. – Пропал я, толкую. Совсем, от ить. Прокляли меня, в бабу превращаюсь. То пить не мог, сейчас вон, сам слыхал – плачу! Позорище-то какое! С дому вот ушёл, коли боги умилостивятся – найду мага, да сниму проклятье, а коли нет – не вернусь боле. Хуже смерти мне в бабу превратиться! Житья не дадут вовсе.

– Н-да-а-а, беда-а-а, – протянул незнакомец и предложил: – Давай вместе пойдём, что ли? Я сам в Баталон шёл, да на дороге задержался. Тут чуть дальше поляна есть, там заночуем, а утречком как раз свеженькие посветлу доберёмся, как раз к обеду будем.

Асуня задумался. С одной стороны, не в одиночку как-то легче. Да и чего греха таить? Этот-то изузоренный да отощавший сам почти баба, поди, поймёт. Глядишь, и подскажет чего делать-то, ежели проклятье до конца наступит. А с другой, вдруг приключится чего, а они вдвоём такие? Оба расплачутся да причитать начнут, так и задерут их звери дикие.

– Как звать-то тебя? – спросил он у незнакомца, выжидающе глядящего на него.

– Кайлиэль, – ответил он, склонив голову так, что из-под волос выглянуло острое ухо.

– Ты энтот… – опешил Асуня, – эльф, что ли?!

– Отчасти, – ответил собеседник. – На три четверти. Можешь звать Кай, вижу, тебе проще будет.

– Ого… А я Асуня. Чистокровный мужик… Ой, человек, то есть! А светилка у тебя откудова?

– Да так, – Кай неопределённо двинул пальцами. – Друг одолжил.

Они помолчали. В тишине пустынной дороги раздался крик сыча, из-за ползущих туч наконец-то проглянула луна и осветила собравшийся гармошкой лоб Асуни.

– Так енто… – проговорил он и поднял взгляд на оживившееся лицо собеседника. – У тебя друг – маг?!

Кайлиэль вздохнул.

– А чем ты магу платить собрался, м?

Вот тут-то Асуня и опешил окончательно! Про плату-то он знал, да что за снятие проклятья платить придётся не подумал – так терзаниями занят был.

– Это что же? – в ужасе он поднял ладошки к лицу и хлопнул ими по щекам, как бабка Идалья делать любила, если гуси в корыто с бельём залезали, покуда она отворачивалась. – Это ж что такое-то? Это ж пропал я, получается! От етить-то меня Демоны, да што ж енто деется, боженьки светлыя! Быть мне бабою, как день ясен! О-хо-хо!

– О боги, ты что, опять плачешь?! – наморщил нос Кай и приложил костяшку пальца к губам.

– Да што мне уже, проклятому-то?! Да быть мне бабою, титьки мять свои до конца жизни-то, харчи готовить да в переднике ходить, горюшко!

Эльф убрал костяшку от губ и приложил ладонь ко лбу, закрывая глаза и опустив лицо. В тяжёлом вздохе слышалась усталость.

– Ох уж шутники, боги эти… – произнёс он достаточно громко, но Асуня его не слышал – рыдал. – Эй! – окликнул его Кай. – Эй, Суня или как там тебя? Давай, дружище, на поляне доплачешь, я окоченел уже тут с тобой стоять. Там сядешь да пострадаешь от души, а сейчас пошагали.