Kitobni o'qish: «Домби и сын», sahifa 60

– Да, – сказалъ Каркеръ, выставляя всѣ свои зубы, – я это знаю.

– И ты разсчитывалъ на это и преслѣдовалъ меня, – повторила Эдиѳь съ большой выразительностью. – Съ первыхъ дней замужества на дорогѣ моей жизни очутился низкій извергъ, неслыханный и неожиданный, который опуталъ меня такимъ новымъ стыдомъ, что мнѣ невольно показалось, будто до той поры я еще не была знакома ни съ какимъ униженіемъ. Его преслѣдованія, прикрытыя змѣиной лестью, были до того безсовѣстны и наглы, что самыя низкія ругательства не могли болѣе унизить выбранной жертвы. Этотъ стыдъ самъ супругъ утвердилъ за мною, онъ самъ погрузилъ меня въ него собственными руками и по собственной волѣ сотню разъ повторилъ убійственныя условія моего позора. И вотъ, дикій сумасбродъ и его палачъ совмѣстными силами нарушили мой покой, затормошили меня, загнали, перебрасывая, какъ мячикъ другъ отъ друга, и, наконецъ, съ неутолимымъ варварствомъ выгнали меня изъ послѣдняго убѣжища любви и благородства, убѣжища, откуда, скрѣпивъ сердце, мнѣ слѣдовало удалиться, подъ опасеніемъ сгубить окончательно невинное созданіе, чуждое всѣхъ этихъ пронырствъ и лишенное всякой защиты и покровительства въ чудовищномъ домѣ. Мудрено ли, что я возненавидѣла обоихъ вмѣстѣ съ одинаковой силой.

Она стояла теперь въ полномъ торжествѣ своей негодующей красоты, и м-ръ Каркеръ наблюдалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ. Она была рѣшительна, неукротима, и было ясно, что онъ казался въ ея глазахъ не страшнѣе червяка.

– Должна ли я говорить о супружеской чести или о сознаніи своего долга? Зачѣмъ? Это – пустой звукъ для твоихъ ушей, пустой звукъ и для меня. Но если я скажу тебѣ, что малѣйшее прикосновеніе твоей руки леденитъ мою кровь антипатіей, что я возненавидѣла тебя съ первыхъ минутъ нашего свиданія, и отвращеніе мое возростало съ каждымъ днемъ по мѣрѣ нашего знакомства; если скажу, наконецъ, что въ настоящую минуту ты въ моихъ глазахъ самый омерзительный предметъ, которому нѣтъ ничего подобнаго между пресмыкающимися гадами, что изъ этого выйдетъ?

Каркеръ улыбнулся кое-какъ и сквозь зубы проговорилъ.

– Ну, моя королева, что изъ этого выйдетъ?

– Что происходило въ ту ночь, когда, ободреныый домашней сценой, ты осмѣлился придти въ мою комнату и говорить со мною?

Каркеръ пожалъ плечами и улыбнулся опять.

– Что тогда происходило? – повторила Эдиѳь.

– У васъ отличная память, м-съ Домби, и, я не сомнѣваюсь, вы это помните.

– Да, очень помню. Слушай же. Предложивъ тогда это бѣгство, – то есть по твоему выходило, что это бѣгство должно было состояться, – ты сказалъ мнѣ, что я погибла, ни больше, ни меньше, погибла потому, что ты былъ въ моей комнатѣ въ глухую полночь, что объ этомъ – стоило тебѣ захотѣть – тотчасъ же узнаетъ весь домъ, что и прежде не разъ я оставалась съ тобой наединѣ, что я призналась тебѣ сама въ страшной ненависти къ своему супругу, что, наконецъ, однимъ словомъ, моя репутація въ твоихъ рукахъ, и ты можешь, при первомь удобномъ случаѣ, оклеветать жертву.

– Всякія хитрости позволены въ любви, говоритъ старинная пословица, – прервалъ Каркеръ, улыбаясь.

– Съ этой роковой ночи, – продолжала Эдиѳь, – разомъ и навсегда окончилась моя продолжительная борьба съ тѣмъ, что отнюдь не было уваженіемъ къ моему доброму имени, – я и сама не знаю, что это было, – можетъ, отдаленная надежда пріютиться опять какъ-нибудь въ этомъ послѣднемъ убѣжищѣ, изъ котораго меня выгнали. Съ этой поры разъ и навсегда исчезли въ душѣ всякія чувства, кромѣ гнѣва, ненависти и мщенія, и вотъ однимъ и тѣмъ же ударомъ я повергла въ прахъ твоего горделиваго владыку и привела тебя самого въ это поэтическое мѣсто, гдѣ ты смотришь на меня во всѣ глаза, понимая, наконецъ, чего я добивалась.

Онъ вскочилъ съ своего стула съ ужасными проклятіями. Она опять приставила къ груди свою руку; ея пальцы не дрожали, и ни одинъ волосъ не шевелился на ея головѣ. Онъ и она стояли неподвижно, ихъ раздѣляли столъ и одинъ стулъ.

– Если я забываю, что этотъ человѣкъ – да проститъ меня Богъ! – прикасался къ моимъ губамъ своими гадкими губами и держалъ меня въ объятіяхъ въ ту роковую ночь, – продолжала Эдиѳь, указывая на него, – если я забываю гнусный поцѣлуй, осквернившій мою щеку, это значитъ, супругъ мой, что я съ тобою развелась и хочу истребить изъ своей памяти послѣдніе два года своей жизни, хочу исправить, что было сдѣлано и вывести изъ заблужденія! Забываю и свою встрѣчу съ тобою, милая Флоренса, когда ты, въ простотѣ невиннаго сердца, простирала ко мнѣ свои объятія и хотѣла приставить свое личико къ этой опозоренной щекѣ, на которой еще пылалъ адскимъ пламенемъ гнусный поцѣлуй этого изверга; забудешь ли ты, въ свою очередь, этотъ роковой позоръ, которымъ изъ-за меня покрылась твоя семья?…

Ея сверкающіе глаза, при этомъ послѣднемъ воспоминаніи, устремились кверху, но черезъ минуту опустились опять на Каркера, и ея лѣвая рука, в которой были письма, протянулась къ цему.

– Смотри сюда! – сказала она презрительнымь тономъ. – Эти письма ты адресовалъ на мое вымышленное имя; одно получено здѣсь, другое на дорогѣ. Печати не сломаны. Можешь взять ихъ назадъ!

Она скомкала ихъ въ своей рукѣ и бросила къ его ногамъ. Теперь, когда она смотрѣла на него, на лицѣ ея была улыбка.

– Мы разстаемся сію же минуту, – сказала она. – Вы слишкомъ рано, сэръ, разсчитали на сицилійскія ночи и сладострастную нѣгу. Слѣдовало вамъ продолжить свою измѣнническую роль, поподличать, поласкаться и потомъ уже набить свой карманъ. Теперь вы слишкомъ дорого платите за свой усладительный покой!

– Эдиѳь! – воскликнулъ Каркеръ, дѣлая угрожающій жестъ. – Садись, и ни слова объ этомъ! какой дьяволъ въ тебѣ поселился?

– Легіонъ имя ему! – возразила она, выступая впередъ всѣмъ тѣломъ, какъ будто хотѣла его раздавить. – Ты и безумный властелинъ твой развели всѣхъ этихъ чертей, и они васъ доканаютъ. Фальшивый къ нему и къ его невинному дитяти, фальшивый вездѣ и во всемъ, ступай теперь впередъ, хвастайся, гордись, и пусть скрежетъ зубовъ подтверждаетъ всюду, что ты безсовѣстный лжецъ!

Онъ стоялъ передъ нею въ угрожающей позѣ, озираясь кругомъ, какъ будто отыскивая средства для укрощенія ея; но она противопоставила ему тотъ же неукротимый духъ и ничѣмъ не измѣнила своей позы.

– Гордись, хвастайся, но будь увѣренъ, что я торжествую, и всякое проявленіе твоего безстыдства лишь увеличит это торжество. Выбираю въ тебѣ презрѣннѣйшаго изъ всѣхъ людей, какихъ только я знаю, чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ поразить и унизить гордаго безумца, при которомъ ты безъ устали расточалъ лесть своимъ подлымъ языкомъ. Хвастайся теперь и отмщай мнѣ на немъ! Ты знаешь, какъ прибылъ сюда въ эту ночь, знаешь, какимъ трусомъ стоишь передо мною; ты видишь себя во всѣхъ подлѣйшихъ краскахъ, въ какихъ я видѣла тебя всегда. Хвастайся, сколько хочешь, и отмщай мнѣ на самомъ себѣ!

Его ротъ покрылся пѣной, и холодныя капли пота выступили на его челѣ. Одна секунда разсѣянности въ ней, и онъ вцѣпился бы въ нее своими когтями; но она была тверда, какъ скала, и ея сверкающіе взоры ни на мгновенье не отрывались отъ его лица.

– Мы такъ не разстанемся, – сказалъ онъ. – Я еще не оглупѣлъ и не обрюзгъ, чтобы не справиться съ бѣшеной бабой.

– Вотъ что! Такъ не думаешь ли ты задержать меня?

– Постараюсь, моя милая, – сказалъ онъ, дѣлая свирѣпый жестъ своею головою.

– Одинъ шагъ впередъ – и ты распрощаешься съ этимъ свѣтомъ!

– A что, – сказалъ онъ, если съ моей стороны не будетъ никакого хвастовства и никакихъ попытокъ на ребяческое тщеславіе? Что вы скажете, если я просто вернусь въ Лондонъ и опять примусь за свои дѣла? Это очень возможно, м-съ Домби, не безпокойтесь.

И зубы Каркера еще разъ засіяли отъ торжествующей улыбки.

– Перестаньте же, гордая красавица! – продолжалъ онъ, – вамъ меня не перехитрить! Поговоримъ, потолкуемъ и условимся, не то я могу принять совсѣмъ неожиданныя мѣры. Садитесь, м-съ Домби!

– Можешь дѣлать, что тебѣ угодно, – отвѣчала Эдиѳь, сверкая своими огненными глазами, – но поздно было бы мнѣ мѣнять свои планы. Моя честь и доброе имя брошены на вѣтеръ! Я рѣшилась выносить въ своей груди позоръ, которымъ до могилы покроетъ меня мнѣніе свѣта. Пусть сумасбродный мужъ не знаетъ, наравнѣ съ тобою, и не догадывается, что бывшая его супруга не подвергалась никогда новому стыду, которымъ его низкій льстецъ разсчитывалъ запятнать непокорную супругу. Я могу умереть въ страшной пыткѣ, но ни слова не произнесу для своей защиты и не сдѣлаю ни малѣйшихъ усилій, чтобы смыть позорное пятно съ его имени. Вотъ зачѣмъ я встрѣтилась здѣсь съ тобою и выдала себя подъ вымышленнымъ именемъ за твою жену! Вотъ зачѣмъ смотрѣли здѣсь на меня люди и оставили меня здѣсь! Надѣюсь, ничто не можетъ спасти васъ, м-ръ Каркеръ.

Онъ готовъ былъ все сдѣлать, чтобы пригвоздить къ полу эту неукротимую красавицу и овладѣть ея руками; но она была страшиа для него въ этой неприступной позѣ, и онъ видѣлъ въ ней олицетвореніе несокрушимой силы. Ничто въ свѣтѣ, казалось ему, не могло потушить ея адской ненависти, и она въ отчаяніи готова была на все. Ея рука, лежавшая на бѣлой груди, была, казалось, вооружена тою могучею волей, предъ которой цѣпенѣетъ всякая мысль о сопротивленіи.

Такимъ образомъ, м-ръ Каркеръ не осмѣлился подойти къ ней и въ раздумьи пошелъ назадъ, чтобы запереть дверь, которая была за нимъ.

– На прощаньи, сэръ, не угодно ли вамъ принять отъ меня совѣтъ, – сказала Эдиѳь съ презрительной улыбкой. – Будьте осторожны и держите ухо востро. Вамъ измѣнили, какъ измѣняють вообще всякому измѣннику. Дано знать, кому слѣдуетъ, что вы здѣсь или намѣрены быть здѣсь. Сегодня вечеромъ я видѣла на улицѣ м-ра Домби: онъ ѣхалъ въ каретѣ.

– Ты лжешь, негодница! – вскричалъ Каркеръ.

Въ эту минуту въ коридорѣ раздался пронзительный звонъ колокольчика. Каркеру показалось, что Эдиѳь была волшебницей, по мановенію которой раздаются эти звуки. Онъ поблѣднѣлъ.

– Слышишь?…

Ему показалось, что она хочетъ идти, и онъ заслонилъ собою дверь; но въ то же мгновеніе Эдиѳь по другому направленію прошла въ спальню, и двери за нею затворились.

Теперь, когда ея не было, Каркеръ почувствовалъ, что онъ могъ бы съ нею управиться. Ему казалось, что внезапный страхъ, произведенный ночною тревогой, укротилъ ея буйную волю. Немедленно онъ отворилъ дверь и пошелъ вслѣдъ за нею.

Но въ комнатѣ, холодной и темной, никто не откликнулся на его голосъ. Онъ воротился назадъ, взялъ свѣчу, вошелъ снова и осмотрѣлся во всѣ стороны, надѣясь отыскать ее въ какомъ-нибудь углу, но комната была пуста. Нерѣшительными шагами прошелъ онъ столовую, залу, гостяную, безпрестанно озираясь вокругъ, заглядывая подъ занавѣсы, подъ ишрмы. Напрасный трудъ: Эдиѳь исчезла! Не было ея въ коридорѣ, который можно было окинуть однимъ взглядомъ!

Между тѣмъ колокольчикъ продолжалъ заливаться пронзительной трелью, и снаружи начали стучаться въ дверь. М-ръ Каркеръ поставилъ свѣчу на полъ и, подкравшись къ двери, насторожилъ уши. Снаружи происходила, казалось, большая суматоха, и раздавались многіе голоса. Изъ двухъ джентльменовъ, говорившихъ по-англійски, Каркеръ слишкомъ хорошо угадалъ одного.

Онъ опять взялъ свѣчу и быстро пошелъ назадъ по всѣмъ комнатамъ, останавливаясь тамъ и сямъ въ смутной надеждѣ отыскать Эдиѳь, которая, думалъ онъ, не могла же провалиться сквозь землю. Въ спальнѣ онъ наткнулся на дверь, скрытую въ стѣнѣ, и которая была заперта съ другой стороны: между половинками двери торчала вуаль, которую обронила м-съ Домби.

Колокольчикъ дребезжалъ и десятки рукъ и ногъ вламывались въ дверь.

Онъ былъ не трусъ, но эти адскіе звуки въ незнакомомъ мѣстѣ и въ полночный часъ, особенно если взять въ разсчетъ происходившую сцену, способны были поразить паническимъ страхомъ и не такого героя, какъ м-ръ Каркеръ, которому притомъ представлялось совсѣмъ неожиданное наслажденіе встрѣтиться лицомъ къ лицу съ обманутымъ мужемъ и начальникомъ, готовымъ бѣшеной рукой сорвать маску съ подчиненнаго бездѣльника, закаленнаго въ продолжительномъ мошенничествѣ. Если бы еще удались замышляемые планы м-ръ Каркера, и страстныя его желанія увѣнчались вожделѣннымъ успѣхомъ, мы не сомнѣваемея, хотя это довольно странно, – онъ былъ бы въ эту минуту смѣлъ и дерзокъ, не смотря на совершенное отсутствіе всякой посторонней помощи, между тѣмъ, какъ теперь, вы понимаете, нѣтъ ничего удивительнаго, что теперь м-ръ Каркеръ дрожалъ, какъ осиновый листъ. Онъ пытался отворить дверь, гдѣ торчала женская вуаль, но безъ всякаго успѣха. Онъ открылъ одно изъ оконъ и взглянулъ на широкій дворъ черезъ венеціанскій ставень; было очень высоко, a внизу торчали безпощадные камни.

Звонъ колокольчика достигъ до crescendo furioso, и разбойники уже расшатывали крѣпкую дверь. М-ръ Каркеръ, дрожащій, блѣдный и бѣлый, какъ голландское полотно первѣйшаго сорта, вошелъ опять въ роскошную спальню и, послѣ новыхъ нечеловѣческихъ усилій, выломалъ, наконецъ, половину потайной двери. Увидѣвъ маленькую лѣстницу и почуявъ запахъ ночного воздуха, онъ прокрался назадъ за шинелью и шляпой, приставилъ кое-какъ половину двери и осторожно спустился съ лѣстницы, которая вывела его на дворъ. Потушивъ и бросивъ за уголъ свѣчу, онъ вздохнулъ свободно и взглянулъ на сіяющія звѣзды.

Глава LV
Благотворительный точильщикъ потерялъ свое мѣсто

При желѣзныхъ воротахъ, отдѣлявшихъ гостиницу отъ улицы, дворника не было; онъ ушелъ, беэъ сомнѣнія, поглазѣть на суматоху и къ счастью не заперъ маленькой калитки. Тихонько приподнявъ защолку, м-ръ Каркеръ выползъ на улицу и, осторожно заперевъ за собою ворота, поспѣшилъ впередъ.

При лихорадочной, безполезной и безсильной злобѣ, паническій страхъ овладѣлъ имъ совершенно и обуялъ его до такой степени, что онъ, въ крайнемъ случаѣ, рѣшился бы скорѣе отважиться на какой-нибудъ отчаянный рискъ, нежели встрѣтиться съ человѣкомъ, о которомъ не далѣе, какъ два часа тому назадъ, онъ рѣшительно не думалъ. Его неожиданный приходъ, шумный и буйный, звукъ его голоса, ожиданіе близкой и неизбѣжной встрѣчи лицомъ къ лицу, – все это презрѣлъ бы зубастый джентльменъ послѣ перваго минутнаго потрясенія и, какъ опытный мошенникъ, смѣло и дерзко смотрѣлъ бы на свои продѣлки. Но теперь – совсѣмъ не то. Подкопъ, такъ долго и такъ тщательно устраиваемый, обрушился на собственную его голову и вырвалъ съ корнемъ изъ его груди самонадѣинность и иаглость. Такъ искусно и съ такимь стараніемъ разставлялъ онъ шелковыя сѣти и обдѣлывалъ силки, уже совсѣмъ готовый заманить дорогую птицу, но вотъ его самого заманили въ западню и прихлопнули въ ту самую минуту, когда ничто, казалось, не могло бы вырвать захваченной добычи. Гордая женщина презрѣла его, осмѣяла, сорвала съ его лица тигровую шкуру, раздавила его, какъ ползущую гадину, – и что мудренаго, если теперь м-ръ Каркеръ унизился, смирился и бѣжалъ впередъ, какъ робкій зайчикъ?

И когда онъ бѣжалъ, такимъ образомъ, по улицамъ чужого города, страхъ совсѣмъ другого рода, независимый отъ мысли о преслѣдованіи, пронзилъ его съ быстротою электрическаго удара, страхъ непонятный, необъяснимый, произведенный, какъ будто, дрожаніемъ земли подъ его ногами или ангеломъ смерти, который летѣлъ надъ его головою въ зараженномъ воздухѣ, отравляя его дыханіе. Онъ вздрогнулъ, встрепенулся, остановился, чтобы дать дорогу фантастическому призраку; но не исчезло страшное видѣніе – его и не было – и смертный ужасъ продолжалъ сковывать его члены.

Онъ поднялъ свое грѣшное лицо, полное тревоги, къ ночному небу, гдѣ сіяли звѣзды, полныя мира, и пріостановился, чтобы подумать, наконецъ, что дѣлать. Страхъ, что его застанутъ и захватятъ на чужой и далекой сторонѣ, гдѣ законы не могутъ ему оказать никакого покровительства, ему, который стоялъ теперь одиноко въ этомъ свѣтѣ на развалинахъ своихъ плановъ; ужасная мысль, что его тамъ гдѣ-нибудь въ Италіи, въ Сициліи, застигнетъ подъ угломъ какой-нибудь подкупленный злодѣй и пырнетъ ножемъ въ беззащитное горло, – всѣ эти и другія опасенія, имѣвшія болѣе или менѣе непосредственную связь съ разрушеніемъ его надеждъ, заставили его рѣшиться на возвращеніе назадъ и ѣхать въ Англію.

– Тамъ я безопаснѣе, во всякомъ случаѣ, – думалъ онъ. – Тамъ, по всей вѣроятности, этотъ сумасбродъ не будетъ меня преслѣдовать съ такимъ бѣшенствомъ, какъ здѣсь, въ чужихъ краяхъ, и ужъ если нельзя избѣжать этой встрѣчи, я буду, по крайней мѣрѣ, не одинъ, какъ здѣсь, безъ пріятелей и безъ совѣтниковъ. Меня прикроютъ, защитятъ и не заведутъ въ ловушку на подобіе какой-нибудь крысы.

Онъ сжалъ кулакъ и пробормоталъ имя Эдиѳи. Пробираясь далѣе въ тѣни массивныхъ зданій, онъ выставилъ свои зубы и принялся накликать страшныя заклинанія на ея голову, оглядываясь въ то же время по сторонамъ, какъ будто въ намѣреніи застигнуть ее подлѣ какого-нибудь забора. Наконецъ, онъ добрался до воротъ постоялаго двора, гдѣ уже давно спали крѣпкимъ сномъ. На звонъ колокольчика скоро явился дворникъ съ заспанными глазами и съ фонаремъ въ рукахъ. М-ръ Каркеръ отправился съ нимъ въ темный сарай, чтобы уговориться насчетъ найма лошадей.

Торгъ былъ очень короткій, и распорядились немедленно послать за лошадьми. Приказавъ коляскѣ догонять себя, гдѣ слѣдуетъ, онъ опять прокрался за ворота и скоро вышелъ за городъ мимо старыхъ валовъ на большую дорогу, которая змѣилась, какъ ручей, по темной равнинѣ.

Куда течетъ эта рѣка, и гдѣ ея конецъ? Задумавшись надъ чѣмъ-то вродѣ этого вопроса, онъ окинулъ взоромъ мрачную долину, гдѣ торчали чахлыя деревья, и опять призракъ смерти пронесся надъ его головой, стремительный и бурный, опять неизъяснимый ужасъ обуялъ его душу, мрачный и неопредѣленный, какъ отдаленный край предстоявшаго пути.

Тихо и прохладно. Вѣтеръ не смѣлъ колыхать растрепанныхъ волосъ взволнованнаго пѣшехода, и никакой шумъ не возмущалъ таинственнаго безмолвія ночи. Городъ скрылся вдали, и никакая башня не скрывала отъ глазъ свѣтозарныхъ міровъ, несшихся стройно и плавно въ безпредѣльномъ океанѣ, но еще можно было слышать бой часового колокола, и слабое замиравшее гудѣнье дало знать одинокому страннику, что миновало два часа за полночь.

Долго шелъ онъ впередъ, останавливаясь и прислушиваясь, пока, наконецъ, безпокойное и жадное ухо не разслышало дребезжанья извозчичьихъ колокольчиковъ, поперемѣнно слабаго и громкаго, то пронзительнаго, то вовсе неслышнаго при переправѣ черезъ дурную почву и, наконецъ, превратившагося въ веселый звонъ, исполненный радушнаго привѣта. Дюжій ямщикъ, нахлобучившій шапку до самыхъ глазъ, сдержалъ четверку ярыхъ лошадей и поѣхалъ шагомъ.

– Кто идетъ? Monsieur?

– Да.

– Monsieur прошелся далеконько по этой темной дорогѣ. Monsieur любитъ гулять въ глухую полночь.

– Ничего. У каждаго свой вкусъ. Что, любезный, другихъ лошадей никто не нанималъ въ почтовомъ домѣ?

– Тысячи чертей! Другихъ лошадей? въ этотъ часъ? Никто, сударь.

– Послушайте, любезный, я тороплюсь. Посмотримъ, какъ скоро бѣгутъ ваши кони. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ больше на водку. Ѣдемъ! Пошевеливайтесь!

– Гэй! гопъ! гупъ!

Впередъ черезъ темный ландшафтъ съ быстротою вихря, разсѣкая пыль и грязь, какъ морскую пѣну, впередъ и въ галопъ!

Движенье, стукъ и тряска завторили теперь вѣрнымъ и громкимь эхомъ безпорядочнымъ мыслямъ бѣглеца. Ничего нѣтъ яснаго снаружи и ничего нѣтъ яснаго внутри. Предметы пролетаютъ мимо, погружаются одинъ въ другомъ, сливаются, мелькаютъ и скользятъ отъ глазъ въ исчезающемъ пространствѣ. За перемежающимися лоскутьями изгороди y фермы, юркнувшими посреди дороги, опять и опять пустота, мрачная и дикая. За фанігастическими образами, мелькнувшими въ душѣ и вдругъ изглаженными невидимой силой, опять и опять мрачная картина ужаса и страха, намалеванная яркой краскою сознанія безсильной злобы. Вотъ пахнулъ воздухъ съ отдаленной Юры и на минуту освѣжилъ надорванную грудь; но вотъ въ то же мгновенье передъ фантазіей бѣглеца адскій звонъ и стукъ тысячи враждебныхъ рукъ, готовыхъ раскрыть его вены и выцѣдить всю его кровь.

Потухшіе фонари на извозчичьей каретѣ, пестрота лошадиныхъ головъ, энергичные жесты кучера и даже колыханье его собственной шинели, – все это породило тысячи неясныхъ и смѣшанныхъ фигуръ, соотвѣтствовавшихъ его мыслямъ. Вотъ передъ нимъ цѣлыя группы знакомыхъ чучелъ, согнутыхъ въ три погибели въ лондонской конторѣ, a вотъ и самъ сумасбродъ, отъ котораго онъ бѣжитъ, и тутъ же подлѣ него м-съ Домби въ торжествующей позѣ; они говорятъ, смѣются, пляшутъ, прыгаютъ и вдругъ умолкаютъ всѣ и пропадаютъ отъ крутого поворота. Время и мѣсто, лица и предметы, мысли и грезы, дѣйствительность и полусонная мечта, прошедшее, настоящее, Лондонъ и дорожный чемоданъ, Парижъ и кучерская шляпа, родина, Сицилія, тюрьмы, – все это слилось, смѣшалось, оторопѣло, омрачилось, расползлось въ его душѣ, и все поддаетъ ему толчки для усиленнаго бѣгства. Гэй! гой! Впередъ и въ галопъ черезъ темный ландшафтъ съ быстротою вихря, разсѣкая пыль и грязь, какъ морскую пѣну! Лошади дымятся, фыркаютъ, прядаютъ, несутся, какъ будто самъ дьяволъ взгромоздился на ихъ спины и въ бѣшеномъ тріумфѣ гонитъ ихъ по мрачной дорогѣ въ самый тартаръ!

"Въ тартаръ" – звучить дребезжащій колоколъ въ его ушахъ! "Въ тартаръ", съ ревомъ повторяютъ колеса, и паническій страхъ овладѣваетъ бѣглецомъ съ новой силой! Свѣтъ и тѣнь, какъ чертенята, мѣняются и прядаютъ на головахъ вспѣненныхъ коней, и нѣтъ имъ отдыха ни на минуту! Впередъ и впередъ по мрачной дорогѣ – въ тартаръ!

Онъ не думалъ ни о чемъ въ особенности, и его умъ неспособенъ былъ отдѣлить одинъ предметъ оть другого. Ниспроверженный планъ наградить себя сладострастною жизнью за долговременное принужденіе, подлая измѣна человѣку, который въ отношеніи къ нему всегда былъ справедливъ и честенъ, но котораго онъ презиралъ и ненавидѣлъ всѣмъ своимъ сердцемъ, разсчитывая со временемъ отмстить ему сторицей за каждое грубое слово или гордый взглядъ, – вотъ главнѣйшія мысли, возникавшія въ его мозгу. Низкій, пресмыкающійся льстецъ, онъ вполнѣ сознавалъ мелкую роль, которую принуждалъ себя играть столь долгое время, и тѣмъ глубже вкоренилось въ немъ желаніе поразить наповалъ чопорное чучело, передъ которымъ онъ пресмыкался. Онъ думалъ о женщинѣ, которая такъ жестоко провела его и одурачила, пріискивалъ средства разстроить ея торжество и покрыть ее позоромъ; но всѣ эти думы, темныя и сбивчивыя, не достигали зрѣлости въ его мозгу и отскакивали одна отъ другой при первомъ энергическомъ толчкѣ. Была, впрочемъ, одна постоянная идея, преобладавшая въ разгоряченной головѣ, идея – отложить обдумываніе всѣхъ этихъ плановъ до другого удобнѣйшаго времени.

Проносились передъ нимъ старые дни, предшествававшіе браку м-ра Домби. Онъ думалъ, какъ ревновалъ онъ къ молодому человѣку, какъ ревновалъ онъ къ молодой дѣвушкѣ, какъ ловко отдалялъ всѣхъ незваныхъ гостей и какъ искусно очертилъ вокругъ своего властителя завѣтный кругь, въ который не вступалъ никто, кромѣ его самого.

– Для чего же я пускался на всѣ эти продѣлки? – спрашивалъ онъ, ударяя себя въ лобъ. – Неужели для того, чтобы бѣжать, какъ вору, отъ бѣшенаго дурака?

Онъ зарѣзалъ бы себя за собственную трусость, если бы могъ спокойно обсудить, что онъ дѣлаетъ; но его парализованная мысль отстраняла возможность яснаго сознанія, и онъ смотрѣлъ на себя черезъ густой туманъ недавняго пораженія. Проникнутый безсильною злобою къ Эдиѳи, ненавистью къ м-ру Домби и презрѣніемъ къ самому себѣ, онъ ѣхалъ впередъ и ничего больше не дѣлалъ.

Опять и опять онъ прислушивался къ звукамъ экипажа, который, будто, ѣхалъ позади, и опять показалось ему, что этотъ звукъ раздается громче и громче. Наконецъ, онъ рѣшительно увѣрилъ себя, что за нимъ погоня, и закричалъ: "Стой!" – Лучше, – думалъ онъ, – потерять секунду времени, чѣмъ мучиться такою неизвѣстностью.

Это слово мгновенно остановило лошадей, коляску, кучера среди дороги.

– Дьяволъ! – вскричалъ кучеръ, оглядываясь черезъ плечо. – Что тамъ такое?

– Слышите? Чу!

– Что?

– Этотъ шумъ.

– Угомонишься ли ты, проклятый разбойникъ? – Воззваніе относилось къ одному изъ коней, бренчавшему своими колокольчиками. – Какой шумъ?

– Да позади. Развѣ за нами не скачуть? Чу! Что тамъ такое?

– Какой чортъ тебя давитъ, окаянный? – Обращеніе къ другому коню, положившему морду на товарища, который расшевелилъ остальныхъ двухъ лошадей. – Ничего нѣтъ за нами.

– Ничего?

– Ничего, кромѣ развѣ зари.

– Ваша правда. Теперь ничего не слышно.

Экипажъ, полуоткрытый, въ дымящемся облакѣ отъ лошадиныхъ спинъ, ѣдетъ медленно въ первый разъ, потому что кучеръ, остановленный безъ нужды на всемъ ходу, брюзгливо вынимаетъ изъ кармана ножикъ и навязываетъ новую нахлестку на свой бичъ. Затѣмъ опять: гэй! гой! гупъ! и быстроногіе кони понеслись, какъ вихрь.

Но теперь звѣзды поблѣднѣли, замерещился день. М-ръ Каркеръ, ставшій на ноги среди коляски, могъ, оглядываясь назадъ, различить слѣдъ, которымъ онъ ѣхалъ, и видѣть, что вдали не было никакой погони, никакого путешественника. Скоро сдѣлалось совсѣмъ свѣтло, и солнечный лучъ заигралъ на виноградникахъ и обширныхъ нивахъ; одинокіе работники, покинувшіе свои каменныя постели, выступили изъ своихъ временныхъ лачугъ и принялись за работу на большой дорогѣ, уплетая мимоходомъ корки хлѣба. Мало-по-малу закопошились крестьяне, вызванные изъ своихъ хижинъ дневными работами; по мѣстамъ стояли y воротъ ротозѣи и съ глупымъ любопытствомъ смотрѣли на проѣзжавшій экипажъ. Вотъ и почтовый дворъ, завязшій въ грязи, съ своими помойными ямами и общирными полуразрушенными сараями, вотъ и каменный замокъ, огромный, старый, лишенный тѣни и свѣта, выглядывающій, словно сторожъ, своими пирамидальными окошками и сверху украшенный теперь синимъ дымомъ, который вьется и кружится около фонарей на башняхъ.

Съежившись и скорчившись въ углу коляски, м-ръ Каркеръ постоянно имѣлъ въ виду одну мысль – ѣхать быстрѣе и быстрѣе, безъ оглядокъ, которыя однако онъ позволялъ себѣ всякій разъ, на открытомъ полѣ, гдѣ на него не глазѣли праздные зѣваки.

Раскаяніе, стыдъ и злоба терзали его грудь, и опасеніе быть настигнутымъ или встрѣченнымъ врѣзалось гвоздемъ въ его разстроенный мозгъ, онъ, безъ всякаго основанія, боялся даже путешественниковъ, которые встрѣчались съ нимъ на дорогѣ. Тотъ же несносный страхъ и ужасъ, который забрался къ нему ночью, воротился и днемъ съ неистощимымъ запасомъ свѣжихъ силъ. Однообразный гулъ колокольчиковъ и топота коней, однообразіе безсильной злобы и душевной муки представляли однообразное колесо, которое онъ, палачъ самого себя, вертѣлъ безъ устали и безъ пощады, раздираемый страхомъ, сожалѣніемъ, страстью. День, какъ и ночь, былъ для него фантастической грезой, гдѣ только его собственная пытка была дѣйствительнымъ явленіемъ.

И вотъ мерещились ему длинныя дороги, которыя тянулись безъ конца въ безпредѣльный горизонтъ, дурно вымощенные города на холмахъ и въ долинахъ, гдѣ выставлялись y дверей и темныхъ оконъ разноцвѣтныя фигуры съ гримасами и безъ гримасъ, и гдѣ по длиннымъ, тѣснымъ улицамъ съ ревомъ, гвалтомъ и мычаньемъ гнали на продажу коровъ и быковъ, забрызганныхъ грязью, избитыхъ дубиной, исцарапанныхъ собачьими клыками. Мерещились мосты, кресты, магазины, амбары, лавки, церкви, почтовые дворы, новыя лошади, впрягаемыя насильно въ дышла, и старые кони съ послѣдней станціи, взмыленные, вспѣненные, съ понурыми головами и раздутыми ноздрями, сельскіе погосты съ черными крестами, искривленными на могилахъ, обложенныхъ засохшею травою и увядшими цвѣтами; потомъ опять и опять длинныя, предлинныя дороги, выгнутыя змѣйками на долинахъ и холмахъ и протянутыя безъ конца въ безпредѣльный горизонтъ.

Грезитъ м-ръ Каркеръ утромъ, въ полдень, вечеромъ, ночью, при закатѣ солнца и новомъ восходѣ солнца, и мерещится ему, будто длинныя дороги тамъ и сямъ остаются назади, смѣняемыя жестокой мостовой, по которой хруститъ, трещитъ, качается, ныряетъ и подпрыгиваетъ его коляска, вихремъ проносясь между пестрыми жильями, на самый конецъ къ большой церковной башнѣ; будто здѣсь онъ выскакиваетъ самъ, закусываетъ на скорую руку и выпиваетъ залпомъ рюмку джину, утратившаго для него горячительное и ободрительное свойство; будто затѣмъ виляютъ и ф_и_н_т_я_т_ъ передъ нимъ слѣпые калѣки съ дрожащими вѣками, ведомые нищими старухами въ жалкихъ лохмотьяхъ, безсмысленными, полунагими идіотками; хромыми, изуродованными, исковерканными: будто все это прокаженное отребье нищей братьи окружаетъ его съ плачемъ, воемъ, визгомъ, протягиваетъ къ нему руки, умоляетъ, грозитъ и отскакиваетъ прочь, разсыпаясь и стрѣляя крупной дробью отборныхъ ругательствъ; будто, наконецъ, онъ опять взгромождается на свое обычное мѣсто, съеживается, скорчивается и летитъ съ быстротою вихря по той же безконечной дорогѣ, замѣчая въ полуснѣ, что луна бросаетъ слабый свѣтъ на верстовые столбы, и оглядываясь по временамъ назадъ въ смутномъ страхѣ наткнуться робкимъ глазомъ на мнимую погоню. И мерещится ему, будто не спитъ онъ никогда, и только дремлетъ съ открытыми глазами, вздрагивая и вскакивая по временамъ, чтобы прокричать громкій отвѣтъ на мнимый голосъ; будто онъ рвется, мечется, кривляется, кружится и проклинаетъ самого себя за то, что напрасно прискакалъ на измѣнническое rendezvous, что выпустилъ ее изъ своихъ рукъ, за то, что бѣжить теперь сломя шею, что не посмѣлъ явиться на его глаза, чтобы сдѣлать ему безстрашный вызовъ, за то, что перессорился со всѣмъ свѣтомъ, безумно разорвавъ дружескія и родственныя связи, и за то, что нашелъ въ себѣ самомъ непримиримаго врага, пораженнаго нравственной проказой, отравляющей дыханіе всякаго близкаго человѣка.

И видитъ онъ въ лихорадочномъ бреду картины прошедшей и настоящей жизни, сбивая и перепутывая ихъ съ настоящимъ мгновеніемъ бѣшеной ѣзды. Старыя сцены мелькаютъ передъ нимъ, незванныя и непрошенныя, между новыми предметами, которые насильственно лѣзутъ въ глаза. И бредитъ м-ръ Каркеръ о томъ, что миновало и покончилось давнымъ давно, не обращая, по-видимому, никакого вниманія на встрѣчаемыя лица, которыя однако отуманиваютъ его голову и вдавливаютъ свои фигуры въ его разгоряченный мозгъ.

И видитъ м-ръ Каркеръ въ лихорадочномъ бреду буйныя и странныя сцены, за которыми опять монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ и никакого покоя. Фантастическими призраками мелькаютъ передъ нимъ города и деревни, почтовые дворы, лошади, холмы и долины, свѣтъ и тьма, дороги и мостовыя, лощины и горы, ведро и ненастье, тишина и буря, и опять тотъ же монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ, и никакого покоя.

И видитъ онъ сквозь сонъ, что подъѣзжаетъ, наконецъ, шумными дорогами къ шумной столицѣ, вихремъ пробѣгая города и деревни съ ихъ рѣдкой стариною, корчась въ три погибели въ своемъ безпокойномъ углу и плотнѣе закрываясь толстою шинелью, чтобы не наткнуться робкимъ взоромъ на густыя толпы бурливаго народа.