Kitobni o'qish: «Домби и сын», sahifa 37

М-ръ Тутсъ сидѣлъ молча, перевертывая на ко лѣняхъ газету съ возможною осторожностью.

– Соломонъ, Соломонъ! о бѣдный б_е_з_п_л_е_м_я_н_н_ы_й старикъ Соломонъ! куда ты скрылся, куда отлетѣлъ? Тебя оставили на мои руки, и послѣднія слова его были: "Береги моего дядю!" Что же сталось съ тобой, Соломонъ? Какую мысль скрывалъ ты въ своей душѣ, когда хитрилъ передъ старымъ другомъ и обманывалъ своего Неда Куттля? Что теперь скажу я твоему племяннику, который смотритъ на меня съ высоты неба и спрашиваетъ о тебѣ? Соль Гильсъ! Соль Гильсъ! – продолжалъ капитанъ, слегка качая головой, – попадись тебѣ эта газета на чужбинѣ, тамъ, гдѣ никто не знаетъ милаго Вальтера, гдѣ не съ кѣмъ промолвить о немъ словечка, тебя, мой другъ, накренитъ до затылка, и пойдешь ты ко дну съ руками и ногами!

Испустивъ глубокій вздохъ, капитанъ обратился, наконецъ, къ м-ру Тутсу, совсѣмъ забытому во время этой іереміады.

– Вы должны, мой другъ, сказать молодой женщинѣ откровенно, что роковое извѣстіе справедливо. Объ этихъ вещахъ не сочиняютъ романовъ. Объявленіе внесено въ корабельный журналъ, a это самая правдивая книга, какую только можетъ написать человеѣкъ. Завтра поутру, пожалуй я отправлюсь на развѣдки, только это ни къ чему доброму не поведетъ. Потрудитесь завернуть ко мнѣ передъ обѣдомъ: я сообшу вамъ все, что услышу; но скажите молодой женщинѣ именемъ Куттля, что все погибло, все!

И капитанъ, скинувъ лощеную шляпу, вьтнуль оттуда карманный платокъ, вытеръ свою посѣдѣвшую голову и опять всунулъ платокъ съ равнодушіемъ глубокаго отчаянія.

– О, увѣряю васъ, капитанъ, – сказалъ м-ръ Тутсъ, – я въ совершенномъ отчаяніи, Ей-Богу, правда, хотя я не былъ знакомъ съ этимъ молодымъ человѣкомъ. Какъ вы думаете, миссъ Домби будетъ очень печальна, капитанъ Гильсъ… то есть м-ръ Куттль?

– Господи, помилуй! – воскликнулъ капитанъ, очевидно изумленный невинностью м-ръ Тутса, – да когда она была не выше вотъ этого, они уже были влюблены другъ въ друга, какъ нѣжные голубки.

– Неужто! – воскликнулъ м-ръ Тутсъ.

– Они были сотворены другъ для друга, – продолжалъ капитанъ печально, – да что въ этомъ толку теперь?

– Клянусь честью, капитанъ, я теперь даже больше въ отчаяніи, чѣмъ прежде. Вы знаете, я рѣшительно обожаю миссъ Домби, я… я… я съ ума схожу, такъ-таки просто и схожу…

Несчастный м-ръ Тутсъ исповѣдался съ величайшей энергіей, и жесты, которые онъ дѣлалъ, ручались за искренность его чувствъ.

– Но на какого дьявола всѣ эти чувства, если бы я не былъ огорченъ несчастьемъ миссъ Домби, какая бы ни была его причина. Моя страсть, капитанъ Гильсъ, безкорыстная страсть, вы знаете. Это страсть, м-ръ Куттль… да что тутъ толковать! Если бы для удовольствія миссъ Домби нужно было подкатиться подъ колеса кареты, или броситься съ пятаго этажа, или повѣситься на перекресткѣ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, Ей-Богу, капитанъ Гильсъ, я бы мигомъ все это сдѣлалъ и считалъ бы себя счастливѣйшим ь человѣкомъ.

Все это, однако, было произнесено съ натугой и вполголоса для предупрежденія ревнивыхъ ушей Лапчатаго Гуся, который не слишкомъ жаловалъ сердечныя изліянія. При такомъ усиліи подавить взволнованныя чувства, м-ръ Тутсъ раскраснѣлся до самыхъ ушей, и его особа представила глазамъ капитаиа самое трогательное зрѣлище безкорыстной любви. Въ знакъ искренняго сочувствія, добрый капитанъ иогладилъ своего гостя по спинѣ и совѣтовалъ не унывать.

– Благодарю васъ, капитанъ Гильсъ, благодарю, это очень любезно съ вашей стороны утѣшать горемыку, когда тоска обуяла васъ самихъ еще, можетъ, больше моего. Премного вамъ обязанъ, м-ръ Гильсъ. У меня, какъ я уже говорилъ, рѣшительно нѣтъ друга, и я чрезвычайно радъ, что познакомился съ вами. При всемъ богатствѣ – a я очень богатъ, – продолжалъ м-ръ Тутсъ энергическимъ тономъ, – вы не можете представить, какая я бѣдная скотина. Ротозѣи думаютъ, что я очень счастливъ, когда видятъ меня съ Лапчатымъ Гусемъ и другими знакомыми особами; a я, что называется, хуже всякой собаки. Я тоскую, капитанъ Гильсъ, день и ночь тоскую по миссъ Домби. Меня отбило отъ ѣды, a портной ужъ и на умъ не идетъ. Часто я плачу, какъ ребенокъ, когда сижу одинъ на диванѣ. Увѣряю васъ, мнѣ очень пріятно будетъ зайти къ намъ завтра поутру. если хотите, я буду пожалуй заходить къ вамъ по пятидесяти разъ въ сутки.

Съ этими словами м-ръ Тутсъ дружески пожалъ капитанскую руку и, подавивъ, сколько было можно, внутреннее волненіе, вышелъ изъ гостиной въ магазинъ, гдѣ дожидался его знаменитый боксеръ, Лапчатый Гусь, готовый ревновать ко всякому постороннему вліянію надъ своимъ питомцемъ, искоса и даже сердито посмотрѣлъ на капитана, когда тотъ прощался съ м-ромъ Тутсомъ, однако, ничѣмъ болѣе не обнаружилъ своего недоброжелательства и безмолвно вышелъ изъ дверей, оставивъ въ необыкновенномъ восторгѣ Робина, который цѣлыхъ полчаса имѣлъ высокую честь сидѣть съ глазу на глазъ съ великимъ побѣдителемъ шропшейрскаго силача.

Уже давно Точильщикъ храпѣлъ въ мертвую голову подъ прилавкомъ, a капитанъ все еще сидѣлъ y камина и смотрѣлъ на догоравшій огонь. Истлѣлъ огонь и превратился въ золу, но капитанъ не отошелъ отъ каминной рѣшетки, и думы, одна другой мрачнѣе, толпами носились передъ его умственнымъ взоромъ. Наконецъ, онъ удалился въ спальню старика Соля, но и тамъ ни на одно мгновенье не оставили его мрачныя мысли: капитанъ оставилъ постель съ разсвѣтомъ, задумчивый и грустный.

Какъ скоро отворились конторы въ Сити, капитанъ направилъ свои шаги по направленію къ фирмѣ Домби и Сына. Окна деревяннаго мичмана этимъ утромъ не освѣщались: Робъ, по приказанію капитана, не отворялъ ставней, и домъ по виду своему превратился въ жилище смерти.

Случилось такъ, что м-ръ Каркеръ прибылъ въ контору въ то самое время, когда капитанъ подошелъ къ дверямъ.

Не отвѣчая ничего на привѣтствіе главнаго приказчика, Куттль съ важнымъ видомъ послѣдовалъ за нимъ въ его кабинетъ.

– Что скажете, капитанъ Куттль? – началъ м-ръ Каркеръ, скидая шляпу и занимая свое обыкновенное мѣсто передъ каминомъ. – Говорите скорѣе: y насъ сегодня бездна хлопотъ.

– Читали вы, сэръ, вчерашнее объявленіе въ газетахъ? – спросилъ капитанъ.

– Читалъ. У нась все приведено въ ясности. Объявленіе подробко и точно. Подписчики должны потерпѣть значительный уронъ. Мы очень жалѣемъ. Что дѣлать? такова жизнь!

Говоря это, м-ръ Каркеръ обрѣзывалъ перочиннымъ ножемъ свои ногти и улыбзлся.

– Чрезвычайно жалѣю о бѣдномъ Гэѣ, – продолжалъ Каркеръ, – и обо всемъ экипажѣ. Были тамъ молодцы, достойные лучшей участи. Что дѣлать? всегда такъ случается. Были цѣлыя семейства. У бѣднаго Гэя ни роду, ни племени: это еще хорошо, капитанъ Куттль!

Каиитанъ держался рукою за подбородокъ и безмолвно смотрѣлъ на приказчика. М-ръ Каркеръ взглянулъ на конторку и взялъ новую газету.

– Вамъ что-нибудь нужно, капитанъ Куттль? – спросилъ онъ улыбаясь и выразительно взглянувъ на дверь.

– Мнѣ бы хотѣлось, сэръ, успокоить свою совѣсть насчетъ одного пункта, который очень меня тревожитъ.

– Это что еще? – съ нетерпѣніемъ воскликнулъ приказчикъ, – не угодно ли вамъ объясниться скорѣе съ вашимъ пунктомъ; я очень занятъ, предупреждаю васъ, капитанъ Куттль.

– Дѣло вотъ видите ли въ чемъ, сэръ, – началъ капитанъ, выступая впередъ, – незадолго до этого несчастнаго путешествія, бѣдный Вал…

– Безъ предисловій, капитанъ Куттль, безъ предисловій, если угодно. Какія тутъ еще несчастныя путешествія? Намъ съ вами, любезный мой капитанъ, нечего толковать о несчастныхъ путешествіяхъ. Раненько вы сегодня запустили за галстукъ, a не то бы вспомнили, что рискъ въ путешествіяхъ одинаковъ вездѣ, на водѣ и на сухомъ пути. Не думаете ли вы, что молодецъ – какъ бишь его? – погибъ отъ противнаго вѣтру, который подулъ на него въ этихъ конторахъ? Фи! Проспитесь хорошенько и выпейте стаканъ содовой воды: это лучшее лѣкарство противъ пункта, который васъ тревожитъ.

– Дружище… – возразилъ капитанъ тихимъ голосомъ, – вы почти были моимъ другомъ, и потому я не прошу извиненія, что это слово сорвалось съ языка; если вы находите удовольствіе въ такихъ шуткахъ, то вы далеко не такой джентльменъ, какимъ я васъ считалъ, и значитъ, я жестоко ошибся. Теперь вотъ въ чемъ дѣло, м-ръ Каркеръ. Незадолго до своего отправленія въ это несчастное путешествіе, бѣдный Вальтеръ говорилъ мнѣ, что его посылаютъ не на добро и совсѣмъ не для того, чтобы онъ составилъ свою карьеру. Я полагалъ, что молодой человѣкъ ошибается и старался его успокоить. Но чтобы самому вѣрнѣе убѣдиться въ своемъ предположеніи, я, за отсутствіемъ вашего адмирала, пришелъ къ вамъ, м-ръ Каркеръ, предложить учтивымъ образомъ два, три вопроса. Теперь, когда все кончилось, и когда уже нѣтъ болѣе никакого спасенія, я рѣшился еще разъ придти къ вамъ, сэръ, и окончательно удостовѣриться, точно ли я не ошибся. Точно ли поступалъ я, какъ слѣдуетъ честному человѣку, когда не открылъ въ свое время опасеній Вальтера его старому дядѣ, и точно ли, наконецъ, по распоряженію фирмы, назначившей молодого человѣка въ Барбадосъ, долженъ былъ раздувать попутный вѣтеръ его паруса? отвѣчайте м-ръ Каркеръ, убѣдительно прошу васъ, отвѣчайте. Вы приняли меня въ ту пору съ большимъ радушіемъ и были со мной очень любезны. Если нынѣшнимъ утромъ самъ я не очень былъ любезенъ по отношенію къ бѣдному моему другу, и если позволилъ себѣ сдѣлать какое-нибудь непріятное замѣчаніе, то мое имя – Эдуардъ Куттль, и я вашъ покорный слуга.

– Капитанъ Куттль, – сказалъ приказчикъ самымъ учтивымъ тономъ, – я долженъ просить васъ сдѣлать мнѣ милость.

– Какую, м-ръ Каркеръ?

– Я долженъ просить васъ объ одолженіи убраться отсюда вонъ и оставить меня въ покоѣ. Проваливайте, куда хотите съ вашей безумной болтовней.

Всѣ морщины на лицѣ капитана побѣлѣли отъ изумленія и наполнились страшнѣйшимъ негодованіемъ. Даже красный экваторъ посреди его лба поблѣднѣлъ, подобно радугѣ между собирающимися облаками.

– Я былъ слишкомъ снисходителенъ, когда вы приходили сюда первый разъ, любезный мой капитанъ Куттль, – продолжалъ Каркеръ, улыбаясь и показывая на дверь. – Вы принадлежите къ хитрой и дерзкой породѣ людей. Если я терпѣлъ васъ, добрый мой капитанъ, то единственно потому, чтобы не вытолкали отсюда въ зашеекъ вашего молодца – какъ бишь его зовутъ? но это былъ первый и послѣдній разъ – слышите ли? – послѣдній. Теперь, не угодно ли вонъ отсюда, добрый мой другъ.

Капитанъ буквально приросъ къ землѣ и потерялъ всякую способность говорить.

– Ступайте, говорю я вамъ, – продолжалъ приказчикъ, загибая руки подъ фалды фрака и раздвинувъ ноги на половикѣ, – ступайте добромъ и не заставляйте прибѣгать къ насильственнымъ мѣрамъ, чтобы васъ выпроводили. Если бы, добрый мой капитанъ, былъ здѣсь м-ръ Домби, вы бы принуждены были выбраться отсюда позорнѣйшимъ образомъ. Я только говорю вамъ: ступайте!

Капитанъ, положивъ свою увѣсистую руку на грудь, смотрѣлъ на Каркера, на стѣны, на потолокъ и опять на Каркера, какъ будто не совсѣмъ ясно представлялъ, куда и въ какое общество занесла его судьба.

– Вы слишкомъ глубоки, добрый мой капитанъ Куттль, но помѣрять васъ, я думаю, все-таки можно хоть изъ удовольствія полюбоваться, что кроется на днѣ вашего глубокомыслія. Я таки, съ вашего позволенія, немножко поизмѣрялъ и васъ, добрый мой капитаиъ, и вашего отсутствующаго пріятеля. Что вы съ нимъ подѣлывали, а?

Опять капитанъ положилъ свою руку на грудь и, вздохнувъ изъ глубины души, едва могъ проговорить шепотомъ: "держись крѣпче!"

– Вы куете безстыдные заговоры, собираетесь на плутовскія совѣщанія, назначаете безсовѣстныя rendez-vous и принимаете въ своемъ вертепѣ простодушныхъ дѣвушекъ, такъ ли капитанъ Куттль? Да послѣ этого надобно быть просто съ мѣднымъ лбомъ, чтобы осмѣлиться придти сюда! Ахъ вы заговорщики! прятальщики! бѣглецы! бездомники! Ступайте вонъ, еще разъ вамъ говорю, или васъ вытолкаютъ за шиворотъ!

– Дружище, – началъ капитанъ, задыхаясь и дрожащимъ голосомъ, – обо многомъ я хотѣлъ бы съ тобой переговорить, но въ эту минуту языкъ мой остается на привязи. Мой молодой другъ, Вальтеръ, потонулъ для меия только прошлою ночью, и я, какъ видишь, стою на экваторѣ. Но ты и я еще живы, любезный мой благодѣтель, и авось корабли наши столкнутся когда-нибудь бортъ о бортъ.

– Не совѣтую тебѣ этого желать, любезный мой другъ, – отвѣчалъ Каркеръ съ тою же саркастическою откровенностью, – наши встрѣчи для тебя не обойдутся даромъ, будь въ этомъ увѣренъ. Человѣкъ я не слишкомъ нравственный; но пока я живъ, и пока есть y меня уши и глаза, я никому въ свѣтѣ не позволю издѣваться надъ домомъ или шутить надъ кѣмъ-нибудь изъ его членовъ. Помни это хорошенько, любезный другъ, и маршъ-маршъ на лѣво кругомъ.

Оглянувшись еще разъ вокругъ себя, капитанъ медленно вышелъ изъ дверей, оставивъ м-ра Каркера передъ каминомъ въ самомъ веселомъ и счастливомъ расположеніи духа, какъ будто душа его была столь же чиста, какъ его блестящее голландское бѣлье.

Проходя черезъ контору, капитанъ инстинктивно взглянулъ на мѣсто, гдѣ сиживалъ бѣдный Вальтеръ; тамъ теперь былъ другой молодой человѣкъ съ прекраснымъ свѣжимъ лицомъ, точь-въ-точь какъ y Вальтера, когда они въ маленькой гостиной откупоривали предпослѣднюю бутылку знаменитой старой мадеры. Сцѣпленіе идей, пробужденныхъ такимъ образомъ, значительно облегчило душу капитана. Мало-по-малу сильный гнѣвъ началъ потухать, и слезы ручьями полились изъ его глазъ.

Возвратившись къ деревянному мичману, капитанъ усѣлся въ углу темнаго магазина, и его негодованіе, при всей напряженности, совершенно уступило мѣсто душевной тоскѣ. Всякая вражда должна была умолкнуть передъ торжественнымъ лицомъ смерти, и никакіе плуты въ свѣтѣ не могли устоять передъ священной памятью отшедшаго друга.

Единственная вещь, которая, независимо отъ погибели Вальтера, представлялась уму капитана съ нѣкоторою ясностью, была та, что вмѣстѣ съ Вальтеромъ погибли для него всѣ связи въ этомъ мірѣ. Онъ упрекалъ себя, и довольно сильно, за содѣйствіе невинному обману Вальтера, но въ то же время, вспоминая о м-рѣ Каркерѣ, извинялъ себя тѣмъ, что приведенъ былъ въ заблужденіе такимъ плутомъ, который могъ опутать самого сатану. М-ръ Домби, тоже какъ его приказчикъ, былъ, очевидно, человѣкомъ недосягаемымъ и недоступнымъ въ человѣческихъ отношеніяхъ. О встрѣчѣ съ Флоренсой теперь, конечно, нельзя было и думать, и баллада о любовныхъ похожденіяхъ Пегги должна быть предана вѣчному забвенію. Думая о всѣхъ этихъ вещахъ и совершенно забывая о собственной обидѣ, капитанъ Куттль пристально и тоскливо смотрѣлъ на мебель темной комнаты, какъ будто видѣлъ въ ней корабельные обломки, въ безпорядкѣ разбросанные передъ его глазами.

При всемъ томъ, кипитанъ не забылъ своего послѣдняго земного долга въ отношеніи къ бѣдному Вальтеру. Подбодривъ себя и разбудивъ Роба, который въ самомъ дѣлѣ чуть не уснулъ при этихъ искусственныхъ сумеркахъ, капитанъ заперъ на ключъ двери магазина и, отправившись вмѣстѣ съ нимъ на толкучій рынокъ, купилъ двѣ пары траурнаго платья – одну, необычайно узкую, для Точильщика, другую, необычайно широкую, для собственной особы. Онъ промыслилъ также для Робина оригинальную шляпу, равно замѣчательную какъ по симметріи, такъ и по счастливому сочетанію въ ней матроса съ угольнымъ мастеромъ. Все это имъ продалъ одинъ честнѣйшій негоціантъ, который самъ не могъ надивиться, какимъ образомъ платье пришлось имъ впору, и замѣтилъ относительно фасона, что изящнѣе ничего не могли выдумать всѣ художники города Лондона, соединенные вмѣстѣ. На этомъ основаніи капитанъ и Точильщикъ тотчасъ же облеклись въ свои новые костюмы и представили глазамъ изумленныхъ наблюдателей чудную картину, достойную геніальнѣйшей кисти.

Въ этой измѣненной формѣ капитанъ имѣлъ честь принимать y себя передъ обѣдомъ м-ра Тутса.

– Я теперь на экваторѣ, молодой человѣкъ, и могу только иодтвердить вчерашнія новости! Скажите молодой женщинѣ, чтобы она осторожно сообщила объ этомъ молодой леди, и скажите еще, чтобы онѣ обѣ не думали больше о капитанѣ Куттлѣ, хотя самъ я буду думать о нихъ, когда ураганы омрачатъ горизонтъ и волны разъярятся на бурномъ морѣ… пріищите это мѣсто y доктора Уатса и положите закладку²⁰.

Разсмотрѣніе дружескихъ проектовъ м-ра Тутса капитанъ отложилъ до удобнѣйшаго времени и поспѣшил] проститься съ этимъ джентльменомъ. Духъ капитана Куттля разстроился до такой степени, что онъ почти рѣшился въ этотъ день не принимать предосторожностей противъ вторженія м-съ Макъ Стингеръ и безпечно оставить себя на произволъ слѣпого рока, не помышляя о томъ, что можетъ случиться. Къ вечеру, однако, ему замѣтно сдѣлалось лучше, и онъ разговорился съ Робиномъ о Вальтерѣ, причемъ весьма лестно и благосклонно отозвался объ усердіи и вѣрности самого Робина. Точильщикъ не краснѣя слушалъ всѣ эти похвалы и, вытаращивъ глаза на своего хозяина, притворился растроганнымъ до слезъ отъ глубокаго сочувствія. Въ то же время онъ старался удержать въ своей головѣ съ наивозможною точностью всѣ слова и жесты капитана, чтобы при первомъ случаѣ представить подробный рапортъ м-ру Каркеру. Шпіонъ!

Какъ скоро Точильщикъ заснулъ крѣпкимъ сномъ подъ своимъ прилавкомъ, капитанъ зажегъ восковую свѣчу, надѣлъ очки – при вступленіи въ магазинъ инструментальнаго мастера онъ считалъ непремѣнною обязанностью надѣвать очки, хотя y него зрѣніе было ястребиное – и открылъ молитвенникъ на статьѣ: «Панихида». Долго и усердно читалъ капитанъ, останавливаясь по временамъ, чтобы отереть глаза, съ благоговѣніемъ поручая душу своего друга Господу Богу. Вѣчная тебѣ память, Вальтеръ Гэй!

Глава XXXIII
Контрасты

Взглянемъ теперь на два дома, не близкіе одинъ отъ другого, однако, и не такъ отдаленные, чтобы сообщеніе между ними могло казаться затруднительнымъ въ этомъ огромномъ городѣ, Лондонѣ.

Первый стоитъ въ зеленомъ и лѣсистомъ предмѣстьи близъ Норвуда. Это – не чертогъ. Но безъ малѣйшей претензіи на огромность, домикъ расположенъ прекрасно и обстроенъ со вкусомъ. Уютная терраса, покрытая дерномъ, цвѣтникъ, группы деревъ, изъ которыхъ выдѣляются прелестныя формы ивы и ясеня, оранжерея, сельская веранда съ пахучими растеніями, обвившимися вокругъ столбиковъ, простая наружность дома, хорошо расположенныя пристройки, – все это въ миніатюрныхъ размѣрахъ, приспособленныхъ къ деревенскому хозяйству, но во всемъ изобиліе изящества и комфорта, котораго до стало бы и на дворецъ. Это сказано не безъ основанія. При входѣ въ домикъ васъ поражаютъ изысканность и роскошь, и вы удивляетесь богатѣйшему колориту, съ которымъ встрѣчается вашъ глазъ на каждомъ шагу. Мебель превосходно приспособлена къ устройству и объему маленькихъ комнатъ; затѣйливыя стекляныя двери и окна пропускаютъ свѣту ни больше ни меньше, какъ сколько нужно для освѣщенія предметовъ на полу и на стѣнахъ. Здѣсь – небольшая коллекція эстамповъ и картинъ; тамъ – въ красивыхъ углубленіяхъ отборныя книги, a тутъ – фантастическія шахматы, игральныя кости, триктракъ, карты, билліарды.

И между тѣмъ, среди этого комфорта вы какъ-то недовольны общимъ впечатлѣніемъ домика съ его фантастической обстановкой. Отчего же это? Неужели ковры и подушки уже черезчуръ мягки и безшумны, такъ-что кто садится въ нихъ, садится какъ-будто украдкой. Неужели эстампы и картины не напоминаютъ вамъ великихъ мыслей или подвиговъ и представляютъ только сладострастныя формы, затѣйливыя фигуры, и больше ничего? Неужели книги въ золотыхъ обрѣзахъ принадлежатъ по своимъ заглавіямъ къ одной и той же категоріи съ эстампами и картинами? Неужели полнота и общее довольство опровергаются здѣсь и тамъ аффектаціею скромности и униженія, столько же фальшиваго, какъ лицо слишкомъ вѣрнаго портрета, висящаго на стѣнѣ, или его оригинала, который подъ нимъ завтракаетъ въ своихъ спокойныхъ креслахъ? Неужели, наконецъ, хозяинъ домика, отдѣляя чрезъ ежедневное дыханье частицу самого себя, мало-по-малу сообщилъ всѣмъ этимъ предметамъ неопредѣленное выраженіе собственной личности?

Итакъ, м-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, кушаетъ свой завтракъ. Красивый попугай въ блестящей клѣткѣ на столѣ рвется, клюетъ проволоку и, гуляя подъ куполомъ вверхъ ногами, трясетъ свой домикъ и кричитъ; но м-ръ Каркеръ, не обращая вниманія на птицу, пристально и съ улыбкой вглядывается въ картину на противоположной стѣнѣ.

– Необыкновенное случайное сходство! – восклицаетъ м-ръ Каркеръ.

Чтоже это такое? Юнона? или просто какая-нибудь нимфа извѣстнаго сорта? Это фигура женщины, красавицы необыкновенной. Она немного отворотилась, но лицо ея обращено на зрителя, и она бросаетъ на него надменный взглядъ.

Удивительно похожа на Эдиѳь!

М-ръ Каркеръ улыбается и, продолжая смотрѣть на картину, дѣлаетъ жестъ… угрозы? нѣтъ, однако, похожій на угрозу. Или этимъ выражалось сознаніе собственнаго торжества? нѣтъ, однако, почти такъ. Или онъ имѣлъ дерзость послать воздушный поцѣлуй? нѣтъ, a пожалуй, что и такъ. Сдѣлавъ этоть многозначительный жестъ, м-ръ Каркеръ продолжаетъ завтракъ и смотритъ на заморскую плѣнную птицу, которая теперь барахтается въ вызолоченной клѣткѣ около обруча, очень похожаго на обручальное кольцо, и безъ устали махаетъ крыльями для удовольствія своего хозяина.

Другой домъ находится на противоположной сторонѣ Лондона подлѣ большой Сѣверной дороги, нѣкогда дѣятельной и шумной, теперь заброшенной, пустой, и по которой тянутся только пѣшеходы за насущнымъ кускомъ хлѣба. Домикъ – бѣдный, тѣсный, скудно меблированный, но чистый и опрятный, даже съ претензіями на нѣкоторый комфортъ, обнаружившійся въ цвѣтахъ на окнахъ и разведенныхъ въ небольшомъ палисадникѣ. Окружающая перспектива не имѣетъ опредѣленнаго характера и значенія. Лежитъ скромный домикъ не то, чтобы за городомъ, но и не то, чтобы въ городѣ. Какъ могучій богатырь, собравшійся въ отдаленный путь, гигантскій городъ перешагнулъ черезъ это мѣсто и потащилъ впередъ свои кирпичныя и глиняныя ноги, но промежуточное пространство между этими ногами все еще остается блѣднымъ предмѣстьемъ, и здѣсь-то, между высокими трубами, изрыгающими день и ночь густые клубы дыму, уединенно расположенъ этотъ второй домикъ фасадомъ на поляну, гдѣ растутъ крапива и полынь, и куда въ эту минуту въ сотый разъ ненарокомъ забрелъ птичій охотникъ, который даетъ себѣ клятву никогда больше не заглядывать въ это дикое захолустье.

Живетъ здѣсь особа, оставившая первый домъ изъ преданности къ несчастному брату. Тамъ была она единственнымъ ангеломъ, сообщавшимъ жизнь и движеніе роскошной виллѣ, и хотя м-ръ Каркеръ пересталъ ее любить послѣ того, что онъ назвалъ ея неблагодарностью, хотя, въ свою очередь, онъ оставилъ ее совершенно, однако же, воспоминаніе о ней еще не умерло даже въ его сердцѣ и не изгладилось въ его домѣ; ея цвѣтникъ поддерживается въ прежнемь видѣ, какъ-будто вчера только оставленный заботливой хозяйкой, хотя м-ръ Каркеръ не заглядываетъ въ него никогда.

Много съ той поры измѣнилась Герріэтъ Каркеръ, но не время набросило на ея красоту тѣнь печали, безпокойства и ежедневной борьбы съ бѣдственнымъ бытіемъ. При всемъ томъ Герріэтъ Каркеръ еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная отъ всѣхъ, для кого должны были расцвѣтать ея дѣвственныя прелести.

Да, никто не знаетъ Гарріэтъ Каркеръ. Никто не обращаетъ вниманія на дѣвушку въ ея бѣдномъ платьѣ домашняго издѣлія и увядающую со дня на день. И живетъ она въ забвеніи, въ совершенномъ удаленіи отъ свѣта, отдавшись скромнымъ и скучнымъ домашнимъ добродѣтелямъ, не имѣющимъ ничего общаго съ принятыми понятіями о высокихъ подвигахъ героизма и самогюжертвованія…

Герріэтъ Каркеръ облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но посѣдѣвшаго и съ грустной физіономіей, исковерканной продолжительными страданіями. Это ея несчастный братъ, котораго она, и одна только она, ведетъ съ безпримѣрнымъ самоотверженіемъ по безплодной дорогѣ жизни, раздѣляя его позоръ и всѣ лишенія, сопряженныя съ его ужасною судьбою.

– Еще рано, Джонъ, – сказала Герріэтъ, – зачѣмъ ты идешь такъ рано?

– Не раньше и не позже какъ всегда, милая Герріэтъ. Будь y меня лишнихъ нѣсколько минутъ, я бы желалъ пройти мимо дома, гдѣ простился съ нимъ въ послѣдній разъ.

– Какъ жаль, что я не знала и не видѣла его!

– Это къ лучшему, другъ мой, если вспомнить его участь.

– Но я не могла бы теперь больше плакать, если бы и знала его лично. Твоя печаль вмѣстѣ и моя печаль. Но если бы я знала его такъ же, какъи ты, мое общество, конечно, было бы теперь отраднѣе для тебя.

– Есть ли на свѣтѣ радости или печали, которыхъ ты не раздѣляешь со мной, милая сестра?

– Надѣюсь, ты увѣренъ, что нѣтъ.

– Какъ же думать послѣ этого, что твое общество, въ томъ или другомъ случаѣ, будетъ для меня отраднѣй, нежели оно есть и будетъ всегда? Я чувствую, Гарріэтъ, ты знала моего друга и одобряла всѣ мои отношенія къ нему.

Герріэтъ тихонько отняла руку, покоющуюся на плечѣ брата, и, послѣ нѣкотораго колебанія, отвѣчала:

– Не совсѣмъ, Джонъ, не совсѣмъ.

– Ты думаешь, я не сдѣлалъ бы ему никакого вреда, если бы позволилъ себѣ сбдизиться съ нимъ тѣснѣе?

– Да, я такъ думаю.

– Умышленно, конечно, видитъ Богъ, я бы не повредилъ; но во всякомъ случаѣ недолжно было компрометировать его репутацію подобнымъ знакомствомъ. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься…

– Не соглашусь, не соглашусь.

– Но мнѣ даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранялъ отъ себя пылкаго юношу.

Затѣмъ Джонъ Каркеръ, оставляя меланхолическій тонъ, улыбнулся сестрѣ и сказалъ:

– Прощай, Герріэтъ!

– Прощай, милый Джонъ! Вечеромъ, въ извѣстный часъ и въ извѣстномъ мѣстѣ, я, по обыкновенію, выйду къ тебѣ навстрѣчу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцѣлуя. Въ этомъ лицѣ былъ его домъ, его жизнь, его вселенная, и между тѣмъ въ немъ же заключалась часть его наказанія и печали. Въ легкомъ, едва замѣтномъ облакѣ, которое его покрывало, равно какъ въ постоянствѣ и въ томъ, что она принесла ему въ жертву свои радости, наслажденія, надежды, всю будущность, онъ видѣлъ горькіе, но всегда спѣлые и свѣжіе плоды своего стараго преступленія.

Герріэтъ стояла y дверей и, сложивъ руки на груди, смотрѣла, какъ ея братъ пробирается по неровной полосѣ зелени передъ ихъ домомъ, гдѣ еще такъ недавно былъ прекрасный зеленый лугъ, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусоромъ, кирпичами и досками, изъ-за которыхъ начинали проглядывать низкія хижины, разбросанныя неискусною рукою. Два-три раза Джонъ Каркеръ оглядывался назадъ и встрѣчалъ на лицѣ сестры лучезарную улыбку, падавшую живительнымъ лучомъ на его истерзанное сердце. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ и скрылся изъ виду, долго сдерживаемыя слезы градомъ полились изъ глазъ его сестры.

Но недолго Герріэтъ Каркеръ могла предаваться своей печали. Человѣкъ въ нищетѣ не имѣетъ права думать о своемъ несчастьи, и ежедневныя мелкія хлопоты о средствахъ къ существованію заставляютъ его забыть, что есть въ немъ умъ, жаждущій благородной дѣятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованіями. Убравъ комнату и вычистивъ мебель, Герріэтъ съ безпокойнымъ лицомъ сосчитала скудный запасъ серебряной монеты и побрела на рынокъ покупать припасы для сегодняшняго обѣда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этимъ утромъ съэкономить пенсовъ и полупенсовъ для чернаго дня. Такъ тянулась жизнь бѣдной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было передъ ней подобострастной толпы лакеевъ и служанокъ, передъ которыми тысячи другихъ женщинъ имѣютъ случай каждый день выставлять на показъ возвышенное геройство своей души.

Между тѣмъ, какъ она выходила со двора, и въ домѣ не оставалось живой души, къ дому подошелъ какой-то джентльменъ, уже не молодой, но здоровый и цвѣтущій, съ пріятной физіономіей и добродушнымъ взглядомъ. Брови его были еще черны, какъ уголь, въ густыхъ волосахъ на головѣ пробивалась просѣдь, сообщавшая честнымъ глазамъ и широкому открытому лбу самый почтенный видъ.

Онъ стукнулъ въ дверь одинъ разъ и, не получивъ отвѣта, усѣлся на скамейкѣ передъ воротами. По искусному движенію его пальцевъ, выбивавшихъ правильный тактъ на деревянной доскѣ, можно было заключить о привычкахъ музыканта, a no необыкновенному удовольствію, которое онъ чувствовалъ отъ протяжнаго напѣванія аріи, очевидно, новой, и которую онъ самъ сочинялъ въ эту минуту, можно было догадываться, что это музыкантъ ученый, композиторъ.

Арія шла впередъ и впередъ, мелодія округлялась больше и больше, и композиторъ, казалось, глубже и глубже погружался въ поэтическій восторгъ, какъ вдругъ появилась Герріэтъ Каркеръ, воротившаяся съ рынка. Съ ея приближеніемъ джентльменъ всталъ и скинулъ шляпу.

– Вы опять здѣсь, сэръ! – сказала Герріэтъ робкимъ тономъ.

– Я принялъ смѣлость просить васъ удѣлить для меня минутъ пять вашего досуга, не болѣе.

Послѣ минутнаго колебанія Герріэтъ отворила дверь и попросила гостя войти. Джентльменъ взялъ стулъ и, усѣвшись противъ хозяйки, началъ разговоръ такимъ голосомъ, который вполнѣ согласовался съ его почтенной физіономіей и невольно вызывалъ на откровенность.

– Миссъ Герріэтъ, – сказалъ онъ, – я отнюдь не могу думать, чтобы вы были горды; этого нѣтъ и быть не можетъ. Прошлый разъ вы старались меня увѣрить, что гордость – ваше врожденное свойство; но извините, я смотрѣлъ на ваше лицо, и оно какъ нельзя больше противорѣчило вашимъ словамъ. Опять я смотрю на это лицо, – здѣсь онъ взялъ ея руку, – и опять совершенно убѣждаюсь въ такомъ же противорѣчіи.

Герріэтъ пришла въ замѣшательство и не могла дать никакого отвѣта.

– Лицо ваше, – продолжалъ джентльменъ, – зеркало истины, благородства и великодушія. Извините, если я больше полагаюсь на это зеркало, чѣмъ на ваши слова.

Въ способѣ произнесенія этихъ словъ не было ничего, похожаго на обыкновенные комплименты. Джентльменъ говорилъ такъ ясно, такъ искренно и непринужденно, что Герріэтъ невольнымъ движеніемъ склонила голову, какъ-будто вмѣстѣ благодарила его и признавала искренность его словъ.

– Разница въ нашихъ лѣтахъ, – продолжалъ джентльменъ, – и простая цѣль моего визита, къ счастью, уполномачиваютъ меня прямо и открыто высказать вамъ свою мысль. Вотъ почему вы меня видите здѣсь въ другой разъ.

– Одно простое выполненіе обязанности, сэръ, можетъ и должно казаться гордостью съ моей стороны, возразила Герріэтъ послѣ минутнаго молчанія. – Надѣюсь, я не лгоблю ничего другого.

– Для самихъ себя?

– Для меня самой.

– A для вашего брата Джона? Извините, что я дѣлаю вамъ этотъ вопросъ.

– Я горжусь любовью своего брата, сэръ, и всегда буду гордиться имъ самимъ, – воскликнула Герріэтъ, устремивъ открытые глаза на своего гостя и вдругъ перемѣнивъ свое обращеніе. Голосъ ея пересталъ дрожать, и въ чертахъ лица выразились необыкновенная рѣшимость и твердость духа. – Вы, который страннымъ образомъ знаете исторію его жизни и повторили ее мнѣ, когда были здѣсь послѣдній разъ…