Театр эпохи восьмидесятых. Память и надежда

Часть первая. Предварительные итоги

Глава I

В театральной среде конца 70-х годов XX века завязалось значительное количество театральных дискуссий, в недрах которых вызрел некий странный парадокс. Острота и активность в эти годы проявлялась не столько на сцене, сколько в печати и на различных конференциях.

Создавалось впечатление, что актеры устными и печатными выступлениями старались заполнить образовавшийся в то время творческий вакуум.

Сами режиссеры намного интереснее и убедительнее отстаивали свои замыслы в статьях и книгах, чем воплощали их на сцене, драматурги предпочитали лавине инсценировок противопоставить статью, а не пьесу, а для критика ввязаться в очередную полемику было заманчивее, нежели просто написать рецензию. Удивительным образом эти споры и дискуссии (а о чем мы только не спорили) оказывались подчас острее и содержательнее, чем сам предмет спора.

И впрямь: дискуссия о классике возникла тогда, когда классика на сцене как-то поблекла, когда необозримые глубины классического текста сводились к простой, чтоб не сказать примитивной, концепции режиссера, рожденной как запоздавший на несколько десятилетий ответ в споре со школьным учителем. Актерская миграция в те годы стала обсуждаться в печати тогда, когда все, кто мог, уже сменили место работы, а участникам дискуссии оставалось только констатировать факты: еще один актер ушел из театра в другой театр или в кино, на телевидение, примелькался и пр. «Отставание» драматургии и засилье инсценировок послужили предметом разговора, когда, пожалуй, почти все, что когда-нибудь писалось в жанре романа, повести или рассказа, начали играть, читать и петь со сцены, а новую пьесу драматурга чаще, чем раз в три года, нельзя было увидеть в театре.

Актеры и режиссеры куда охотнее писали книги, воспоминания, давали интервью, исповедовались печатно и устно, чем играли роль в очередном спектакле, а критики терпеливо ждали начала очередной дискуссии, чтобы затеять полемику о том, что давно перестало быть спорным.

И все же обилие дискуссий – не только издержки времени, но и его суть и была продиктована острым желанием разобраться в пройденном периоде. Конец 70-х, как хронологическая и культурная граница, переход в «новое летоисчисление» – «80-е годы» XX века – потребовал самоотчета культуры, самоотчета эпохи, как это всегда и бывает в пограничные периоды времени. Важным было ощущение завершения некоего большого цикла художественных идей и событий, цикла, начавшегося в середине 50-х, достигшего расцвета и подъема от середины 60-х до середины 70-х и подводящего свои предварительные итоги на границе 70-х и 80-х. Отсюда и множество дискуссий о поэзии на страницах «Литературной газеты» и «Литературного обозрения», обсуждение прозы 70-х в «Вопросах литературы». 1980 год – год споров не только о театре, это рубеж в жизни страны.

Вот мы и захотели «посчитаться», прикинуть, что было накоплено за прошедшие годы, что вошло в нашу копилку как неразменное духовное богатство, от которого мы уже никогда не откажемся; что с годами потеряло свою значимость, оказалось «уцененным товаром», а что и вовсе было «фальшивой монетой». Устраивать стирку необходимо, а удобнее всего этим заниматься по выходным. Театр как бы взял тайм-аут, наступил антракт – время для раздумий об итогах и перспективах. И дело не только в осмыслении прошлого, что было свойственно этой эпохе. Нужно было все время помнить, что, по меткому выражению Юрия Тынянова, у истории не бывает тупиков, а есть только промежутки, а рост «новых явлений происходит только в те промежутки, когда перестает действовать инерция; мы знаем, собственно, только действие инерции – промежуток, когда инерции нет, по оптическим законам истории кажется нам тупиком».

Что же такое «промежуток» в театре на рубеже десятилетий?

Глава II

В театральной жизни конца 70-х – начала 80-х годов ХХ века сложилась некая «система парадоксов». Обозначу лишь главные.

Парадокс первый. Зрители, во всяком случае в Москве, рвутся в театр как никогда за последние десятилетия, а в театральной среде крепнет чувство неудовлетворенности.

Парадокс второй. Актеры говорят о неудовлетворенности драматургией и режиссурой; режиссеры недовольны актерами и драматургами; драматурги высказывают свои претензии и режиссерам, и актерам; сходятся они только на взаимном скептическом отношении к критике, а критика благодушна, как никогда. Вот почему резкий отзыв о спектакле производит впечатление бума, порождает массу кривотолков, желание читать между строк и т. д.

Будущие театроведы наверняка отметят, что проблемы режиссуры и сценографии – самые «популярные» в дискуссиях 60–70-х годов – неожиданно все настойчивее вытесняются проблемами современной драматургии, точнее, взаимодействием театра с литературой, проблемами актерского творчества. Словно бы все, кто задумывается над судьбами театра, вспомнили, наконец, что важно не только, как организован спектакль, но какой текст и кем в этом спектакле произносится. Симптоматичное знамение времени! К нему стоит приглядеться внимательнее.

Как во всяком большом явлении, в сценическом искусстве второй половины 50–70-х годов XX века были и свои обретения, и свои потери.

Главное достижение театра того времени – убедительно доказанная самостоятельность его как вида искусства, а значит, и необходимость функционирования театра в пространстве современной культуры, вопреки сомнительным пророчествам о скорой его смерти. Прочитанная книга и увиденный телеспектакль или фильм не отталкивают зрителя, а, наоборот, привлекают его в театр, где он хочет увидеть полюбившихся ему героев живыми.

Каковы же главные потери? Они не менее очевидны, хотя и не столь «глобальны», и все же дают о себе знать.

Попробуем выявить природу понесенных театром потерь в эти годы, дойти «до корня».

Начну с краткого экскурса. Великие открытия в театре, свершившиеся на рубеже ХIХ – ХХ веков, и прежде всего, появление такого организма, как Художественный театр, реформировавшего театральное искусство, вовсе не отменили, более того, усилили значение замечательных традиций, той огромной роли, какую играли в театре лучшие актеры и великая русская литература XIX века.

Владимир Иванович Немирович-Данченко видел в личности режиссера синтез, гармоничное сосуществование трех «деятелей»: режиссера-педагога, организатора спектакля и идеолога, интерпретатора. С тех пор произошла утрата многими современными режиссерами роли педагога, воспитателя актеров, близкого им эстетически, духовно, растущего вместе с актерами от спектакля к спектаклю.

Еще больше ощутимы издержки «режиссерского театра» в обращении с драматургией. Текст зачастую воспринимается как сценарий, как «вечный сюжет», раскрываемый режиссером. Подобное отношение к литературе снижает режиссерскую требовательность к ней, да и многих драматургов не обязывает относиться к своим созданиям как к явлениям литературы.

Можно провести аналогию. Есть знаменитые стихотворения, которые могут быть переложены на музыку. И есть песни, текст которых так и не живет в отрыве от музыки и исполнения. Так вот, многие пьесы пишутся «под режиссера» и так и не становятся драматическими произведениями, то есть видом литературы. Последствия таких взаимоотношений театра и драматических авторов видны хотя бы в том, что между режиссером и драматургом редко возникают дружеские отношения, перерастающие в глубокую дружбу. Отношения новых поколений режиссеров и драматургов того времени не обещали празднования «золотых свадеб» – налицо были сплошные «измены» и «разводы».

«Режиссерский» театр, возрождение которого относится к концу 50-х годов, плодотворно развивавшийся и обогативший нашу театральную эстетику, отчетливо обнаружил свою ограниченность во второй половине 70-х годов. В многослойной структуре спектакля выделение одного компонента в ущерб другим противно самой природе театра. Режиссерская воля, доведенная порой до абсурда, перерастающая в режиссерское своеволие, делает спектакль игрушкой разного рода сил. На сцене можно было встретить самодовлеющую сценографию, не введенные в требуемые рамки актерские силы, не освоенный театром текст автора. В итоге распадалась целостность спектакля, театральных организмов.

Бросались в глаза массовые переходы актеров из театра в театр; что принимало угрожающий характер, напоминающий побеги тогда футболистов из команды в команду. Однако еще Владимир Иванович Немирович-Данченко, как известно, весьма скептически относился к подобному методу комплектования труппы. «Одной из крепких традиций Художественного театра, – писал он, – всегда было не сманивать ценных актеров из других театров. Я до сих пор держусь этики, заложенной в эту традицию… А некий художественный разнобой уже пробрался в наш театр, славный своей монументальной цельностью».

Если к этому прибавить случаи приглашения актеров в театр на роль, то картина станет еще выразительнее. Особенно показательны были переходы актеров старшего и среднего поколений из театров, где они работали десятилетиями.

Речь идет именно о театре конца 70-х – начала 80-х годов, то есть о театре государственном, стационарном, стабильном. Уходы и приходы в театре второй половины 90-х годов становятся делом вполне естественным.

Чем же все это было вызвано? Прежде всего тем, что актеры не чувствовали заботы режиссеров о себе и старались сами решить собственные проблемы. Каковы же признаки этого угрожающего невнимания режиссеров? Первый: незанятость актеров. Напомню, что в те годы шесть лет были без ролей Инна Чурикова и Александр Збруев, пять лет – Евгений Леонов, Олег Янковский, четыре года – Юлия Борисова, Юрий Яковлев, Ирина Купченко, Нина Дробышева, Александр Лазарев, Евгений Евстигнеев, Андрей Мягков, Иннокентий Смоктуновский, трехлетний перерыв в ролях был у Михаила Ульянова, Леонида Броневого, Анатолия Ромашина, Игоря Кваши, а Лилия Толмачева за 10 лет сыграла всего две (!) роли и фактически в расцвете сил почти рассталась со сценой.

Список этот достаточно красноречив: ведущие актеры театров годами не получали новых ролей. Что ж удивляться, если они искали себя в кино, на телевидении, у других режиссеров?

А бывало и так. Внешне все обстояло благополучно, актер или актриса ежегодно получали роли, даже большие. Но уровень решаемых задач был значительно ниже масштаба индивидуальности актером. В качестве примера стоит привести Юлию Борисову. С 1972 по 1977 год она сыграла пять ролей. Но такие спектакли, как «Шаги командора», «Ситуация», «Из жизни деловой женщины», «Самая счастливая», «Ожидание», за короткое время, в течение двух-трех лет сошли со сцены. Стоит указать и на отсутствие гибкости репертуара актера. В 1993 году сыграв Кручинину в «Без вины виноватых», Юлия Борисова, как и ее партнеры Юрий Яковлев и Людмила Максакова, показала, какой нерастраченный запас творческой энергии жил в ней в те годы, что такое роль, написанная великим Драматургом, сыгранная Актрисой, осмысленная Режиссером в контексте спектакля.

Примеры не требуют комментариев: за 40 лет Олег Ефремов ни разу не сыграл ни одной классической роли. И обратный пример: Михаил Козаков за восемь лет работы в Театре на Малой Бронной не сыграл ни одной (!) роли в современном репертуаре.

Не менее пагубна скованность актера рамками амплуа. Поразительный урок для всех, от кого зависит судьба актера. Артист такого уникального дарования, как Анатолий Кторов, за 45 лет работы во МХАТе ни разу не сыграл положительного героя – нашего современника. И тут же нечто прямо противоположное, когда режиссура искусственно навязывает актеру неорганичные для него задачи. Последнее можно было бы оправдать стремлением повлиять на актерский аппарат, сделать его более гибким, разнообразным. Здесь стоит привести в пример Станиславского, который считал, что Михаилу Яншину нужно репетировать Гамлета не для того, чтобы играть его, а чтобы уходить от его, яншинских, штампов. Между тем Николай Волков играл Отелло в той же манере, что и, скажем, роль Манагарова в пьесе Игнатия Дворецкого «Человеке со стороны». Актер ничего не приобрел, а зритель «потерял» в шекспировской трагедии ни мало ни много – Отелло!

Вот почему сложившуюся в театре ситуацию можно было бы условно назвать «промежутком». Действительно, какие новые крупные имена появились в конце 70-х годов в драматургии, режиссуре, актерском искусстве? Их буквально можно перечислить по пальцам. И получается, что в 80-е годы мы жили преимущественно теми открытиями драматургов, актеров и режиссеров, которые появились в конце 50-х годов и развивались на протяжении двух последних десятилетий. Поэтому, несмотря на ряд несомненных достижений нашего театра, кажется, тогда уже можно было говорить о завершении и даже исчерпанности некоторого «цикла театральных идей», с одной стороны, а с другой – о том, что «новый цикл» еще не сложился.

Завершающийся цикл связан с творчеством режиссеров, пришедших на смену корифеям 50–60-х годов. Перечислю лидеров, принявших от них эстафету: Олег Ефремов, Анатолий Эфрос, Борис Равенских, Андрей Гончаров, Евгений Симонов, Борис Львов-Анохин, позднее к ним подключились Галина Волчек, Леонид Хейфец, Марк Захаров. И невольно возникает вопрос: не связан ли «промежуток» частично с творческой паузой режиссеров-лидеров?

Ясно было одно: эра «режиссерского театра», когда, по выражению одного из крупнейших историков и критиков Павла Маркова, «актер наравне с другими элементами сценического представления служил выражением мироощущения режиссера, а не своего», заканчивалась или же была близка к завершению. Сегодня уже очевидно, что, говоря словами того же автора, «возобновлялось значение актера на театре».

И исторические аналогии, и логика развития театра того периода истории указывали направление движения: выход из «промежутка» виделся в борьбе за органическое единство театрального спектакля, основывающегося на большой литературе, которую так ждала наша сцена.