Kitobni o'qish: «Тень Голема», sahifa 3

Смайт сердито выбил трубку о край стола и, смахнув горячий пепел на пол, мрачно посмотрел на Мейрика.

– Вот тут вы ошибаетесь, мой друг! Никакого следствия не будет. Я плыву на Бермуды, а сэр Дадли Диггес отбывает особым послом в Голландию!

Мейрик выглядел совершенно обескураженным.

– Не верю собственным ушам! Чем вызвано столь необоснованное повышение?

– Как знать? – Смайт скривил лицо в некоем подобии улыбки. – Но всю эту кашу расхлебывать вам!

– Почему мне?

– Потому что в Англии нет человека, знающего Россию лучше!

Смайт, не прикурив, положил свою трубку рядом с кисетом и раздраженно хлопнул ладонью по краю стола.

– Глупость или злой умысел? Разрушено то, что мы строили в России десятки лет!

Заметив устремленные на него удивленные взгляды джентльменов, сидящих за соседним столом, сэр Томас быстро взял себя в руки и уже внешне спокойно закончил:

– Разумное решение – послать вас в Москву спасать то, что спасти еще возможно. Однако не могу отделаться от мысли, что не все так просто, как кажется. Мой опыт подсказывает, что кто-то затеял опасную игру, ни смысла, ни цели которой мы не понимаем! Отныне будьте вдвойне осторожны. Не верьте никому! У вас не будет в Москве друзей и союзников, которым можно доверять. Ценой ошибки будет ваша голова, а мне бы, дорогой друг, меньше всего хотелось этого!

Глава 6

Преисполненный мрачного великолепия Вестминстерский дворец – пустынный в обеденный час – встретил Мейрика непобедимой болотной сыростью тысячи комнат и пронзительным сквозняком, насквозь продувающим три мили дворцовых коридоров! Почти бегом поднявшись по широкой и крутой Королевской лестнице, Мейрик отдышался у Нормандского портика и степенным шагом вошел в Зал Королевской мантии, служивший чем-то вроде приемной, заполненной канцелярскими клерками, чопорными ливрейными лакеями и суровыми аркебузирами, несшими круглосуточную охрану дворца. Один из стряпчих подошел к дипломату с вежливым вопросом о целях его визита в Вестминстер. Получив ответ, клерк со всем тщанием прочитал протянутую ему грамоту, после чего, сделав пометку в журнале, кивком головы подозвал лакея. Лакей, в свою очередь, с низким поклоном распахнул двери Королевской галереи, пройдя через которую Мейрик оказался в восточном коридоре между палатой лордов и помещениями, занятыми личной канцелярией лорда-канцлера.

Немногословный сопровождающий коротко переговорил с пикинерами, охранявшими внутренние покои Бэкона, и вернулся к Мейрику слегка смущенным.

– Прошу прощения, сэр! Вам следует подождать. У достопочтенного лорда сейчас посол его величества короля Испании.

Мейрик бесстрастно пожал плечами:

– Не беспокойтесь, любезный, терпение – одно из главных качеств дипломата. Я сяду здесь. – Он указал на ряд резных лавок, обитых зеленой кожей, расположенных вдоль стен восточного коридора. – Вы можете быть свободны, любимец муз и мастер слова Майкл Дрейтон¹⁷ скрасит мое одиночество.

В ответ на недоуменный взгляд старый дипломат вытащил из поясной сумки томик модной в то время «топографической» поэмы Дрейтона с причудливым названием «Полиольбион». Лакей отстраненно улыбнулся шутке и, поклонившись, удалился прочь – беззвучный, словно один из многочисленных призраков Вестминстера.

Мейрик присел на скамейку напротив покоев лорда-канцлера, но вместо обещанного лакею чтения поэтических виршей погрузился в глубокое размышление. Злые языки, коих при дворе всегда с избытком, давно уже окрестили испанского посланника графа Гондомара самым влиятельным человеком в окружении английского короля. Вряд ли дело обстояло именно так, однако не вызывало сомнения, что опытный и умелый дипломат приобрел весьма большой вес при дворе короля Якова. Этому способствовало как личное обаяние посла, умевшего расположить к себе собеседников, так и его бездонный кошелек, коим охотно пользовались не только вечно нуждающиеся в деньгах английские лорды, но и сам король, расточительность которого никогда не знала границ.

Из приватных бесед с близкими друзьями, осведомленными о положении дел в государстве, Мейрик знал, что граф Гондомар щедрыми посулами легко вкрался в доверие к королю и под видом дружеских бесед постоянно выведывал у того планы на будущее. Однако о чем не знал дон Диего, зато прекрасно были осведомлены влиятельные друзья Мейрика, собеседник испанского посла являлся натурой на редкость капризной, склонной к пошлому надувательству, причем не ради исполнения каких-либо целей, а просто по прихоти несносного характера. После бесед с королем испанцу каждый раз приходилось ломать себе голову над тем, что из сказанного его коронованным приятелем было правдой, а что – лишь порождением причудливой фантазии, ибо король лгал и говорил правду легко, без всякой задней мысли.

Спустя примерно четверть часа дон Диего Сармьенто де Акунья, 1-й граф Гондомар, покинул покои лорда-канцлера. Несмотря на давние торговые связи с Испанией, посланника Мадридского двора Мейрик видел впервые. Видимо, поэтому он с любопытством, граничащим с бестактностью, принялся рассматривать прославленного на родине идальго, где его почитали как победителя великого Фрэнсиса Дрейка в морских баталиях при Байоне и Виго. Пятидесятилетний испанский посол своим видом и повадками весьма походил на старого грифа-стервятника. Сухой, почти лысый, с пронзительными, никогда не моргающими черными глазами навыкате.

Взгляды дипломатов встретились. Не выдержав страсти неукротимого огня, пылавшего в глазах испанца, Мейрик встал со своей лавки и, потупив взор, учтиво поклонился блистательному графу. В ответ дон Диего недоуменно передернул плечами и, небрежным кивком ответив на приветствие незнакомца, размашистым шагом скрылся в дверях палаты лордов, весьма озадачив англичанина решительностью своего поведения в самом сердце чужой страны. Впрочем, долго пребывать в недоумении Мейрику не позволил доверенный секретарь лорда Бэкона, Эдвард Шербурн. Извинившись за нечаянную задержку аудиенции, он пригласил дипломата в покои своего хозяина.

Лорд-канцлер, хранитель Большой печати, пэр Англии и знаменитый философ – барон Веруламский и виконт Сент-Олбанский, сэр Фрэнсис Бэкон встретил посетителя за рабочим столом кабинета. Последний раз они встречались десять лет назад, в далеком 1608 году, и был Бэкон в то время не всесильным лордом-канцлером, а скромным регистратором Звездной палаты. С тех пор многое в нем изменилось даже внешне. В январе исполнилось вельможе пятьдесят семь лет. Его волнистые каштановые волосы поредели и выпрямились. Их покрыла густая седина, поседели даже усы и борода. Лицо изрезали глубокие морщины, изрядно его состарившие. Стал он солиднее, полнее. Только светло-карие глаза оставались все такими же острыми и живыми, и виделось в них в одно и то же время сострадание и плохо скрытое презрение к собеседнику. Как согласовывались эти противоположные пароксизмы души в одном человеке – оставалось загадкой для большинства современников. Но если верить преподобному Иоанну Дамаскину, относящему сострадание к одному из четырех неудовольствий, то, может быть, в чувствах высокомерного чиновника и не было места противоречию?

Увидев входящего в кабинет Мейрика, Бэкон небрежно бросил в мраморную чернильницу остро отточенное гусиное перо и, отодвинув на край стола толстую рукопись, изобразил на лице приветливость, граничащую с самым сердечным радушием, которое, впрочем, нисколько не обмануло прожженного дипломата.

– Милорд, – произнес он расстроенным голосом, – право слово, неловко отнимать у вас драгоценное время! Но мне было назначено!

– Знаю, – кивнул Бэкон и прихлопнул ладонью рукопись. – Вот уже несколько лет я тружусь над своим «Новым Органоном». Я предвижу для себя судьбу, сходную с судьбой Александра Великого! Нет, не обвиняйте меня в тщеславии, – воскликнул он в актерском упоении. – Я хочу сказать, что пока память о нем была свежа, его подвиги считались величайшими в истории. Но когда восхищение остыло, римский историк вынес трезвое суждение: «Александр Македонский осмелился бросить вызов мнимым истинам, и в этом его единственная заслуга». Что-то подобное будущие поколения скажут и обо мне. Этой книгой я бросаю вызов новым мнимым истинам. Помяните мое слово, любезный друг, это произведение в будущем прославит меня и прославит Англию!

– Счастлив слышать, милорд! Но, к сожалению, я не силен в философии!

В этом утверждении Мейрик ни единым словом не погрешил против истины, чем вызвал снисходительную улыбку на лице лорда-канцлера.

– Вам это и не надо, дорогой сэр Джон! Ваша сила не в этом!

– Интересно знать, в чем именно? – тихо проворчал дипломат, а вслух добавил: – Я ваш покорный слуга, достопочтенный лорд!

Высокомерная улыбка не сходила с лица лорда-канцлера. Он внимательно взглянул на собеседника и громко произнес в свойственной ему резонерской манере:

– В конечном счете, все мы – слуги его величества и должны быть счастливы обратить свои способности на службу королю! А король призывает вас на службу.

Мейрик понял, что началась самая важная часть разговора, ради которой его пригласили в Вестминстер.

– Я – шахматная фигура в августейших руках, – осторожно подбирая слова, вымолвил он, – и буду счастлив быть там, куда соблаговолит поставить меня его королевское величество!

Бэкон долго молчал, размышляя, и, как всегда, начал издалека.

– Слышал, вы изрядно вложились в организацию экспедиции в Гвинею?

Мейрик согласно кивнул, ожидая продолжения.

– Третьего дня граф Камберленд, ведущий судебную тяжбу со своей племянницей Анной Клиффорд, подарил мне юную рабыню из племени фулани. Девушка неземной красоты! Сэр Фрэнсис утверждает, что все племя таково! Я ценю хорошую коммерцию, но, полагаю, агенты компании способны справиться с поставленной задачей без вас? Король желает возвращения Джона Мейрика в Россию, дела в которой с момента вашего отъезда весьма расстроились. Кажется, вы не удивлены?

– Нет, милорд!

– Понятно! – Бэкон многозначительно хмыкнул в кулак и погладил седую бородку-эспаньолку. – Король не ставит вам сверхзадач, надо просто восстановить прежнее положение дел. Я писал его величеству, что основы выгодной торговли прежде всего в том, чтобы вывоз товара из королевства по стоимости превышал ввоз. В противном случае дефицит баланса будет покрываться оттоком из страны золота и серебра, чего допустить никак нельзя. Сейчас в Московии мы терпим убытки. В этой связи хочу задать вопрос, который волнует меня уже некоторое время.

– Слушаю, милорд!

– Так ли ценна для нас правящая династия? Не лучше ли обратить взор на конкурентов?

– Кого вы имеете в виду?

– Шведов, поляков…

Несмотря на крепкое самообладание и абсолютную сдержанность, услышав подобное, Мейрик не стерпел и яростно закачал головой:

– Ни в коем случае, достопочтенный лорд, этого нельзя делать!

– Почему?

– Потому, что шведов содержат чертовы голландцы. Нам они просто не по карману. И потом, шведы сами спят и видят себе хозяевами русского севера. А поляки? Те скорее договорятся с цесарцами или французами, чем с нами. Конечно, в теории определенные выгоды от таких союзов мы можем получить, но в перспективе все равно проиграем.

– Хорошо, любезный мой сэр Джон. Вы развеяли все сомнения.

Лорд-канцлер размеренным шагом прошелся по кабинету и остановился напротив собеседника, глядя в глаза с обычным для себя состраданием и презрением.

– Что еще? По прибытии в Москву вы должны потребовать от русских возврата ссуды в сто тысяч серебром, выделенных милостью его величества. Срок погашения истек, а королевство как никогда нуждается в средствах.

– Вы говорите – сто тысяч? – воскликнул изумленный дипломат.

– А в чем дело, – прищурился Бэкон, сверля собеседника колючим взглядом, – у вас имеются возражения на этот счет?

Мейрик до слез прикусил язык, понимая, что чуть было не проговорился.

– Нет, милорд, я лишь уточнил сумму! – произнес он смущенно.

– Я рад, что мы поняли друг друга, – удовлетворенно кивнул лорд-канцлер, продолжая: – Вы потребуете всю сумму, а если русские не смогут ее вернуть, предложите подтвердить особые привилегии, данные английским купцам 60 лет назад царем Иваном IV. Постарайтесь объяснить неприемлемость для нас особых привилегий Голландским штатам. Предложите открыть дорогу к Мангазее и торговые пути через сибирские реки. В общем, торгуйтесь! Не мне вас учить. Вы все поняли?

– Понял, милорд. Когда я отправляюсь?

Услышав этот, казалось бы, простой вопрос, Бэкон вдруг сморщился, как от зубной боли, и помрачнел. У Мейрика создалось впечатление, что лорд-канцлер начал переживать очередной приступ меланхолии, которая время от времени охватывала его в самое неподходящее время. Впрочем, если это и был приступ, Бэкон справился с ним без лишнего напряжения сил.

– Тут есть определенные трудности. Вы же знаете, что вот уже месяц в королевстве продолжаются празднества и увеселения по случаю бракосочетания дочери короля принцессы Элизабет с графом-палатином Рейнским и Пфальцским Фридрихом?

– Разумеется. Только как это касается моего дела?

Лицо Бэкона растянула гримаса, похожая на соболезнование

– Касается, сэр Джон, напрямую! На сегодняшний день истрачено уже 50 тысяч фунтов. Казна пуста. Даже его величество упал духом. Он готов отправить часть свиты своего зятя домой, в Германию, но, увы, для королевских судов нельзя найти матросов! Ждите. Думаю, месяца через два и до вас дойдет очередь…

После ухода Мейрика Бэкон некоторое время пребывал в состоянии легкой досады и хмурой задумчивости, из которой его вывел Эдвард Шербурн, тихо вошедший в кабинет. Осмотревшись по сторонам, он осторожно, понизив голос до полушепота, спросил у своего патрона:

– Вы открыли ему все карты, милорд?

Бэкон удивленно посмотрел на секретаря, точно видел его впервые.

– Не будьте наивным, мой милый, и никогда не кладите все яйца в одну корзину. В игре, затеянной нами, у каждого – своя роль! Маленький дипломат знает только то, что положено! Выше ему не подняться.

Лорд-канцлер взял еще не знавший бритвы, гладкий подбородок юноши в свою ладонь и с силой подтянул поближе к своему лицу.

– Запомни, мальчик, люди, подобные нам, являют собой истинную славу человеческого рода. В нашей власти развитие его разума и направления в нужную нам сторону. На этом пути нет непреодолимых препятствий, просто он ведет туда, где еще не ступала нога человека. Этот путь немного пугает нас неизвестностью, но мы должны решиться. Не сделать попытки – страшнее, чем потерпеть неудачу!

Бэкон отпустил растерявшегося от его напора Шербурна. Подойдя к столу, он взял перо, размашисто написал несколько строк на листе гербовой бумаги и передал молодому человеку.

– Завтра вызовешь ко мне наших новых друзей для получения инструкций. И пусть на этот раз обойдутся без своего шутовства. Как истинный ученый, я ненавижу шарлатанов, изображающих из себя библейских саддукеев¹⁸, наделенных знаниями древних. Пусть приберегут это для русского царя.

Глава 7

К началу второй стражи¹⁹ в Кремле на Патриаршем дворе от лиц духовного звания было не протолкнуться. Суетливо сновали по двору алтарники²⁰ и рясофоры²¹. Собравшись небольшими группами, степенно вели между собой беседы иереи рангом постарше. В окружении свиты, величаво, не глядя по сторонам, шествовали в патриаршие покои пресвитеры и архиереи, наделенные высшей духовной властью в государстве.

Ворота, лязгая железными засовами, с пронзительным скрипом распахнулись настежь, ударившись тяжелыми створками о мощные опорные столбы. Два дворцовых охранника, вооруженных короткими бердышами, завели во двор полудохлую клячу, едва перебиравшую сточенными от старости копытами. На худом лошадином крупе задом наперед сидел седой как лунь старик, с трудом державшийся за складки кожи несчастного животного. Старик с горечью взирал на двух мужчин, привязанных к лошадиному хвосту, и осенял их крестным знаменем. За странной кавалькадой, пользуясь попустительством охраны, гуртом бежали галдящие дети, забрасывая всю троицу комьями грязи.

Так начинался церковный Собор, созванный, по мнению сведущих лиц, исключительно для суда над почитаемым в народе архимандритом Троице-Сергиевой лавры Дионисием Зобниновским и двумя его ближайшими помощниками. Загадочной оставалась лишь причина расправы над безобидными монахами, потому что в предполагаемую ересь преподобного никто в Москве не верил.

В патриаршей престольной за широким столом, покрытым сиреневым алтабасом²², расшитым золотой волоченой нитью, сидел местоблюститель Патриаршего престола митрополит Крутицкий Иона Архангельский. Отстраненным взглядом белесых старческих глаз взирал он на участников Собора, солидно и неспешно рассаживавшихся по лавкам, стоявшим вдоль стен. Терпеливо дождавшись тишины в престольной, он безучастно произнес сонным голосом:

– Ну что, братья мои во Христе? С миром помолясь, положим мы Собор наш открытым считать!

Услышав одобрительный гул с мест, он кряхтя поднялся с кресла и, повернувшись к иконостасу в красном углу, прочел со всем синклитом «Отче наш», после чего, громко хрустя суставами, уселся обратно.

– Все мы знаем, зачем собрались, – заметил он, между делом разматывая столбец допросных листов, – посему предлагаю лишнего не обсуждать, а сразу звать провинившихся правщиков.

И на этот раз, услышав одобрительные возгласы собравшихся пресвитеров и архиереев, Иона вяло махнул рукой двум здоровым, как платяные сундуки, архидьяконам, стоявшим у дверей. Монахи распахнули двери в переднюю и почти волоком втащили в зал трех сильно избитых мужчин в рваных подрясниках, которые и не думали сопротивляться насилию, чинимому над ними. Первым шел, едва волоча ноги, архимандрит Дионисий, за ним неотступно следовали старец Арсений и священник Иоанн.

Всех троих без лишних церемоний монахи жестко поставили на колени посередине зала, даже не дав им толком помолиться на иконы. В ответ на столь суровое обращение Дионисий только грустно покачал головой. Обернувшись на икону Спаса, он размашисто перекрестился и печально выговорил:

– Ты, Господи Владыко, все ведаешь; прости меня грешного, ибо я согрешил перед тобою, а не они!

Иона смерил Дионисия бесчувственным взглядом и насмешливо проронил:

– Значит, признаёшь за собой грех, отче? Это хорошо! Кайся, что за беда?

– Беда? Нет никакой беды! С чего ты взял это, Владыко?

Дионисий посмотрел на своих удрученных помощников и ободряюще улыбнулся.

– Господь смиряет меня по делам моим, чтобы не был я горд. Такие беды и напасти – милость Божия! Беда – если придется гореть в геенском огне; да избавит нас от сего Создатель!

Митрополит нахмурился.

– Упорствуешь, Дионисий? Ведомо ли, что обвиняешься ты в ереси, заключенной в злонамеренном искажении Святого Писания? Велел ты имя Святой Троицы в книгах марать и Духа Святого не исповедовать, яко огонь есть? Так ли сие?

– Помилуй, Владыко, – всплеснул руками Дионисий и кротким взором окинул Собор, очевидно настроенный к нему враждебно. –  В чем ересь моя? В том, что очищал церковные книги от грубых ошибок, которые вкрались от времени? Изучили мы с братьями много старых книг, и, не знаем почему, в Московском служебнике напечатано, что крестят Духом Святым и огнем, ибо нигде более такого нет! Сам евангелист Лука писал, что крестятся Духом Святым, и ничего про огонь! Да и Книга Деяний не определяет, в каком виде снисходит Дух Святой на крещающихся!

После этих слов, сказанных мягким, укоризненным голосом, синклит церковных иерархов загудел, как растревоженный улей, раздались возгласы:

– Еретик… богохульник!

– Заточить в острог… лишить сана!

– На костер его!

Терпеливо дождавшись тишины, Иона обратил свой взор на другого правщика, стоявшего на коленях за спиной Дионисия.

– А ты, старец Арсений, что скажешь?

– А что сказать? – скривил старец в усмешке в кровь разбитые губы. – Не мы взвалили на себя это бремя! Мы лишь несли его! Царь Михаил Федорович, ведая благочестие и ученость архимандрита Дионисия, поручил ему исправить требник! На то у нас и грамота от него имеется!

– Ты об этом? – Иона поднял лежащий на столе столбец. –  Царская грамота, – добавил он небрежно, – это не отпущение будущих грехов, а только оценка прошлых заслуг! Собор считает правку требника злоумышленной ересью, которую следует искоренять самым решительным образом.

Иереи, собравшиеся в престольной, дружно загудели, одобрительно кивая головами и оглаживая окладистые бороды. Стало очевидно, что для себя они уже все решили еще до суда.

– Владыко, – развел руками старец Арсений, метнув на собравшихся взгляд, полный пренебрежения, – о возводящих на нас неправду смею сказать, что не знают они ни православия, ни кривославия. Как школяры неразумные, проходят Священное Писание по буквам и не стремятся понимать их смысл!

Старец не успел даже договорить, как патриаршие палаты в очередной раз потрясли вопли горящих праведным гневом служителей Божьих. Возмущению духовных пастырей не было предела. Они кричали, топали ногами, яростно плевали в сторону еретиков и даже порывались прямо с места достать наглецов архиерейскими жезлами! Однако на все душевные переживания и пылкие проявления излишней горячности духовных особ митрополит Иона не обратил ровным счетом никакого внимания. Бесстрастно взирая вокруг себя водянистыми старческими глазами, он спокойно дождался тишины и томным голосом старого банщика спросил у третьего обвиняемого:

– Ну а ты, отец Иоанн, не желаешь исповедоваться в грехах перед церковным Собором?

Отец Иоанн отрицательно покачал головой:

– Владыко! Грешен – каюсь, но ереси нет в моем синодике!

– Так, может, исповедуешься в грехах своих товарищей? Приму как покаяние!

Священник язвительно улыбнулся.

– Полагаю, исповедь в чужих грехах называют доносом?

Митрополит поморщился и вяло погрозил священнику пальцем.

– Не дерзи. Есть что добавить?

– Есть, Владыко! Просьба! В сенях сидят два монаха Троице-Сергиевой лавры. Отец Феона и отец Афанасий. Расспросите их, они подтвердят, что все нападки – это наветы врагов наших.

К удивлению собравшихся, митрополит в очередной раз проявил головокружительную снисходительность к обвиняемым, чем вызвал неприкрытый зубовный скрежет у некоторых членов Собора. Впрочем, опасались они напрасно.

– Спросим, коли настаиваешь! – лениво произнес Иона и, сделав рукой разрешительный жест, глубоко откинулся в кресле, прикрывая глаза от яркого солнечного света, льющегося из настежь распахнутых окон.

Афанасий был явно смущен количеством церковных чиновников высокого звания, забившихся, в общем-то, в небольшое помещение престольной и настороженно взиравших на него. Чего нельзя было сказать об отце Феоне, давно не испытывавшем робости перед высшими сановниками государства. Войдя в помещение, он демонстративно встал на колени перед архимандритом Дионисием и попросил у него благословения, а получив, встал и обратился к митрополиту Ионе, с интересом за ним наблюдавшему:

– Владыко! Негоже так с духовными лицами! Вели их посадить!

– Преступники должны стоять перед судом на коленях! – раздался с места возмущенный голос келаря Троице-Сергиевой лавры, старца Александра Булатникова, являвшегося одним из самых последовательных и жестоких хулителей архимандрита Дионисия.

– Разве вынесен приговор? – осадил его отец Феона, смерив мрачным взглядом, не обещавшим келарю ничего хорошего.

– Смилуйся, Владыко!

Митрополит Иона, слегка распалившись, заерзал на кресле.

– Я помню тебя, чернец! – улыбнулся он в седую бороду. – Всегда был дерзким, и постриг тебя не усмирил!

Он скользнул холодным взглядом на Дионисия и его помощников.

– Посадите их! – кивнул он архидьяконам под неодобрительный гул Собора, после чего с хитрым прищуром посмотрел на отца Феону.

– Думаешь, позвал и буду слушать рассказ о праведной жизни отца Дионисия? Ошибаешься! Спрошу тебя о другом, чернец. Когда патриарх Иерусалимский Феофан приезжал в Лавру, не возлагал ли он клобук свой на голову Дионисия со словами: «Будешь первый в старейшинстве по благословению нашему»?

– Истинная правда, Владыко, благословил с молитвой и целовал в уста…

– Так! – нахмурился Иона, обведя взглядом притихший Собор. – Скажи, чернец, а не велел ли патриарх Феофан петь на обоих клиросах: «Спаси, Христе Боже, отца нашего архимандрита Дионисия»?

– Было сие! – согласно кивнул Феона. – Сказал патриарх братии: «Запишите себе, что совершил я над архимандритом, пусть ведомо будет изволение наше грядущим родам!»

– Значит, ты подтверждаешь предерзостное желание архимандрита Дионисия взойти на Патриарший престол? – торжественно заключил митрополит Крутицкий и, не сдержавшись, удовлетворенно хлопнул ладонью по краю стола.

Феона от негодования едва не потерял дара речи, но быстро взял себя в руки.

– Я такого не говорил! – сдержанно ответил он, не обращая внимания на галдеж собравшихся. – Сие обвинение вызвано клеветой и злобными наветами бесчестных людей!

Митрополит криво усмехнулся в седую бороду и поднял со стола несколько писем.

– Тайные грамоты показать? Смотри вот!

На этот раз ответить митрополиту Феона не успел.

– Всё вранье! – раздался за его спиной полный возмущения голос Афанасия, не сдержавшего переполнявших его чувств. – Доносы – дело рук келаря Алексашки Булатникова, который давно на архимандрита зуб точит.

Афанасий погрозил опешившему от неожиданности келарю огромным крестьянским кулаком.

– Менял, поганец, пустые вотчины на жилые монастырские, на чем и пойман был. Дионисий тогда Алексашку пожалел, не сообщил царю, а келарь отблагодарил его изветом подлым!

– Ты чего брешешь, облом сиволапый? Плетей захотел? – заревел обиженный келарь, вскакивая с места с поднятым над головой посохом, но, рассудительно глядя на увесистые, покрытые редкой рыжей щетиной кулаки инока Афанасия, никаких действий не предпринял.

Даже его верные прислужники, троицкие иноки головщик²³ Лонгин и уставщик²⁴ Филарет, отличавшиеся среди остальной братии особой дерзостью, невежеством и необузданностью нрава, ограничились потоком злобных ругательств в адрес строптивого чернеца. Тем временем Афанасий, не на шутку закусивший удила, успокаиваться тоже не собирался.

– Нечего меня пугать, – грозно рычал он на келаря и его людей. – У меня на голове две росписи от латынянских сабель да в теле шесть свинцовых памяток от мушкетов. Пока вы, пердуны толстобрюхие, на Соловках отсиживались, я на войне кровь проливал!

– Ах ты, лапотник! – вышел из себя несдержанный Лонгин, запустив в Афанасия скомканной скуфейкой. – Ты на кого, пес, свой хвост линялый поднял? Старец Александр с самим государем близок!

Брызжа слюной ярости, взвился с места и уставщик Филарет.

– Ах ты, заячья кровь, ты кого трусом назвал? – вопил он, громко стуча посохом о дубовые доски пола. – Я самого грозного государя Иоанна Васильевича не боялся!

Митрополит Иона, чувствуя, что бразды правления Собором стремительно ускользают из его старческих рук, попытался восстановить порядок в гудящей, как пчелиный улей, патриаршей престольной, но было уже поздно.

Лонгин, скроив зверское выражение лица, подбежал к стоявшим посередине зала монахам, но вместо того чтобы ударить спорившего с ним Афанасия, почему-то напал на молчаливого отца Феону. Кулак распевщика пришелся в пустоту, зато последовавший за этим легкий шлепок Феоны открытой ладонью по щеке глубоко потряс и свалил задиру на пол, словно обычную тряпичную куклу.

В это же время уставщик Филарет попытался сзади ударить Афанасия посохом, но, получив от того кулаком в лоб, тихо сомлел у ног сурового воина. Не останавливаясь на достигнутом, отец Афанасий переломил пополам трость Филарета и с торжествующим восклицанием половиной ее наотмашь огрел поднимавшегося на ноги Лонгина.

– Афонька, аспид! – слезно завыл головщик, выплевывая окровавленные зубы. – Чем я теперь на клиросе распевать буду?

– Не моя забота! – злорадно прорычал Афанасий и швырнул вторую половину посоха в троицкого келаря. Старец Александр, видимо ожидавший такого подвоха, с невероятной прытью увернулся от летящей палки, которая по пути сбила клобук с головы митрополита Казанского и Свияжского владыки Матфея. К чести своей, деятельный и твердый архипастырь не стал разбираться, кто прав, кто виноват, а притянув Булатникова за грудки, огрел его наперсным крестом поперек лба, приведя последнего в состояние полного изумления.

Следом произошла полная неразбериха. Послышались крики:

– Смерть еретикам!

И уж совсем непонятное в данных обстоятельствах:

– Наших бьют!

После чего началась обычная русская драка «всех на всех». Настоятель Валаамской обители архимандрит Феодорит III, оседлав валдайского викария Савватия, лупцевал его требником по причинному месту, а епископ Ржевский Киприан вместе с двумя протодьяконами, изорвав до исподнего одежду Торжокского благочинного протоирея Николая, зачем-то вязал его веревками, а благочинный в ответ злобно плевался, смешно дрыгал ногами и, обливаясь слезами бессильной ярости, кричал на них:

– Изыди, Сатано!

Появление в престольной дворцовой охраны порядка не принесло. Скорее, наоборот – раззадорило святых отцов пуще прежнего, ибо пришедших стали бить уже вместе. Среди общей неразберихи и хаоса отсутствие суеты наблюдалось только возле троицких монахов Феоны и Афанасия. Как и положено опытным воинам, они, встав спина к спине, спокойно отражали атаки на себя как лиц духовного звания, так и сторожей, пришедших успокоить дерущихся. Вероятно, столь незамысловатым образом они бы в скором времени и сами могли навести порядок, по очереди угомонив всех присутствующих на Соборе, но вошедший в престольную вооруженный до зубов стрелецкий полк Ерофея Полтева во главе со стольниками Федором Суровцевым и Семеном Захарьиным имел на этот счет свое мнение. Порядок кое-как был восстановлен, а виновные, коими оказались именно чернецы Феона и Афанасий, под усиленным конвоем были отправлены на съезжий двор до выяснения всех обстоятельств произошедшего.