Kitobni o'qish: «Увечные механизмы», sahifa 5

– Это Астат, мой жених, – представила франта Сурьма, – а это Висмут, наш машинист.

Когда мужчины пожимали друг другу руки, у Висмута не осталось сомнений в том, кому адресовалось выражение лица Астата.

– А я как раз Астату про тебя рассказывала! – искренне улыбнулась Сурьма.

– Вот как? – сдержанно удивился Висмут.

– Да, – церемонно кивнул Астат, – Сурьма говорила, что вы служили на самом длинном маршруте «Почтовых линий» и, возможно, ещё вернётесь к этой работе. – Тонкие губы тронула сардоническая усмешка. – От некоторых привычек, свойственных людям, которые бо́льшую часть времени находятся вдали от дома, я смотрю, вы тоже избавляться не спешите. – Астат многозначительно глянул на вывеску «Холостяцкого клуба». – Однако смею заметить вам, как человеку, прибывшему в Крезол совсем недавно: это заведение имеет специфический уклон в своей деятельности, и в вашем возрасте уже следует быть осмотрительным, выбирая подобные… э-э-м… увеселения.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Сурьма, заметив, как помрачнел взгляд Висмута.

– Расскажу тебе позже, душа моя, – проронил Астат, не сводя холодных глаз с собеседника. – Надеюсь, рассказывая мне про «увлекательные беседы» с вами, господин Висмут, моя невеста имела в виду только разговоры о работе, а не о других ваших… увлечениях, – с едва различимой угрозой в голосе произнёс он.

– Безусловно, – снисходительно улыбнулся Висмут, – ведь разговоры о любви – дело пустое. Любовью нужно заниматься, а не болтать о ней. Когда будете в моём возрасте, вы это поймёте, господин Астат. Был рад знакомству! – и Висмут, кивнув на прощание, пошёл прочь, бросив на Сурьму тяжёлый долгий взгляд.

Сурьма этот взгляд не выдержала, стыдливо опустив ресницы. В нём читалось и сожаление, и что-то такое, благодаря чему она поняла: Висмуту не всё равно, что она о нём подумала.

Его ответ вогнал её в краску, как и общая пикантность ситуации, но отчего-то сейчас Сурьма была не на стороне Астата.

Глава 9

– Отвратительный тип! – фыркнул Астат, проводив Висмута высокомерным взглядом.

– По-моему, отвратительным был сейчас ты, – едва слышно заметила Сурьма.

– Душа моя, неужели ты его защищаешь? Но как ты можешь?! Ты даже не представляешь, какие мерзости творятся за теми дверями, из которых он вышел!

– Ты прав, не представляю и представлять не хочу, – кивнула Сурьма, – а вот ты, я смотрю, осведомлён, и недурно!

– Думаю, – продолжил Астат, словно не услышал последней её фразы, – пришла пора пересмотреть взгляды на твою службу, душа моя!

– С чего бы?

– С того, что мне не всё равно, чем ты занимаешься. Через два с небольшим месяца ты станешь моей женой, и я категорически против, чтобы ты работала с подобными людьми.

– Твой отец обещал замолвить за меня словечко на «Почтовых линиях»…

– Разумеется. Он помнит об этом и готов сразу после нашей свадьбы настойчиво рекомендовать тебя секретарём к управляющему.

– Что?! – задохнулась Сурьма, резко остановившись посреди тротуара. – Секретарём?!

– На лучшее, заметь, место! – Тонкие губы Астата растянулись в тщеславной улыбке.

– Да ты… да вы… – Судорожно глотая дымный городской воздух, словно выброшенная на берег рыбёшка, Сурьма выдернула из-под локтя жениха свою руку и отступила на шаг. – Я дипломированная пробуждающая, жупел вам в брюки, а не какая-то писака!

– Не кипятись, душа моя, – миролюбиво начал Астат, но Сурьма оттолкнула его руки, потянувшиеся к её плечам.

– Я не буду сидеть под чьей-то дверью, словно псина, которая приносит хозяину домашние туфли и подаёт голос только по команде!

– Это очень хорошая должность для женщины, душа моя! Уж не думала ли ты, – помрачнел Астат, – что я позволю своей жене отлучаться в дальние рейсы, без которых невозможна работа пробуждающих на «Почтовых линиях»?

– Уж не думал ли ты, что я позволю кому-то что-то мне запрещать?! – ещё больше взъерепенилась Сурьма. – И сколько раз я просила тебя не называть меня этим ветхим «душа моя», позволь спросить?!

– Не знаю, но…

– Вот! А должен бы, раз уж я твоя невеста и тебе не всё равно! Так что мы либо договоримся и найдём компромисс, либо будет по-моему! Подумай об этом!

– Хорошо, я больше не буду так тебя называть, только, умоляю, тише! На нас люди уже оглядываются!

– Да в жупел людей! – фыркнула Сурьма, но голос всё-таки сбавила. – А места пробуждающей я всё равно добьюсь, и если хочешь мне помешать, придётся лечь на рельсы перед моим паровозом! – и она, резко развернувшись на каблуках, пошагала прочь, оставив жениха стоять посреди тротуара под неодобрительными взглядами прохожих.

Сурьма вернулась домой и, ни с кем не желая разговаривать, заперлась в своей спальне. Она слышала, как позже приходил помириться Астат, но не спустилась. Он тщетно прождал около часа, развлекаемый маменькиной светской беседой. А вот Сурьме после побега Никеля поговорить было решительно не с кем.

Перед сном в комнату дочери заглянула госпожа Кельсия.

– Как ты, дорогая? – спросила она, но ответа не требовалось: всё было понятно по красноречивому мрачному взгляду синих глаз.

Госпожа Кельсия уселась на краешек кровати и, забрав из рук дочери керамический гребень, принялась аккуратно расчёсывать её густые жёсткие волосы.

– Астат рассказал мне о сегодняшнем инциденте, – вкрадчиво произнесла она. – Он переживает. Надо признать – я тоже.

– Уже наябедничал, значит.

– Ты несправедлива к нему, милая! То, что ты работаешь с мужчинами, и так вызывает некоторые опасения, а уж если речь о таких мужчинах…

– Каких «таких», мама? – вспылила Сурьма. – Висмут отличный специалист, и мы с ним работаем, а не что-то там!

– Но его отношения с женщинами…

– Нас не касаются!

Сурьма резко развернулась к матери и впилась в неё враждебным взглядом. Она сама не ожидала, что будет защищать Висмута, тем более – защищать так яростно. Но раз уж Астат и мами сплотились против неё и её работы, значит, Сурьма будет с тем, кто по другую сторону баррикад.

– Короткое знакомство с человеком, посещающим подобные заведения не таясь, может пагубно сказаться на твоей репутации, дорогая, – терпеливо пояснила госпожа Кельсия.

– То есть если бы он делал это тайком – и разговора бы не было? – усмехнулась Сурьма. – Знаешь что, мами? Мне осточертело…

– Сурьма!!!

– Мне опостылело корчить из себя не пойми что!

– Сурьма!!!

– Вся наша жизнь – сплошное притворство, фикция! Нужно выглядеть благопристойно, нужно быть на уровне, нужно-нужно-нужно! Лишь бы никому не открылось истинное положение дел: мы бедны как церковные мыши, мой брат сбежал с горничной и живёт теперь с ней во грехе, а я – дипломированная пробуждающая с отличными рекомендациями – прозвучиваю гайки в какой-то ржавой мастерской, как последний троечник из технециев! Я хочу наконец-то достигнуть настоящих высот и перестать делать вид, что у нас «всё как у людей». Я хочу, чтобы у нас на самом деле было всё как у людей! А вы с Астатом вставляете мне палки в колёса!

– Дорогая, – матушка ласково погладила дочь по руке, – но для этого вовсе не обязательно работать на каких-то там маршрутах или терпеть рядом с собой такую публику. Достаточно просто выйти замуж за Астата, и все твои достойные цели будут достигнуты!

Сурьма задавила рвущиеся наружу бессильные гневные слёзы.

– Но я хочу сама… сама чего-то достичь. Использовать свой талант, свои знания и умения, стать кем-то особенным! А не просто прибавкой титула к имени Астата, – тихо проговорила она.

– Ты и так особенная, дорогая! Тем более для Астата – он в тебе души не чает, потому и переживает за тебя. Цени это, милая, и не обижай его больше своим невниманием, хорошо? Ведь вы же любите друг друга, не стоит ссориться по пустякам!

Сурьма потупилась и закусила губу, чтобы не расплакаться от безысходности и одиночества, но мать расценила это как раскаяние и согласие с её доводами.

– Вот и хорошо, дорогая. А теперь ложись спать, уже поздно. Наверное, не будет большой беды, если до свадьбы ты останешься в своей должности в этих мастерских, но постарайся держаться подальше от того мужчины. А после – тут я согласна с Астатом: секретарская работа у начальника «Почтовых линий» – наилучший вариант для молодой женщины твоего положения.

***

К завтраку Сурьма явилась мрачнее тучи. За столом сидели лишь Талли и загородившийся газетой отец, мами осталась в постели, одолеваемая мигренью.

– Доброе утро, – буркнула Сурьма, усаживаясь за стол.

Из-за газеты выглянул серо-голубой глаз в золотой оправе круглых очков.

– А по тебе и не скажешь, что доброе, дитя моё.

– Она повздорила с Астатом, – прокомментировала Талли, за что получила строгий взгляд от старшей сестры.

– Вот как! – Седая бровь приподнялась над золотой оправой, отогнутый газетный уголок возвращаться на своё место не спешил: отец ждал пояснений.

– Мой жених после свадьбы собирается запретить мне работать пробуждающей на «Почтовых линиях», – неохотно сказала Сурьма, – из-за длительных рейсов.

– Это очень великодушно с его стороны: сообщить о своих намерениях заранее. Так у тебя будет время привыкнуть к этой мысли, – спокойно отозвался отец.

– Что?! Не собираюсь я ни к чему привыкать! Я хочу это место! Мечтаю о нём!!!

– Но когда Астат станет твоим мужем, тебе придётся считаться с его мнением, поэтому, если он против твоей работы, придётся его послушать. Тем более однажды тебя туда уже не взяли.

– Но папи! – воскликнула Сурьма так пронзительно, будто ей палец прищемили. – Почему он не хочет посчитаться с моим мнением? Почему именно я должна?!

– Ты ведь девушка, – вставила Талли, рисуя серебряной ложечкой затейливые узоры в своей уже остывшей овсянке, – а у девушек не мнения, а капризы.

– А девочкам – так и вообще молчать положено, пока их не спросят! – Сурьма сверкнула в сторону сестры злобным взглядом и вновь повернулась к отцу, но тот, судя по невозмутимому выражению лица, был согласен с младшей дочерью.

– А меня? Меня будет хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь слушать?! – простонала Сурьма.

– Твои дети, возможно, – безмятежно кивнул господин Нильсборий.

***

Вечером вновь явился Астат. На этот раз Сурьма приняла и его, и его извинения за вчерашнее «резкое поведение».

– С моей стороны было недопустимо говорить подобные вещи при девушке, – сухо раскаялся Астат, – это и неуместно, и неприлично. Прошу простить мне мою неделикатность.

– То есть я сама смогу решать, где мне работать? – уточнила Сурьма, желая услышать что-то более конкретное.

– Работать? – изогнул тонкую бровь Астат. – При чём здесь твоя работа? Ах, да, конечно! Ты можешь продолжить свою службу в мастерских до нашей свадьбы, разумеется. Но потом я буду настаивать, чтобы твой труд (если он тебе настолько важен) был в обществе людей более… изысканных.

– Погоди, так ты сейчас извиняешься не за то, что оскорбил меня недоверием и запретил работать в «Почтовых линиях»? Не за то, что посчитал мои мечты слишком незначительными, чтобы позволить им осуществиться?

– Я не против твоей там работы, но в должности секретаря, душа моя, – мягко улыбнулся Астат. – Мои извинения – за то, что я вступил в провокационный диалог с этим машинистом, хотя предполагал, что в ответ могу услышать нечто непристойное, для твоих ушей – непозволительное. И теперь я вынужден просить тебя держаться подальше от этого грубияна.

– От тебя, что ли? – дерзко изломила тёмно-рыжую бровь Сурьма.

В сумрачной глубине её глаз вскипал неукротимый гнев.

Астат вздохнул, усмиряя нахлынувшее раздражение.

– От этого машиниста. Мне не по душе, что ты вращаешься в мужской компании, – это не совсем корректно для девушки твоего положения, ты же не какая-то прачка, – а уж когда речь о такой компании…

– Я всю свою жизнь «вращаюсь в мужской компании»: мы с Ником были не разлей вода! – рявкнула Сурьма.

– И это объясняет некоторую твою резкость, что не…

– Не отменяет того, что он – единственный человек, который понимал меня, поддерживал, и с которым я могла говорить обо всём на свете, не боясь быть засмеянной или пристыженной! – перебила Сурьма. – Жаль, что ты не такой! – Она смерила жениха гневным взглядом и направилась к себе.

– И всё же, милая, – крикнул ей вслед Астат, и в его голос вплелись умоляющие нотки, – держи дистанцию с этим развязником!

Но Сурьма, с чувством впечатывавшая свои туфельки в лестничные ступени, загарцевала ещё выразительнее, высоко задрав подбородок.

– Такие твои знакомства, если они слишком короткие, могут неблагоприятно сказаться на моей репутации! – закончил Астат.

В ответ лишь с треском захлопнулась наверху дверь спальни.

Глава 10

Весь день Сурьма была задумчива, молчалива и будто чем-то расстроена, держалась обособленно, даже обедала одна: не стала подсаживаться, как обычно, за стол к бригаде. Но под конец смены на ремонт подогнали живой паровоз, и она немного воспряла духом.

Когда Сурьма, цепляясь за поручень одной рукой (в другой был увесистый ПЭР), ловко взобралась в будку машиниста, Висмут был уже там. На секунду она замерла в дверях, но потом уверенно шагнула внутрь и, опустившись на колени, раскрыла на полу чемоданчик с пьезоэлектрическим резонатором, принялась разматывать проводки.

– Мне выйти? – спросил Висмут, заметив её заминку.

– Зачем? – сухо ответила Сурьма, не поднимая на него глаз.

– Я знаю, что некоторые пробуждающие не любят чужого присутствия, когда входят в контакт. Это их отвлекает. Сбивает.

Сурьма бросила на собеседника быстрый, но внимательный взгляд.

– Меня не так просто сбить с настроя, – ответила она.

Сурьма подключила все свои проводки и клеммы, надела перчатки, достала из топки панель питания осциллирующих пластин мастера Полония и устроила её у себя на коленях, прислонившись спиной к стене.

– Не хочешь сесть в кресло? – поинтересовался Висмут, наблюдая за её приготовлениями.

– Мне так удобнее.

Сурьма насупила брови, будто приготовилась выслушать рациональные доводы в пользу кресла помощника машиниста или насмешки в адрес своих причуд. Но нет. Висмут встал со своего кресла и опустился на пол рядом с Сурьмой, так же, как она, опершись спиной о стенку будки машиниста. Их плечи почти соприкоснулись. Сурьма, уже положившая ладони в перчатках на панель, озадаченно на него уставилась.

– Я всё ещё могу выйти, если отвлекаю. – Уголок губ Висмута приподнялся в полуулыбке.

– Ты меня не отвлекаешь, Висмут.

Её голос прозвучал как-то иначе, не как обычно – особенно имя Висмута – будто она произнесла его не в рабочей обстановке, а в тёплой дружеской беседе. Будто она впервые обращалась именно к Висмуту, а не просто к коллеге – неважно, к которому из них, – всё одно.

– Но ты мог оставаться в кресле. – Её лицо стало чуть менее серьёзным и хмурым, и Висмут заметил, как из синего взгляда пропала колючесть, и этот взгляд теперь уже не сверлил машиниста, а с интересом изучал.

– Пересяду, когда приступлю к своим обязанностям: отсюда управлять паровозом не слишком-то удобно. Но пока – раз пробуждающий на полу, то и мне нечего делать над его головой. Ты права, тут даже удобно. Но если бы ты для установления контакта предпочитала бы забираться в топку, как один из тех ребят, с которыми я ездил, то вот туда я бы следом не полез.

Сурьма усмехнулась:

– Причуды пробуждающих?

– Причуды пробуждающих, – серьёзно согласился с ней Висмут.

Кажется, он даже уважал этакую блажь, хотя в их мастерских над подобным в лучшем случае подтрунивали.

Сурьма закрыла глаза и, плотно прижав пластины перчаток к панели, слилась с мерным низким гулом, который издавал ПЭР. Паровоз откликнулся очень быстро, но слабенько. Она вошла с ним в контакт, как нож входит в подтаявшее масло – легко и мягко, но ей сразу стало ясно: чтобы разогреть этого не-зверя, понадобится больше времени. Он не сопротивляется, нет. Он просто очень устал и ослаб. И его механизму требуется ремонт. Их задача – выяснить, что именно с ним не так.

Сурьма открыла глаза и какое-то время молчала, ощущая, как от пальцев рук бегут по всему телу электрические мурашки, как они проникают глубже и глубже под кожу, щекочут, искрят и почти радуют. Утешают. Но для знакомой волны восторга она была сегодня слишком расстроена, а паровоз – слишком слаб.

– Вообще-то мне велели держаться от тебя подальше. – Сурьма вновь повернула лицо к Висмуту.

Тот задумчиво на неё посмотрел.

– Я, верно, должен извиниться за… – начал он, но Сурьма перебила.

– Ты не должен. Я – должна. Поведение моего жениха было недопустимым, – строго сказала она.

– Думается, я дал ему повод. Хотя он истолковал всё превратно.

– Пожалуйста, – Сурьма устало прикрыла глаза, но от Висмута не отвернулась, – пожалуйста, не оправдывайся.

– И не думал.

– Хорошо. Он вообще не должен был ничего истолковывать, это не его дело.

– Мне кажется, ты требуешь от него невозможного, – мягко улыбнулся Висмут, – любой бы в такой ситуации…

– Да, – вновь перебила Сурьма, – и я тоже, если бы не он. Но в этот раз я не на его стороне.

– Э-э-э, дело пахнет бунтом! – протянул Висмут, словно рассуждая с самим собой. – Как будто назло Астату…

И что-то в его тоне, в том, как он это сказал, так сильно напомнило Сурьме Никеля, что сердце оступилось, и к горлу подкатил тугой резиновый ком. Резонатор усилил эмоциональный всплеск Сурьмы, а паровоз отозвался на него высокочастотной вибрацией, прокатившейся по жилам девушки ледяной дрожью, которую ощутил даже Висмут, почти касавшийся своим плечом плеча Сурьмы. Меж их рукавами сверкнула искорка статического разряда.

– Он запретил мне работать пробуждающей на «Почтовых линиях»! – выпалила Сурьма. – И я ненавижу его за это! Не за сам запрет, а за то, что ему наплевать на мои мечты!

Она прикусила язык, но было уже поздно: слова, такие сокровенные, такие неуместные в компании постороннего мужчины, уже сорвались, прозвучали, прогремели на всю будку машиниста.

– Ну… Его можно понять, – мягко отозвался Висмут. – Его нежелание расставаться с молодой женой из-за длительных почтовых рейсов вполне объяснимо.

– То есть ты поступил бы так же? – Сурьма резко повернула к нему лицо, враждебно сверкнув глазами. – Запретил бы своей жене ездить в рейсы?

– Я бы ездил вместе с ней, – совершенно серьёзно ответил он. – Благо – я машинист и мог бы это устроить.

Сурьма растерянно хлопнула ресницами. Враждебность постепенно растворилась в её взгляде, исчезнув без остатка. Вместо враждебности пришло любопытство и что-то очень похожее на уважение. Не на дежурную почтительность высшего света, а на глубокий личный интерес и расположение. Но очень быстро глаза Сурьмы вновь погрустнели.

– Астат, увы, не машинист. И если я не смогу переубедить его, не видать мне «Почтовых линий»… Папа прав: когда я стану женой, мне придётся слушаться мужа, хочется мне этого или нет, иного выхода не будет. И меня это безмерно злит! Почему жёны должны слушать мужей, в то время как последние зачастую не утруждаются прислушаться к желаниям своих жён?!

– Если люди любят друг друга, а не только себя и свои интересы, они и услышат, и прислушаются, – пожал плечами Висмут, – ведь любовь – это не страсть, хоть зачастую ею сопровождается. Это взаимопонимание и умение увидеть в глазах человека его душу, а не собственное отражение. Чувства более спокойные, глубокие и крепкие. Они делают важным то, что хочет другой, и ты начинаешь хотеть этого вместе с ним не меньше.

Сурьма внимательно смотрела на Висмута. С ним было на удивление легко говорить, даже на такие интимные темы. Почти как с Никелем. Вот только Никель редко говорил что-то такое, над чем Сурьме хотелось бы задуматься, – как сейчас.

Она озадачилась, стоит ли спрашивать то, что вертелось на языке – или и так уже наболтала лишнего. Решив, что разговор зашёл слишком далеко и пытаться замять тему уже поздно, всё-таки спросила:

– А если… если он не хочет? Если то, что для меня важно, для него – капризы и вздор?

– А ты знаешь, что важно для него? – спросил Висмут. – И важно ли это для тебя, или тоже – «капризы и вздор»?

Сурьма задумалась. И правда: чего же хотел Астат? Их свадьбы – да. Карьерного успеха – безусловно. Но должно быть что-то ещё! Что-то самое важное, что она, оказывается, упускала.

– Самый простой способ лучше понять человека – поговорить с ним по душам, – улыбнулся Висмут. – Доверительно. Иначе, ничего не зная о собеседнике, мы склонны воображать вместо него кого-то другого, для нас удобного.

– Но мне его позиция отнюдь не удобна! – вспыхнула Сурьма.

– Но тебе удобно на него злиться. И, возможно, позже удобно будет винить в том, что пришлось поступиться своими мечтами. Хотя самая частая причина того, что мы предаём наши стремления, кроется не в окружающих людях, а в нашем собственном малодушии и страхе провалиться на пути к цели.

Сурьма строго глянула из-под полей своего цилиндра, но ничего не ответила. Висмут говорил не назидательно, как, например, папи. В его голосе слышалась горечь – даже боль – будто речь шла не о Сурьме, а о едва затянувшихся ранах Висмута, о его преданных мечтах, о его промахах и ошибках, поражениях и провалах – обо всё том, о чём Сурьма не имела никакого представления, поэтому возражать, спорить, отстаивать что-то казалось глупо. Да и не хотелось.

– Не-зверь готов, можно работать, – произнесла она, всё так же пристально глядя в глаза Висмуту.