И так далее. Модест Ильич, струсив, что бронзовый Пушкин поступит с ним в том же роде, как Каменный Гость с Дон Жуаном, слезает с пьедестала. Но, в свою очередь, бранится и грозит страшным мщением:

Что «Пиковая дама»! Дрянь! Цветочки!
Жди ягодок! Слыхал ли ты про это:
Мечтает брат о «Капитанской дочке»!
Он музыку напишет, я либретто.
И так тебя отделаю я снова,
Так изрублю в окрошку, в ерунду,
Так искажу, что… тени Пугачева
Не раз икнется в сумрачном аду!

Пародия эта была запрещена московскою цензурою, несмотря на то что в ней не было никаких политических намеков. Недоумение мое и редакции было тем сильнее, что из всех моих пародий эта была первою и последнею, которую целиком съел цензурный запрет. Левинский (издатель «Будильника») поехал объясняться, – что надо изменить в пародии, чтобы она прошла. Но возвратился встревоженный и злой… на дурака цензора? Нет, на меня, автора: как же это я его «подвел»? не сообразил, что Модест Чайковский «лично известен их императорским величествам», а Петру Ильичу за «Пиковую даму» была выражена высочайшая благодарность и, следовательно, с ними нельзя так зло шутить?

Модеста Чайковского я почти не знал, так что и не могу судить, способен или нет был он искать защиты от критики у цензурного ведомства. Но уверен, что Петр Ильич, при всей его болезненной чувствительности к отзывам в печати, приведен был бы в величайшее негодование и медвежьим усердием московского цензурного комитета, и мотивировкой. Да в пародии моей он и не был затронут: музыка мне нравилась, я в те годы был еще поклонником Чайковского, а в «Пиковой даме» и теперь многое очень люблю. Пародии мне было очень жаль, потому что она удалась. Так как, по традиции «Будильника», нельзя было пройти мимо столь большого театрального события вовсе без пародии, то пришлось написать другую «полегче», под названием «Трефовый король», безобидную до пресности, а чтобы читателю не скучно было, усиленно сдобренную дикими рифмами, которые мы с Курепиным, редактором «Будильника», звали «кирасирскими». Помню конец «Трефового короля». Герман, конечно, играет нечисто. Князь Елецкий за передержку поражает его, как шулера, подсвечником.