– Как же, как же, – сказал апостол Пётр. – Очень помню. Брызги крови взлетали ещё выше, Филиберт: они поднимались к нам в рай и оседали красною росою на крылья ангелов, на белые одежды святых. И все мы в раю отряхались от этих капель, плача и сокрушаясь: опять какой-то несчастный безумец, во имя веры, неистовствует на земле над ближними своими и льёт неповинную кровь, воображая угодить тем Богу. А это был ты, Филиберт!

– В родном моем городе Лилле, – продолжал рыцарь, – я, наущаемый своим мудрым капелланом, велел арестовать всех еретиков, всех, на кого падало хоть малейшее. подозрение в волшебстве, алхимиков, предсказателей, астрологов, учёных книговедов, философов, старых баб и слишком зажившихся стариков. Я взял их вместе с их семьями, собрал их книги, утварь и сосуды, и сложил среди соборной площади великий костёр и всех их спалил на костре, и по ветру рассеял пепел.

– Ох, уж лучше и не вспоминай! – вздохнул апостол Пётр. – Всем нам здесь ты запорошил тогда глаза этим пеплом. А дым? Отвратительный чад жареного человечьего мяса? Мы ходили, закопчённые, как эфиопы, и демоны из ада смеялись над нами: «где же ваша святая белизна»? Вот как ты угостил нас своим ужасным дымом!.. Я до сих пор чихаю при одном воспоминании!

Филиберт, недоумевая, пожал плечами, откашлялся и начал:

– Что касается моего усердия против проклятых обрезанных жидов…

– Послушай, Филиберт, – обиженно прервал его апостол Пётр. – На твоём месте, я не проклинал бы их так грубо, говоря с человеком, которого отец, дед и прадед были добрые иудеи и который сам носил обрезание, и до конца земных дней своих очень строго соблюдал весь иудейский обряд.

– Гм… Вот о чём я, признаться, никогда не думал! – воскликнул поражённый Филиберт.

– Да, ваша братия, забияки с горячею кровью и крепким кулаком, к сожалению, слишком забывчива насчёт того, из какой страны и города пошла наша вера.

– В таком случае, извини меня, пожалуйста, добрый Пётр, я совсем не хотел тебя обидеть!

– Бог простит, Филиберт. Ну, так что же ты заговорил об евреях?

– Видишь ли… – замялся Филиберт, – я не ожидал… Ты так принял мои слова, что я предпочитаю лучше уж и не рассказывать.

– Да, – согласился апостол Пётр, – лучше не рассказывай. Тем более, что оно и не нужно: ведь, я твоих евреев всех знаю.

– Откуда тебе знать их? – удивился Филиберт.

– Кому же и знать их, как не мне? – засмеялся апостол. – Ведь, никто другой, а я открывал для них эти ворота.

– Ты пропустил их в рай? – вскричал Филиберт, тяжело всплеснув руками, закованными в кольчужные перчатки. – Возможно ли? Что ты сделал? Это ужасно, небесный ключарь! Жиды, которых я гнал, – в раю?!

– Все, Филиберт! И те, которых ты в Палестине лишал убогих жилищ и последнего имущества, сжигая их дома, выгоняя их, нагих, больных, трепещущих, умирать от голода, средь знойных дней и холодных ночей, в дышащую лихорадками бесплодную каменную пустыню. И те, которых ты сжигал на кострах в Лилле, Отене и Вердене. И прекрасная Ревекка, дочь золотых дел мастера, которая убила себя, когда ты её изнасиловал, а её тёплый труп приказал выбросить собакам. И еврейские дети, которых твои латники, ради пьяной забавы, бросали из башен на каменные плиты. И горемычный оружейник Иоссель, которого, когда он осмелился напомнить тебе о старом долге за починку панциря, ты приказал повесить на дерево вверх ногами и бить палками по спине, покуда не обнажатся кости. И толстый, старый меняла Мендель, которого ты пёк на медленном огне, смеясь, что вытопишь из него либо сало, либо червонцы. Все! На что уж дурной человек был ростовщик Хаим, после пыток, утопленный тобою в Шельде, а и тому я должен был открыть дверь, когда он обнажил предо мною плечи, истерзанные железными царапками твоих палачей, и показал горло, перетёртое верёвкою с тяжёлым камнем.