Kitobni o'qish: «Батька», sahifa 2
Мы быстро подъехали: это Михайло Евплов рвался из рук двух наших мужиков. Спокойной наружности в нем и следа не оставалось: он был в одной разорванной рубахе, босиком, с обезумевшими глазами и с опаленными, всклоченными волосами.
– Что такое? – спросил отец.
– В огонь рвется, сгореть хочет, – отвечал один из мужиков. – О дьявол, какой здоровый! – прибавил он, гробаздая снова старика за ворот, который тот было у него вырвал.
– Оттащите его подальше, в лес, – приказал отец.
– Батюшка, пусти!.. Пусти!.. – кричал Михайло Евплов.
Но мужики его потащили. Сделав еще раз тщетное усилие вырваться у них, он завопил, как дикий зверь, и вцепился зубами в собственную руку – кровь фонтаном брызнула из-под его рта и усов. Мужики отвели ему эту руку назад за спину и продолжали его тащить.
– Батюшки! У Матрены Лукояновны уж загорелось! – раздался пронзительный женский голос.
Все бросились туда.
Покойный отец тоже проворно соскочил с дрожек и потом – уж я не знаю, как это и случилось при его полноте, – вдруг очутился на крыше этой самой избы.
– Снимайте кафтаны, мочите их и давайте сюда! – командовал он оттуда.
Первый бросился ему помогать самый бедный из всей деревни мужик Спиридон, по фамилии Кутузов. Собственная изба его давно уже сгорела, и он, кажется, из нее и вынесть ничего не успел, но, несмотря на то, нисколько не потерявшись, начал он усерднейшим образом подавать воду, понукать и ругать других мужиков и особенно баб, что-нибудь не по его или непроворно делавших.
Кирьян между тем достал из-за пазухи неопалимую купину и, взяв ее на руки, как обыкновенно носят иконы, стал с нею обходить еще не загоревшуюся часть селения. Вдруг пламя из косого направления приняло прямое, поколебалось несколько минут и снова склонилось, но уже в поле, в сторону, противоположную от деревни.
– Господи! Полымя-то на лес пошло!.. Царица небесная! – заголосили бабы.
Мужики только молча перекрестились. Отец, молодцевато и скрестивши руки, стоял на крыше. Я же и Кутузов, бог уж знает для чего, ухвативши – он с одного конца багром, а я с другого кочергой, – тащили горящее бревно. Оно, наконец, рухнуло и жестоко ударило одну бабу по боку, так что она кувыркнулась и не преминула нам объяснить: «Ой, дьяволы, лешие экие!» Бревно порядком задело и меня, так что я едва выцарапал из-под него ноги. Правая штанина у меня загорелась, и, только уж плюя на нее и обжегши все себе руки, я успел ее затушить. Все это видевший с крыши отец побледнел.
– Ступай, глупой мальчишка, домой! – закричал он, заскрежетав зубами.
Я было вздумал отпрашиваться.
– Мать беспокоится, а он тут… Петр, отвези его домой! – говорил старик, выходя из себя и грозя мне кулаками.
– Поедемте, судырь! Что тут барчику делать! – посоветовал мне и Петр.
Я, делать нечего, взмостился на своего коня и отправился. Петр последовал за мной. Я всегда любил бывать с этим человеком за его веселый и разговорчивый характер.
– Что, Михайло Евплов плачет еще? – спросил я его.
– Поуняли маненько, поукачали… раза три в огонь-то врывался: все хотелось кубышку-то с деньгами выцарапать.
– А много денег у него было?
– Много, черт его дери, накопил… тысяч десять, говорят, было…
– А сын его Тимка – тоже плачет?
– Да, тут тоже присутствует, – отвечал Петр, – только слез-то не больно что-то видать у него, – прибавил он как бы в некотором размышлении.
Я дал шпоры лошади и поскакал марш-марш.
– Тише, тише, барин! Право, маменьке скажу! – говорил Петр.
Но я знал, что он не скажет.
Матушка нас встретила только что не на крыльце.
– И не стыдно тебе, не грех так меня мучить? – сказала она.
Я поспешил поцеловать у ней руку и стал ей представлять почти в лицах, как огонь горел, как Михайло Евплов плакал.
– Ну, не говори… будет! – произнесла она, махая мне рукой и сама готовая почти разрыдаться.
Видневшееся из наших окон пламя все становилось меньше и меньше. Через час после того приехал и отец. Загрязненный, залитый почти с ног до головы водой и чем-то, должно быть, еще более раздраженный, он шумно вошел в залу. Вслед за ним поваренок Гришка, вспотевший, как мокрая мышь, и с закоптелым лицом Кирьян ввели под руки Михайла Евплова. Он был в чьем-то чужом полушубчишке, весь дрожал; рука и лицо его были в крови.
– Посадите его тут! – сказал отец.
– Его надобно напоить чаем или мятой: он весь продрог! – сказала матушка.
Несчастный старик замотал головой.
– Нет, матушка: водочки дай! Дай водочки! – проговорил он.
Матушка поспешно пошла и сама принесла ему целый стакан.
Михайло Евплов выпил его дрожащими губами из ее рук. Она после того хотела было подать ему кусок пирога, но он молча отвел его руками.
– Сведите его в людскую, да чтобы он не сделал там чего-нибудь над собой – я с тебя спрошу, – сказал отец Кирьяну.
Тот с Гришкой хотел было поднять Михайла, но он не дался им и повалился отцу в ноги.
– Батюшки, благодетели мои! Не оставьте меня, несчастного! – стонал он.
– О старый дурак! Сказано, что не оставят – бога только гневит, – вспылил отец, между тем как у него у самого текли по щекам слезы.
– И ее, злодейку, накажите, и ее! – бормотал Михайло Евплов, ползая по полу и хватая отца за ноги.
– И ее накажут! Отведите его! – говорил тот, едва сдерживая себя.
Гришка и Кирьян подняли, наконец, бедного старика и увели.
Меня вскоре после этого послали спать, но я долго еще слышал из своей маленькой комнаты, что отец и мать разговаривали.
– Поджог! – говорил тот своим отрывистым тоном.
– Господи помилуй! – восклицала на это матушка.
– Невестушка… сынок… – повторял несколько раз отец.
– Боже ты мой, царица небесная! – говорила матушка.
III
Проснувшись на другой день поутру, я услышал по всему дому какое-то шушуканье и торопливую хлопотню. Гришка-поваренок, между прочею своею службою обязанный меня одевать, пришел, по обыкновению, с сапогами в руках и с глупо форсистой рожей остановился у косяка.
– Что там такое шумят? – спросил я его.
– Папенька ваш в город уехали-с, – отвечал он, почему-то еще гордее поднимая голову.
Я всегда был очень доволен, когда отец куда-нибудь уезжал: его суровость, его желчное и постоянно раздраженное состояние духа, готовое каждую минуту вспыхнуть, пугали меня, а потому и на этот раз, исполнившись мгновенно овладевшим мною восторгом, я начал перевертываться на постели на спину, на грудь и задрыгал ногами, приговаривая:
– Зачем он уехал, зачем?
– Не знаю-с! – отвечал Гришка и, наскучив, вероятно, стоять передо мной, сдернул с меня одеяло и урезонивал меня:
– Перестаньте баловать-то!.. Надевайте сапожки-то!.. Мне стряпать пора.
– Я сегодня приду к тебе в кухню, приду… приду… – напевал я.
– Я сегодня не в кухне стряпаю, а у бабушки Афимьи, – отвечал Гришка и самолюбиво закинул свое рыло в сторону.
– А вот врешь, врешь, – перебил я его, думая, что он хочет только от меня отделаться.
– Право-с! – повторил Гришка. – В кухню-то Тимофея с хозяйкой под караул посадили, – прибавил он уже мрачным голосом.
– За что?
– Папенька приказали-с…
Последнее слово Гришка протянул.
– А Михайло Евплов где?
– В людской лежит… стонет таково на всю избу.
У меня вдруг пропала вся моя веселость; я молча оделся, молча и тихо вышел. В девичьей сидела наша старуха ключница Афимья и старательно-старательно пряла. Это было всегда признаком, что она до бесконечности злилась.
– Афимья! За что Тимофея с женой под караул посадили? – спросил я ее таинственно.
– Не знаю, сударь! – отвечала она явно укоризненным тоном.
– Ну вот! Не может быть, скажи!
– Не знаю, батюшка… папенькина воля! – повторила она и вздохнула.
Семья Михайла Евплова приходилась ей сродни.
Я отправился на улицу. День был ясный, светлый; осеннее солнце грело точно средь лета; вновь подросшая на красном дворе после недавнего дождя трава свежо зеленела; в воздухе быстро и весело летали ласточки; более десятка сытых и лоснящихся на солнце лошадей гуляли на ободворке. Тимка с женой не выходили у меня из головы. Я решился подсмотреть, что они делают, и потихоньку вошел в кухонные сени, но там на дверях я увидел огромный замок; оставалось одно средство – заглянуть с улицы в окно, но я почему-то совестился это сделать и придумал такого рода хитрость, что взмостился на близстоящие около кухни дроги, с которых все было видно, что происходило во внутренности избы: Тимка сидел у стола и смотрел в землю – в лице его, кроме обычной мрачности, ничего не выражалось. На другой лавке лежало что-то наглухо закутанное кафтаном. Я догадался, что это была жена его Марья. Мне сделалось страшно и почему-то показалось, что она умерла и что это был уже только труп ее. Я по крайней мере раз пять влезал на дроги, и в последний раз, наконец, скрылся и Тимка, и только по видневшимся его лаптям я понял, что и он тоже лег, но только вглубь, в куть избы. Между тем Марья не переменяла своего положения, и это окончательно меня убедило, что она умерла. В страхе и не зная, с кем бы им поделиться, я несколько времени ходил по двору, людей, как всегда это бывало в летнее время, не было почти никого дома, все были на работе, и только из Афимьиной избы слышно было, что Гришка отчаянно рубил котлеты или начинку в пирог, выбивая ножами складно трепака. Я подошел к окну, которое было полурастворено и из которого валил дым и жар.
– Григорий, а Григорий? – повторил я несколько раз.
– Чего вам-с? – отозвался он, наконец, гордо высовывая свою морду в окно.
– Там в кухне Марья лежит: не умерла ли уж она?
– Да с чего ей умереть?
– А что же она все лежит?
– Спит, чай, – отвечал он мне и самолюбивейшим образом повернулся и отошел от окна.
Я простоял на своем месте несколько времени, как опешенный, и за обедом решился наконец свое беспокойство сообщить матери.
– Маменька, Тимофея с женой под караул посадили: ну, как они там умрут? – сказал я.
Мать сначала посмотрела мне в лицо и потом, проговоря: «Какие ты глупости говоришь», – сама вздохнула.
Тотчас же после стола я опять отправился на дроги, и – не могу описать вам моего восторга – Марья больше уж не лежала, а сидела; красивое лицо ее было не столько печально, сколько измято, платок на голове несколько сбит, и рубашка на груди расстегнута.
«А что, Михайло Евплов жив ли?» – подумал я и прямо с дрог пошел в людскую. Изба эта, так как в ней пеклись людские хлебы и варилось для дворовых варево, была самая жарко натопленная и постоянно почти пустая; в этот раз я в ней только и нашел, что десятка три мух, ползавших по столу и подъедавших оставшиеся тут крохи хлеба и квасные пятна. Я заглянул за перегородку. Там в зыбке лежал один-одинехонек полугодовалый сынишко стряпухи с поднятой почти до самого горла рубашонкой. Только что перед тем, вероятно, распеленатый, он с величайшим, кажется, наслаждением смотрел себе на кулачки и сгибал и разгибал свои ножонки. По веселому личику его тоже ползла муха, и он от этого только слегка поморщивался. Я согнал ему эту муху; он еще больше улыбнулся. По стоявшей на голбце кваснице я сообразил, что больной, должно быть, лежит на печке. Встав на нижнюю ступеньку, я потихоньку заглянул туда, но по темноте ничего не мог рассмотреть, и только оттуда сильно пахнуло квашней. Я поспешил слезть и уйти. Целый день я ходил как шальной, не зная, за что бы приняться и что бы начать делать. К вечеру моя детская фантазия еще более разыгралась, и, когда меня уложили в постельку и оставили одного в комнате, мне стало и жаль арестантов и в то же время я боялся их. «Они целый день ничего не ели, и теперь они лежат и им тошно!» – думал я, а потом мне вдруг представлялось, что Тимка непременно выломает окно, вылезет, возьмет топор и зарубит меня и маменьку. Страх этот во мне дошел до того, что я прислушивался к каждому, довольно отдаленному от меня хлопанью дверьми в девичьей, к малейшему шуму в лакейской, наконец, когда явно услышал, что в зале кто-то ходит, я не утерпел, вскочил и выглянул туда.
