Kitobni o'qish: «Тверская улица в домах и лицах», sahifa 3
И вот при такой «критике» мастер надеялся получить для своего театра новое здание, которое строилось на Триумфальной площади. Собственно, по этой причине труппа и переехала с Большой Садовой на Тверскую в 1936 г. Сам режиссер жил неподалеку – в Брюсовом переулке, его часто можно было увидеть идущим домой по улице Горького.
А 7 января 1938 г. приказом Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР «О ликвидации Театра им. Вс. Мейерхольда» театр был закрыт. Прощальным спектаклем стал «Ревизор», показанный в помещении на Тверской 8 января 1938 г.
Тучи над режиссером сгущались. Он поставил столько спектаклей, а конец своей собственной жизни так и не смог предугадать. Арестовали Мейерхольда 20 июня 1939 г. в Ленинграде сразу после выступления на Всесоюзной конференции режиссеров.
А в июле 1939 г. у себя на квартире в Брюсовом переулке была убита актриса театра и супруга Мейерхольда Зинаида Николаевна Райх (она же бывшая жена Сергея Есенина). Убийство случилось через три недели после ареста режиссера.
В. Мейерхольд в тюрьме. 1939 г.
Убийство Райх вызвало в обществе немалый резонанс, вызванный прежде всего отсутствием информации об истинных причинах трагедии и ее виновниках. Лишь через несколько лет, в 1943 г., за это преступление были осуждены солист Большого театра заслуженный артист республики Д.Д. Головин и его сын. Сам Головин, по версии следствия, в убийстве не участвовал, он лишь покрывал своего сына и прятал награбленное.
Естественно, что арест Мейерхольда и обвинение его в шпионаже не могли не сказаться на отношении к Райх, с которой многие приятели мужа и коллеги по театру сразу же разорвали всякие отношения. А смерть ее еще сильнее оттолкнула бывших знакомых от всякого участия в судьбе родных и близких семьи Мейерхольд-Райх, которых сразу же после похорон выселили из квартиры. Отец Зинаиды Райх, обратившийся по этому поводу к известному актеру МХТ Ивану Москвину, услышал от него: «Общественность отказывается хоронить вашу дочь. И по-моему, выселяют вас правильно».
На Лубянке арестованного Мейерхольда зверски пытали: «Меня здесь били – больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам, боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток», – из письма Вячеславу Молотову.
2 февраля 1940 г. Мейерхольда расстреляли. Могилы режиссера не существует, его прах ссыпали в общее захоронение на Донском кладбище Москвы. На месте его театра на Триумфальной площади теперь Концертный зал имени Чайковского.
Театральная жизнь бывшего пассажа на Тверской вновь забила ключом в 1946 г., когда здесь обосновался Театр имени М.Н. Ермоловой. Вот уже семь десятков лет он с попеременным успехом радует своих зрителей. А здание недавно пережило капитальный ремонт, позволивший открыть еще одну, Новую сцену театра.
Долгое время над домом нависало стеклянной громадой здание гостиницы «Интурист», прозванной в народе гнилым зубом Москвы. В настоящее время на его месте возведен новый пятизвездочный отель меньшей этажности, что значительно снизило архитектурную «напряженность» на Тверской улице.
Тверская ул., дом 6
Саввинское подворье, «Ханжонков и Ко» и Сдвинутый дом
Архиерейский дом построен в 1907 г. в распространенном тогда в Москве «ложнорусском стиле» по проекту архитектора И.С. Кузнецова. Здание предназначалось для подворья звенигородского Саввино-Сторожевского монастыря. Само подворье возникло здесь еще в 1651 г. по указу царя Алексея Михайловича. Через три года, в 1654 г. монастырь прикупил к подворью еще и три соседних двора.
Известно, что первые каменные постройки – церковь с кельями – возникли на этом участке в последней трети ХVII в. Церковь Воскресения Христова имела два придела, в честь иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радость и во имя преподобного Саввы Сторожевского. С 1799 г. подворье служило местом пребывания викариев Московской епархии, дмитровских и можайских епископов.
Немало паломников приходило на подворье, чтобы поклониться находившейся в домовом храме иконе XVII в. преподобного Саввы Сторожевского, имевшей следующую надпись на доске у киота: «Сия икона была поставлена над самым местом могилы, в коей святые мощи Угодника Божия покоились 245 лет». Среди почитаемых святынь были и 56 частиц святых мощей, находившихся в деревянном киоте, и 49 частиц, вложенных в икону.
Одно из тех важных дел, которому насельники подворья отдавали свои силы, была забота о сиротах. Здесь с начала 1900-х гг. под эгидой Московского епархиального общества Святителя Алексия существовало Братство призрения и воспитания бесприютных и нравственно покинутых детей. В церковно-приходской школе занималось до тридцати ребят, была устроена и своя переплетная мастерская, в которой мальчиков учили этому ремеслу.
Благие дела требовали и немалых затрат, часть которых и призван был компенсировать новый Архиерейский дом. Он строился как доходный. На первых двух этажах и в подвале должны были находиться магазины и конторы, а на верхних этажах – квартиры, сдаваемые внаем.
При закладке фундамента дома было обнаружено старинное кладбище: «Во дворе дома Саввинского подворья, по Тверской улице, при сломке здания и выемке земли вырыто 100 человеческих скелетов. На одной из вырытых здесь же надгробных плит имелась надпись на древнеславянском языке. На этом месте в царствование Алексея Михайловича был Воскресенский монастырь с кладбищем при нем», – писали «Московские ведомости» в 1903 г.
Вскоре после постройки здания одной из первых справила здесь новоселье редакция иллюстрированного журнала «Душеполезное чтение». Несмотря на то что среди авторов издания были весьма солидные люди, представители московского духовенства, он приобрел завидную популярность среди самых разных слоев населения.
О товарах, продаваемых в магазинах Архиерейского дома, ходили разные мнения. Так, архитектор И.Е. Бондаренко сетовал: «В начале девятисотых годов открылся на Тверской в доме Саввинского подворья японский магазин, где продавался товар невысокого качества, далекий от подлинного японского искусства. Веера, шарфы, шторы из бусинок и камыша, лаковые изделия были для Москвы новым явлением, культивирующим дурной вкус. Возможно, что этот магазин был маскировкой для шпионов, каких засылала Япония перед Русско-японской войной 1904 г.».
Ну что же, точка зрения интересная, тем более что прецедент подобный существует. Известная немецкая фирма «Зингер» буквально наводнила Россию своими мастерскими по ремонту швейных машин накануне Первой мировой войны. Как потом оказалось, сотрудники «Зингера» еще и шпионили. А главный резидент сидел в Петербурге на Невском проспекте, в знаменитом доме Зингера.
В 1908 г. в одной из квартир дома поселился Александр Алексеевич Ханжонков, участник Русско-японской войны, потомственный казак и будущий выдающийся деятель отечественной кинематографии. Во дворе дома он организовал съемочный павильон акционерного общества «Ханжонков и Ко».
Но разрешение на строительство киноателье Ханжонков получил не сразу. Местный архиерей с подозрением отнесся к цели предпринимателя. Не слишком ли греховное дело? Тогда Ханжонков уговорил его прийти хотя бы на один киносеанс. Священнослужитель с удовольствием посмотрел детский фильм «Нил ночью» и другие кинообозрения, после чего дал согласие. Крыша павильона была стеклянной, а потому летом превращалась в огромную теплицу. Жара была несусветная, неудивительно, что спустя два года павильон сгорел.
А. Ханжонков
По легенде, посетив однажды в молодости в Ростове-на-Дону синематограф, Ханжонков навсегда решил связать свою судьбу с кино. Поэтому, получив выходное пособие, полагавшееся после военной службы, в сумме пяти тысяч рублей, он сразу же пустил его на закупку фильмов во Франции. Не обошлось и без обмана. Дело в том, что сперва Ханжонков решил приобрести проекционный аппарат для кинопоказа, для чего отправился в лавочку братьев Пате, располагавшуюся на Тверской в доме Бахрушиных. Там он познакомился с французом Эмилем Ошем, набившимся в компаньоны и нарисовавшим захватывающие перспективы перед малоопытным еще Ханжонковым. Ош предложил скинуться по пять тысяч рублей, поехать в Париж и накупить там кинолент для проката в России.
Но скинулся один Ханжонков, выяснилось это уже в поезде по пути во Францию. Тогда он рискнул взять фильмы в кредит. Вернувшись в Москву, Ханжонков сумел все реализовать и рассчитаться. Впоследствии он не раз прибегал к такому методу. Тот самый детский фильм «Нил ночью» также был взят им на реализацию у англичан и с успехом продан в России гигантским тиражом порядка ста копий.
Таким же образом, заняв в очередной раз денег, Ханжонков и открыл в Саввинском подворье свою фирму «Ханжонков и Ко», целью которой было производство и торговля «кинематографическими лентами, волшебными фонарями, туманными картинами, различными машинами и приборами и другими товарами для фабрикации всех этих предметов». По сути это было первое российское предприятие по производству кинофильмов.
В подвале Архиерейского дома Ханжонков организовал лабораторию для монтажа русскоязычных титров к зарубежным фильмам, чего не имели его конкуренты. К 1907 г. им было получено высочайшее императорское разрешение на съемки «Обороны Севастополя», все морские и батальные сцены фильма он режиссировал лично, бесстрашно управляя многотысячной массовкой. Реквизит и обмундирование для съемок были предоставлены бесплатно по причине патриотического подтекста ленты, ставшей первым полнометражным кинофильмом в России.
Бывший кинотеатр Ханжонкова на Триумфальной площади. 1930-е гг.
«Вчера в Кремле производились снимки для синематографа. Антрепренером этого предприятия является есаул Ханжонков, получивший разрешение на производство ряда снимков в Кремле для картин исторического содержания» – так писала московская газета «Утро России» в августе 1911 г.
Современники запомнили Ханжонкова на редкость корректным, мягким и остроумным человеком. Актер и режиссер Иван Перестиани, будущий постановщик «Красных дьяволят», также открытый Ханжонковым, так вспоминает атмосферу, царившую на съемочной площадке: «Выпуск каждой картины был общей радостью, и дружелюбие в производстве было таким светлым и чарующим, что я буквально не верил глазам и ушам. Могу с гордостью засвидетельствовать, что рубли, платившиеся весьма щедро, были где-то далеко, на заднем плане, разговоров о них не вели, во главу дела их не ставили, и никто им не молился. Равно как никто не шептался по углам и никто не зло словил друг о друге».
Современников поражали фантастическая работоспособность и предпринимательский дар Ханжонкова, его умение привлекать людей в те проекты, которыми пренебрегали конкуренты. А их было немало, в том же Саввинском подворье по соседству работала масса прокатных контор: «Глобус» Абрама Гехтмана, контора Осипова, контора общества «Гомон», французская фирма «Эклер» и даже «Наполеон» со своим синематографом. Можно сказать, что в те годы в Архиtрейском доме на Тверской был штаб по развитию российской кинематографии. А ведь фильмы тогда покупали рулонами, как ткани, – метр пленки стоил от 45 до 75 копеек.
Ханжонкову удалось оставить конкурирующие фирмы далеко позади. Годовая прибыль его компании к началу Первой мировой войны превышала 150 тысяч рублей. К 1917 г. он уже стал известным киномагнатом, владевшим своей кинофабрикой, павильонами и штатом работников; капитал его акционерного общества составлял два миллиона рублей серебром. На Триумфальной площади в 1913 г. открылся самый большой в стране «Электротеатр» Ханжонкова (в советское время – «Москва»). В 1912 г. он создал объединение кинопроизводителей, издавал два популярных журнала о проблемах кино.
Ханжонкову принадлежало более трети всего кинопроката России. Векселя, подписанные им, учитывались во всем мире, честному купеческому слову доверяли западные компаньоны, а русские банки открывали любые кредиты. Он собирал талантливых литераторов для написания сценариев, в научном отделе его компании работали ученые в качестве консультантов, цвет его кинотруппы тех лет составляли Чардынин, Мозжухин, Холодная, Бауэр, Старевич, Кулешов и многие другие.
А вот чего не хватало Ханжонкову, так это здоровья. Еще во время Русско-японской войны он заболел хроническим полиартритом. С годами ходить ему было все труднее. Порой и костыли не помогали. Его жизнь протекала в инвалидной коляске. И здесь большим подспорьем ему была супруга Антонина Николаевна Баторовская, также пробовавшая себя в режиссуре.
Тем не менее энергия Ханжонкова била ключом. Он задумал основать в Крыму российский Голливуд. Только вот время выбрал неудачное – на дворе запахло революцией. Но не побоялся, рискнул открыть весной 1917 г. в Ялте филиал своей фирмы.
Власть в Крыму менялась, но кино любили смотреть при всяких режимах. Ханжонков умудрялся не только снимать новые ленты, но и получать прибыль, и все это в условиях политической нестабильности, чреватой для деятелей культуры всевозможными неожиданностями. Как тут не вспомнить сюжет фильма «Раба любви», действие которого разворачивается именно на юге России.
Конец наступил, когда Красная армия добралась и до Ялты, и до Ханжонкова, а вся его кинопромышленность была национализирована. В 1920 г. Ханжонковы покидают Россию, надеясь продолжить за границей свою кинематографическую деятельность. В 1922 г. в немецком Баден-Бадене он занялся экспериментами по созданию звуковых фильмов, закончившимися его полным банкротством.
В 1923 г. неожиданно (как это не раз бывало с русскими эмигрантами) пришел привет из Советского Союза – большевики озаботились необходимостью создания собственной кинопромышленности. Отобрать-то фирму и киностудии они у Ханжонкова смогли, но вот запустить это в работу никак не получалось. И Александр Алексеевич решает вернуться.
Ханжонкова назначили заведующим производством в «Пролеткино», занимавшимся выпуском агитационных фильмов. А в 1926 г. его же как начальника и посадили за растрату вместе со всей верхушкой «Пролеткино». Но чего взять со старого больного человека, у которого и так отняли все, что можно? Продержав несколько месяцев в тюрьме, Ханжонкова выпустили. Вместе со второй женой Верой Дмитриевной Поповой он уезжает в Ялту, туда, где мечтал создать свой Голливуд.
О том, как бедно жил основатель российского кинематографа, рассказывает его письмо советскому киночиновнику Борису Шумяцкому. «Мое положение и в моральном и в материальном отношении стало настолько невыносимо, что я решился обратиться с просьбой помочь мне найти выход из такового. Прошу своим авторитетным словом поддержать мой труд и помочь мне войти в рабочую семью советской кинематографии полноправным ее членом. Вне этого предо мною остаются лишь перспективы на дальнейшее ухудшение моего здоровья, вызываемого постоянной нуждою, и в конечном итоге – смерть от недоедания, на которую я здесь оказался обреченным вместе со своею женою», – жаловался Ханжонков в 1934 г. В ответ ему дали персональную пенсию. Он так и жил в Крыму, немецкая оккупация прошла у него на глазах – куда он мог эвакуироваться на инвалидной коляске? Скончался Ханжонков 26 сентября 1945 г. в Ялте.
Биография Ханжонкова не только крайне увлекательна, но и кинематографична. Она буквально ложится на кинопленку. Будем надеяться, что отечественные кинодеятели, в конце концов, уделят внимание человеку, основавшему в нашей стране важнейшее из искусств.
А монастырское подворье и братство закончили свое существование в 1922 г. Последним священником домовой церкви подворья был протоиерей Владимир Медведюк, расстрелянный в 1937 г. Он прославлен в лике святых Архиерейским собором Русской православной церкви в 2000 г.
Что касается дальнейшей истории подворья, то это был первый «сдвинутый» дом в целой серии переездов зданий, затронувших улицу Горького в 1930-х гг. Здание состояло из нескольких строений, образовывающих внутренние дворы, соединенные арками. Поэтому в плане оно напоминало цифру восемь и весило более 23 тысяч тонн. Для переезда использовали две пятнадцатитонные лебедки. Фундамент здания превратили в огромную металлическую раму, стоявшую на специальных катках.
Ночью 4 марта 1939 г. начался переезд дома по заранее проложенным рельсам. Коммуникации не пришлось резать – для этого в трубопроводы и кабели вставили гибкие раструбы, чтобы жильцы не почувствовали никаких неудобств. Да их и не хотели беспокоить, многие безмятежно спали, так и не узнав, что перемещаются в московском пространстве вместе со своими кроватями и буфетами. А наиболее нервным гражданам сообщили иную, более позднюю дату переезда. Так что паники не было.
Здание двигалось со скоростью 50 метров в час. И за ночь переехало на новое место, освободив старое для вновь построенного сталинского дома на улице Горького (по проекту архитектора А. Мордвинова).
«Против гостиницы «Националь» тоже снимается дом, его также окружает маленький деловой заборчик. Ах, этот московский заборчик! Лишь только он появляется, как за ним творятся большие дела: либо снимается в несколько дней старый дом, либо очень скоро и буйно вырастает новый», – писал в те дни журнал «Огонек».
Человек, организовавший переезд бывшего Архиерейского дома, – это главный инженер Треста по передвижке и разборке зданий Эммануил Матвеевич Гендель, крупнейший специалист в этой области. Коллеги называли его капитальным инженером и архитектурным передвижником. Чего он только не передвигал в различных городах Советского Союза за свою долгую жизнь (а прожил он девяносто лет, скончавшись в 1994 г.). До сих пор с теплотой вспоминают о нем в Самарканде, говоря спасибо за выпрямленные минареты Улугбека и Биби-Ханум. Сотни лет стояли эти памятники мировой архитектуры, постепенно теряя устойчивость и накреняясь. И никто не решался их выпрямить, лишь Генделю удалось невозможное. За это ему подарили квартиру в Самарканде.
Вот какой удивительный дом, сколько интереснейших историй и людских судеб с ним связано. Очень жаль, что сегодня он не виден с Тверской. Как бы он украсил ее нынешний фасад!
Тверская ул., дом 7
Благородный пансион: здесь Лермонтов учился
На этом месте сейчас Центральный телеграф, построенный в 1925–1927 гг. по проекту архитектора И.И. Рерберга, инженера С.З. Гинзбурга и при участии сына архитектора, художника Ф.И. Рерберга. Это типичный памятник эпохи конструктивизма, отличительной особенностью которого является вращающийся стеклянный глобус на фасаде. Но нас в данном случае интересует не этот дом с глобусом, а то, что стояло раньше, – Благородный пансион.
Здание Московского университетского благородного пансиона было широко известно в Первопрестольной. Возникновение пансиона неразрывно связано с историей Московского императорского университета. Его и создали в том же году – 1755-м. Правда, сперва это была университетская гимназия, готовившая студентов к поступлению в первое в России высшее учебное заведение.
В «Проекте об учреждении Московского университета» говорилось: «В обеих гимназиях учредить по четыре школы, в каждой по три класса. Первая школа российская, в ней обучать: в нижнем классе грамматике и чистоте штиля, в среднем – стихотворства, в вышнем – оратории. Вторая школа латинская, в ней обучать: в нижнем классе первые основания латинского языка, вокабулы и разговоры, в среднем толковать нетрудных латинских авторов и обучать переводам с латинского на российский и с российского на латинский язык, в верхнем толковать высоких авторов и обучать сочинениям в прозе и в стихах. Третья школа первых оснований наук: в нижнем классе обучать арифметике, в среднем геометрии и географии, в вышнем сокращенную философию. Четвертая школа знатнейших европейских языков. В двух нижних классах обучать первые основания и разговоры с вокабулами немецкого и французского языков, в двух верхних классах обучать чистоте стиля помянутых языков».
Михаил Васильевич Ломоносов, всю душу свою вложивший в дело создания университета, так писал в 1754 г.
И.И. Шувалову о гимназии: «При университете необходимо должна быть гимназия, без которой университет, как пашня без семян».
Только вот «семена» эти должны были взращиваться порознь друг от друга: отдельно дворяне и отдельно разночинцы. Кроме поступления в университет, гимназия готовила и будущих чиновников для государственной службы.
Гимназия несла в себе не только учебную, но и воспитательную функцию, и это одно из тех свойств, что роднило ее с будущим Царскосельским лицеем, основанным в 1811 г. Ученики жили в самой гимназии сначала в здании главной аптеки на Красной площади (ныне здесь Исторический музей), а потом в университетском корпусе на Моховой улице.
Из первой сотни учеников одна половина принадлежала к дворянскому сословию, другая – к разночинцам. Учили их за казенный счет. Многие богатые родители, узнав об учреждении гимназии, открывавшей перед их выпускниками такие широкие возможности, спешили пристроить туда своих чад. Спрос рождает предложение, а потому вскоре была предусмотрена такая возможность, как учеба «за свой кошт».
Все это и дало возможность в 1778 г. образовать отдельный Благородный пансион, статус которого был существенно повышен по сравнению с гимназией. Благородный пансион можно также еще назвать и дворянским пансионом. К 1787 г. в пансионе насчитывалось 1010 учеников (из них обучение лишь 150 человек оплачивалось из казны). Годовую плату установили в 80 рублей.
Принимали в пансион детей от 9 до 14 лет на шестилетний срок обучения, включающий изучение десятков дисциплин по университетской программе (кроме медицины). Нередко в пансион определяли сразу нескольких отпрысков из одной семьи, что было довольно удобно родителям.
Университетские профессора преподавали и словесность, и мифологию, и иностранные языки, и артиллерию, и богословие, и географию, и фортификацию, и архитектуру, и математику, а еще фехтование и верховую езду.
Выпускник пансиона должен был выйти из него энциклопедически образованным человеком, обладающим весомым багажом знаний и разносторонним кругозором.
Интересно, что окончание пансиона давало право на те же чины табели о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Лучшие воспитанники могли без экзаменов зачисляться в университет.
Среди выдающихся выпускников пансиона следует назвать имена В.А. Жуковского, А.С. Грибоедова, Ф.И. Тютчева, Н.П. Огарева, Н.И. Гнедича, В.Ф. Одоевского, С.П. Шевырева, А.П. Ермолова, Д.А. Милютина и, конечно, М.Ю. Лермонтова. Михаилу Лермонтову суждено было пробыть в стенах пансиона с 1 сентября 1828 по 16 апреля 1830 г. Сохранился интересный документ той эпохи:
«1828 года, сентября 1-го дня, суббота, в правление Университетского благородного пансиона, прибыв господа присутствующие: директор Петр Александрович Курбатов, члены: от совета – Ефрем Осипович Мухин, Инспектор – Михайла Григорьевич Павлов в 12 часов.
Слушали:…Статья 3-я. Прошения нижеписанных особ об определении в Университетский благородный пансион детей:
1) войска донского подполковника Пантелеймона Номикосова, сына его Константина – 13 лет,
2) того ж войска отставного генерал-майора Ивана Андреевича Селиванова, сына его Александра – 12 лет,
3) строительного отряда путей сообщения майора Павла Граве 2-го, родственника его Петра Вяземского – 15 лет, сына титулярного советника Александра Вяземского,
4) гвардии прапорщика Павла Смирнова, сына его Александра – 15 лет,
5) гвардии прапорщицы Ели заветы Арсеньевой, родного внука ее Михайлу Лермантова – 13 лет, сына капитана Юрия Лермантова и 6) профессора Московского университета статского советника Христофора Бунге, по препоручению доктора медицины, надворного советника Льва Руанета, сына его
Петра – 13 лет, прося включить трех первых в число полных пансионеров, а последних в число полупансионеров; следующие же на содержание их в оном пансионе с 1 июля сего 1828 года по 1 генваря 1829 года, всего 2250 р., представили при своих прошениях, равно и положенные на столовые приборы 144 р., также свидетельства о дворянском их происхождении, кои просят возвратить.
Определено: Означенных ма лолетних: Константина Номикосова, Александра Селиванова, Петра Вяземского, Александра Смирнова, Михайлу Лермантова и Петра Руанета, приняв в пансион, включить первых трех в число полных пансионеров, а последних в число полупансионеров, представленные же на содержание их с 1 июля сего 1828 года по 1 генваря 1829 года деньгами, всего 2250 р., представить принять г-ну инспектору, свидетельства о дворянстве возвратить, оставя при делах копии, внесенные же ими на покупку столовых приборов всего 144 р., представить также принять г-ну инспектору».
Лермонтова зачислили сразу в четвертый класс полупансионером, что давало право ученику, живя дома, находиться в пансионе с 8 часов утра и до 6 часов вечера, пользуясь при этом еще и казенным обедом. Михаил ходил на занятия в новенькой, с иголочки, форме, состоящей из «синего мундира или сюртука с малиновым воротником и золоченым прибором». Эта одежда была близка по внешнему виду мундиру студентов университета, отличаясь лишь тем, что студенты носили на своих воротниках по две золоченые петлицы, а пансионеры – по одной. Преподаватели же ходили в синих фраках с малиновыми суконными воротниками.
21 декабря 1828 г. Лермонтов по итогам экзаменов был переведен в пятый класс. А на торжественном акте 6 апреля 1829 г. в присутствии генерал-губернатора князя Д.В. Голицына и поэта И.И. Дмитриева его награждают двумя призами за успехи при переходе из четвертого в пятый класс. В отчете говорится:
«В сем собрании происходило следующее: читали…
в) выписку из определения правления пансиона о награждении и переводе воспитанников в высшие классы вследствие бывших прошлого года в декабре месяце испытаний.
…Переведенные из 4-го в 5-ый класс с двумя призами: книгу и картину – Николай Венкстерн, Михаил Лермонтов и Григорий Безгин; книги: Дмитрий Ножин».
А во время одного из публичных испытаний, когда Лермонтов демонстрировал свои успехи в науках и искусствах, он исполнил отрывок из скрипичного концерта Л. Маурера. На торжественном акте 29 марта 1830 г. Лермонтов был отмечен как первый ученик, выступив с чтением элегии Жуковского «Море»…
Один из однокашников Лермонтова вспоминал, что «в последнем, шестом классе пансиона сосредоточивались почти все университетские факультеты, за исключением, конечно, медицинского. Там преподавали все науки, и потому у многих во время экзамена выходил какой-то хаос в голове. Нужно было приготовиться, кажется, из тридцати шести различных предметов. Директором был у нас Курбатов. Инспектором, он же и читал физику в шестом классе, М.Г. Павлов. Судопроизводство – старик Сандунов. Римское право – Малов, с которым потом была какая-то история в университете. Фортификацию читал Мягков. Тактику, механику и проч. и проч. я уже не помню кто читал. Французский язык – Бальтус, с которым ученики проделывали разные шалости, подкладывали ему под стул хлопушки и проч.».
«Миша учился прекрасно, – отмечал его преподаватель Зиновьев, – вел себя благородно, особенные успехи оказывал в русской словесности. Первым его стихотворным опытом был перевод Шиллеровой «Перчатки», к сожалению утратившийся. Каким образом запало в душу поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грызшее; почему он мог считать себя дворянином незнатного происхождения, – ни достаточного повода и ни малейшего признака к тому не было. В наружности Лермонтова также не было ничего карикатурного. Воспоминанье о личностях обыкновенно для нас сливается в каком-либо обстоятельстве. Как теперь смотрю я на милого моего питомца, отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплесканья. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах.
В начале 1830 года я оставил Москву, раза два писала мне о нем его бабушка; этим ограничились мои сношенья, а вскоре русский наставник Миши должен был признать бывшего ученика своим учителем. Лермонтов всегда был благодарен своей бабушке за ее заботливость, и Елизавета Алексеевна ничего не жалела, чтобы он имел хороших руководителей. Он всегда являлся в пансионе в сопровождении гувернера, который, однако, нередко сменялся. Помню, что Миша особенно уважал бывшего при нем француза Жандро, капитана наполеоновской гвардии, человека очень почтенного, умершего в доме Арсеньевой и оплаканного ее внуком. Менее ладил он с весьма ученым евреем Леви, заступившим на место Жандро, и скоро научился по-английски у нового гувернера Винсона, который впоследствии жил в доме знаменитого министра просвещения гр. С.С. Уварова. Наконец, и дома, и в Унив. пансионе, и в университете, и в юнкерской школе Лермонтов был, несомненно, между лучшими людьми. Что же значит приписываемое ему честолюбие выбраться в люди? Где привился недуг этот поэту? Неужели в то время, когда он мог сознавать свое высокое призвание, и его славою дорожило избранное общество и целое отечество? Период своего броженья, наступивший для него при переходе в военную школу и службу, он слегка бравировал в стихотворении на стр. 194-й первого тома, написанном, разумеется, в духе молодечества:
Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,
Хотя и дома был без дела;
Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал.
Разгульной жизни отпечаток
Иные замечали в нем;
Печалей будущих задаток
Хранил он в сердце молодом;
Его покоя не смущало,
Что не касалось до него,
Насмешек гибельное жало
Броню железную встречало
Над самолюбием его.
Слова он весил осторожно,
И опрометчив был в делах;
Порою, трезвый – врал безбожно,
И молчалив был на пирах.
Характер вовсе бесполезный
И для друзей и для врагов…
Увы! читатель мой любезный,
Что делать мне – он был таков!»
Зиновьев цитирует стихи из поэмы Лермонтова «Монго», написанной в 1836 г.
Лермонтов любил учиться, недаром весной 1829 г. он отметил: «Вакации2 приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там».
Учившийся в одно время с поэтом Дмитрий Милютин, так же как и Лермонтов, был зачислен сразу в четвертый класс полупансионером. В дальнейшем он опять же выбрал военную карьеру и воевал на Кавказе, достигнув в итоге высшей должности военного министра, которую занимал с 1864 по 1881 г. Не лишенный литературных способностей, Милютин оставил любопытные и подробные мемуары:
