Волчьи песни

Потом прошлись по мехдвору. Заглянули в кладовые…

– Богатое хозяйство, – чешет затылок Протасов. – Но мы с тобою потом поговорим. Надо мне с народом пообщаться.

Вернулись в избу, где оставшиеся развлекаются, как могут. Играют в дурака.

Тут же, за обеденным столом, Владимир и излагает то, зачем, собственно говоря, и потянул он своих соратников в глубь ярославских лесов.

– Я написал Владику Хромцову письмо, – нервничая и сбиваясь, начал он. – Сообщил, что я выставляю свою кандидатуру на выборах в главные редактора. Почему я хочу стать главным? Потому, что мы корячимся, работаем, строим издательский дом, развиваем региональную сеть. Бьемся насмерть за бумагу, цену за печать. Боремся за выживание газеты. Открываем новые проекты, а в редакции в это время все по старинке. Ничего не происходит…

– Тишь, гладь и божья благодать, – замечает Володя Слонов.

И все, дружно соглашаясь, кивают головами.

– Никто особо не зарабатывается, – продолжает свою «филиппику» Протасов. – Проедают тот капитал, который был наработан предыдущими поколениями журналистов. Если не сумеем перестроить газету, то никакие наши потуги на то, чтобы быть изданием номер один на постсоветском пространстве, ни к чему не приведут. А Хромцов то ли устал, то ли сдулся. Сидит тихо. Никаких идей не генерирует. Ничего-то ему вроде как и не надо. Разве это позиция главного редактора? Об этом я ему и написал! Газету надо перевести из большого формата в меньший. Потому, что в наши времена большинство людей читают не дома, лежа на диване, а где придется. В автобусе, в метро, на работе…

Дубравин внимательно слушает Протасова и вспоминает:

«Действительно, Хромцов даже на семинаре регионалов, куда он приезжал недавно, активности не проявил. Заперся у себя в номере. И сидел там, бухал. За все время только раз спустился в бар…»

– Я уважаю Хромцова как человека, – продолжает Владимир. – Но дальше так продолжаться не может…

– Володь! Мы все давно понимаем, – замечает Андрей Паратов, – но есть одна проблема. Она в том, что народ нас боится. Поговаривают, придут к власти коммерсанты…

– Да, хватит одно и то же долдонить! Я думаю, они уже привыкли! – Протасов вспылил и переходит на крик.

«Да, Володя, бесспорно, выдающийся человек, – думает Дубравин. – Но его вспыльчивость, резкость в оценках, колючесть могут выйти ему боком. И не только ему, но и всем нам».

Задушевный разговор не получается.

Протасов, изложив свою позицию, посчитал дело сделанным. Но все прибывшие с ним вместе не получили главного – подтверждения его лояльности к их группе. Обещаний на будущее.

Он был уже далеко от них. Там, в мечтах.

А они думают о своем. При главном редакторе Протасове их будущее кажется им весьма туманным.

Впервые за эти годы команда начинает сомневаться в своем лидере.

* * *

Спать разместились на полатях. Улеглись рядком.

Дубравин долго не может уснуть, разглядывая дощатый потолок. Потом все как-то плывет, качается. И вот он уже в санях. Потом они переворачиваются. Он тонет, захлебывается в болотной жиже. На берегу фермер Онегин. Ласковый такой, все подступает к нему. С ножом в руке. И так ласково протягивает на ноже кусок жареного мяса. И вдруг фермер превращается в Протасова. И что-то кричит ему, протягивая вперед окровавленные руки. Он прислушивается. Пытается понять, но смысл уплывает, уходит…

Дубравин просыпается от боли в желудке. «Чертов охранник с его похлебкой!» – тоскливо думает он. От нестерпимой, все растущей боли он весь сгибается калачиком и, прижав ладони рук к животу, долго-долго лежит в темноте, стараясь не застонать и не разбудить спящих.

Тишина в избе только изредка нарушается шорохом крадущихся мышей.

IV

Слухи. Слухи. Слухи. Сплетни. Интриги. Разговоры. О тех, кто находится на самой вершине власти, говорят все. Начиная с тех, кто рядом с ними, и заканчивая теми, кто живет в самом низу – у подножия социальной пирамиды. Амантай не исключение. Он уже как-то привык к тому, что о нем говорят. И чаще всего такое, о чем он сам и не подозревает. Ему приписываются неведомые слова. Дерзкие замыслы, взятые неизвестно откуда. И поступки, о которых он и не знает. Слухи циркулируют по этажам Дома правительства, где он обитает, с завидным постоянством. Они возникают, словно ниоткуда, и уходят, будто в никуда. Они рождаются из неосторожно брошенного слова, намека, шепота. И тот, кто живет в этих коридорах власти, должен постоянно сканировать их, чтобы понимать и быть в курсе того, откуда и куда сейчас дует ветер.

Он министр. Член правительства. Но должен постоянно быть начеку.

Уже заканчиваются времена, когда людей оценивали по их делам. Амантай кожей чувствует приближение новых веяний. И эти веяния таковы, что важнейшим условием успеха нынче становится близость к нему. К главному в стране. Телу хозяина. А его нынешний начальник – премьер-министр – человек, безусловно, опередивший свое время и сумевший в кратчайшие сроки почти безболезненно провести реформы, словно не слышит поступи времени. Он все продолжает гнуть свою линию. И Амантай понимает, к чему это может привести.

Сегодня после обеда к нему накоротке заскочил родственник президента Рахат Кулиев. Слегка выпили, и Рахат высказался:

– Хозяин твоего шефа поднял. Можно сказать, возвысил. Дал все. А он? Поехал в Штаты и давай там выступать! Чуть ли не как преемник самого «папы». Подумаешь, реформатор года!

Амантай смотрит на красивое, круглое лицо Рахата и думает отвлеченно:

«Странное дело. У простых людей более ярко выражены национальные черты. Но чем выше люди стоят на социальной лестнице, тем меньше в их лицах черт, присущих тому или иному народу. Вот взять, к примеру, его и сравнить с каким-нибудь пастухом. И окажется, несомненно, Рахат больше похож на европейца, чем на своего степного сородича. В чем здесь хитрость? Может, люди у власти все как-то однообразно меняются. А может, те, кто на вершине, уже изначально похожи друг на друга?» Но он прерывает свои размышления, так как слышит в рассказе приятеля новую интонацию.

– И зачем твой начальник Кажегельдин решил тягаться с американским советником президента?! Господин Гиффен – порядочный человек. Помогает шефу решать сложные международные проблемы, а Акежан как-то пришел к «ноль первому» и заявил: «Гиффен – агент ЦРУ. И заслан сюда к нам, в Казахстан, для экономической разведки и шпионажа». Знаешь, что сказал ему «ноль первый»?

«Даже здесь, у меня в кабинете, в здании правительства республики, родственник президента боится произносить его имя. Постоянно шифруется. Ну и времена!»

Но вслух Амантай просто спрашивает:

– Ну, и что сказал сам?

– А вот что! – торжествующе отвечает Рахат, наливая в прозрачный длинный стеклянный стакан боржоми и выпивая залпом:

– Значит, со мною работает правительство Соединенных Штатов!

– Ловко! – вздыхает Амантай, нажимая кнопку на внутренней стороне стола и вызывая секретаря. – Соня! Принесите еще бутылку воды! – командует он мгновенно появившейся бывшей вице-мисс Алма-Аты.

– Видишь, какие у тебя секретари? – провожая взглядом стройную нарядную фигурку, завистливо говорит Рахат.

– Возьми к себе! – делает широкий жест Амантай. – Дарю!

– Не могу, Дарига заревнует! Будет скандал, – лениво отвечает бывший врач, а теперь высокопоставленный чиновник. И возвращается к теме:

– Так что зря Акежан ввязался в эту борьбу. Да и не только с Гиффеном. Он ведь и с Нурланом Баргимбаевым не ладит. А ведь тот – доверенное лицо «папы». Министр нефти и газа. Тут шутки в сторону. Вот шеф по отношению к нему и переменился. Недавно он приглашал его в баню. Ну знаешь, как это он любит делать. И хотел, чтобы Акежан подписал «письмо верности».

Амантай уже слышал эту историю. От самого Кажегельдина. Как-то так получилось, что они вроде сошлись характерами. Понравились друг другу. Поэтому премьер изредка позволяет себе откровенные разговоры с товарищем по правительству. От Амантая и узнал, что у хозяина, видно, еще с советских времен осталась манера требовать от своих людей подписания некоего верноподданнического послания, в котором они признают себя вассалами, получившими власть и богатство из его рук, и клянутся служить ему верно и преданно, не покушаясь на его должность и звание.

По мнению Акежана, эта идея созрела у президента еще в то время, когда он на заре своего существования в качестве председателя Совета Министров Казахской ССР сам то ли в порыве искренней преданности, то ли в расчете на ответную благодарность написал Динмухамеду Кунаеву полное сыновней преданности письмо. Там среди прочего были и такие смелые слова: «Я ваш сын!»

Как бы то ни было, но, ясное дело, «ноги» у этой идеи росли из советских времен. Так вот, из рассказа Кажегельдина складывалась следующая история.

Несколько месяцев тому назад «хозяин» пригласил премьера на дружеский ужин в свое личное охотничье хозяйство «Карачингиль». Акежан приехал не чинясь. Построенные в горах несколько новеньких финских домов, недавно собранных из хорошо просушенного и обработанного бруса, впечатлили его. По дороге Кажегельдин разглядывал их. Чистенькие, беленькие двухэтажные домики с деревянными крылечками. Искусственное озеро, вырытое посреди долины. Гаражи для джипов. Вооруженная охрана. Все чин чинарем.

Челядь встретила приветливо. Быстро разместила в одном из таких домиков. В казахских юмористических народных историях есть такой смешной персонаж – Алдар Косе. Похожий на него управляющий, круглый, как колобок, повел Кажегельдина в баньку, где уже собралась теплая компания во главе с хозяином.

В баньке, что стояла прямо на берегу быстрой и прозрачной горной речки, тепло и весело. Вне, так сказать, официальной, политической жизни президент – хороший хозяин, веселый собутыльник, компанейский человек. Умеет пошутить, любит играть на баяне, распевать душевные советские и русские песни. Короче говоря, вовсе не сухарь. Жизнелюб. Так что обстановка здесь была располагающая. И все оживились, когда на пороге сауны нарисовался и премьер в белом халате и белой войлочной банной шапочке с национальным орнаментом.

Народ на полках подвинулся. Дали место Кажегельдину. Лица все знакомые. Из ближайшего круга. Вот Булат Утепуратов, плотный, с усами человек, который может достать для шефа все на свете. За характерный нос ему в этом кругу дали прозвище Утенок. Рядом на полке потеет, пыхтит, трудится Темирхан Досмуханбетов по прозвищу Чубчик. Из старой гвардии здесь и серый кардинал, бывший правоверный коммунист, а ныне первый помощник президента Нуртай Абытаев по прозвищу Молчун.

А вот и гэбист, генерал Нартай Датбаев. Рядом с шефом – Жук (Шабдарпаев).

Чубчик, красный, весь в поту, говорит:

– Ну, что это за баня у финнов? Сидишь тут, как дурак, потеешь. Только время тратишь.

– Может, надо поддать? – спрашивает компанию генерал.

– Жарайда! О, кей! – только и произносит Молчун.

– Пожалуй, надо! – отзывается откуда-то сзади с верхней полки лежащий Хозяин. – Эй, мальчик! – обращается он к председателю Комитета национальной безопасности. – Поддай! Водичкой!

Тот опрометью бросается к двери парной. Через минуту шипит, закипает на камнях чистейшая горная вода. Пар горячей волной ударяет в стороны. Заполняет пространство. Кидается к потолку. А потом начинает медленно оседать вниз, обжигая обнаженные тела.

– Ты, черт! – первым не выдерживает этой жары сам Хозяин. Он сползает сверху вниз. И выходит из парной. Следом тянутся и остальные.

– Делать пар – это искусство! – наставительно говорит «ноль первый», сидя уже за столом в чайной комнате. – Это тебе не просто взять и плеснуть!

«Почти все здесь!» – думает Кажегельдин, молча наблюдая за «старой гвардией». Лица, не особо отмеченные печатью интеллекта. Но зато свои. Проверенные. Некоторые еще со времен Караганды. Вместе они прошли длинный путь борьбы за власть. Теперь могут и расслабиться. Пошалить. Даже дать друг другу прозвища. Говорят, оно есть даже у самого. Его между собой они зовут, кажется, Бабуин.

«Но зачем же все-таки он позвал меня? Не чаи же распивать…»

Выяснилось это гораздо позднее. После того как хорошо поужинали и выпили немало. После того как сам Хозяин взял баян и спел на бис: «Парней так много холостых на улицах Саратова…» Хорошо так спел. Душевно.

Вот тогда-то, отложив баян в сторону, сам и завел разговор, для которого, собственно говоря, и позвал своего премьер-министра-реформатора. И заговорил он не о приватизации, в которой каждый из здесь сидящих хотел урвать кусок пожирнее. И не о внебюджетных счетах за границей, в Лозанне, на которые поступали взятки за передачу лакомых кусков иностранным фирмам. А заговорил он о грядущих выборах, которые могли подвести черту под этим «пиром во время чумы».

– Акежан Магжанович! – напрямую спросил шеф. – Скажи мне такую вещь! Тут ходят слухи, что ты на выборы собрался? Президентом хочешь стать? А? – Бабуин хитро сощурился, заглядывая ему в зрачки своими сделавшимися узкими, как щелочки, острыми глазами. – Почему? Тебе чего-то не хватает?

– Да нет! Ну что вы! – собирая серебряной вилкой с фарфоровой китайской тарелки конскую колбасу чужук, ответил Кажегельдин, опуская упрямую черноволосую голову. – Какой из меня президент? Это все вранье!

Он знал о том, что шеф еще с советских времен придерживается в таких делах средневековых обычаев. Устроить совместные попойки. И, напоив человека до изумления, слушать, что он будет нести, когда водка развяжет ему язык. А потом делать выводы. Так поступали русские цари. Такие застолья делали генсеки. Так учил его выискивать отступников среди своих и Кунаев. Поэтому Кажегельдин заранее был готов к «душевному» разговору. И не стушевался.

– Ну, если вранье, тогда что нам мешает сейчас договориться? – пьяно ухмыльнулся «ноль первый». И сам себе ответил:

– Ничего не мешает!

Откуда-то из-за спины ему протянул синюю папку Чубчик. «Ноль первый» достал листок белой бумаги.

– На вот, подпиши!

– Это что?

– Почитай! И подпиши! – настаивал визави.

– Сейчас?

– Да, сейчас!

Кажегельдин вчитался в письмо и, мягко говоря, по-русски опешил. Это была такая пионерская клятва. Что он такой-то, верноподданный президента получил от него все, что возможно получить: должности, деньги, звания, награды. И поэтому клянется клятвой верности в том, что никогда в жизни он не замыслит такого, чтобы препятствовать президенту в чем бы то ни было. Никогда не будет покушаться на его место. На его должность, на его звание отца нации… И так далее и тому подобное.

Дочитав до конца изобилующее даже орфографическими ошибками такое чудное послание – клятву верности, Кажегельдин отложил листок в сторону и со свойственной ему простотой и ясностью сказал, мотая упрямой головой:

– Нет, я это подписывать не буду! Это какая-то средневековщина. Я что, раб какой-то? – и еще раз, отодвинув листок, добавил:

– Нет, я это подписывать не буду! Тем более под диктовку.

– Тогда сам пиши! – пьяно настаивал шеф.

– И сам не буду! – упрямо качнул вперед голову, словно собираясь бодаться, премьер.

Видимо, Хозяин понял, что проиграл этот раунд. Он выдохнул перегаром. Налил себе в фужер водки:

– Ну, тогда давай выпьем, Акежан! – как-то даже слегка угрожающе произнес он.

– А вот выпить могу! – Кажегельдин встал. Они со звоном чокнулись хрустальными фужерами. Махнули разом. Кажегельдин аккуратно поставил свой бокал на стол. А президент шваркнул свой на пол так, что осколки полетели по углам. И неожиданно резко пошел, покачиваясь, к двери.

Премьер посидел-посидел в опустевшей чайной комнате, слушая, как гудят за дверью голоса. Понял, что спектакль окончен. И стал собираться на выход…

Вот об этой истории с «письмом верности» и напомнил Амантаю зять Хозяина. И это напоминание отозвалось тревогою в сердце молодого министра. Так что, когда Рахат ушел, он крепко задумался о происходящем. Ему уже намекали пару раз о том, что его непосредственный начальник впал в немилость. Намекал старый аппаратный волк – Чубчик. И так укоризненно, понимающе смотрел на Амантая, что тот кожей чувствовал неладное. Ведь в политике прямо, в открытую редко кто решается говорить. Особенно о том, что ему надо сделать свой выбор. С кем он? С премьером-реформатором? Или с ними? С командой Хозяина. Отсюда и выводы будут делаться.

Амантай Турекулович оделся и вышел на улицу. Вдохнул прохладный осенний воздух. Как хорошо здесь, в самом центре Алма-Аты.

За квадратным кубом Дома правительства прекрасный парк. Деревья самые разные. И хвойные, и лиственные. Все посажено с любовью, все дышит красотой и покоем. Умели люди украшать жизнь. Делать комфортной.

Скоро зима. А пока по осенним асфальтированным дорожкам можно гулять без препятствий.

Откуда-то потянул легкий ветерок. С ближайшего дерева веером сорвались вместе с серой стайкой воробьев сухие листочки.

Он прошелся еще немного. Дождался у выхода из зеленой зоны своей машины. Сел в синий БМВ седьмой модели не на заднее сиденье, как обычно, а почему-то вперед. Рядом с верным Ерболом. Охранник снаружи недовольно захлопнул дверь. Ведь это явное нарушение инструкции. Но ничего не сказал. Устроился сзади…

В этот момент, когда автомобиль, оторвавшись от кромки тротуара, резко рванул вверх по улице, он и принял свое судьбоносное решение.

Часть II
Жизнь – борьба

I

Развернулась борьба всех против всех. Богатых – с бедными. Детей – с родителями. Братьев – с сестрами. Революционеров – с реакционерами. Лириков – с физиками. Красных – с белыми. Голубых – с натуралами. Бородатых – с безбородыми. Человека – с природой. Горожан – с деревенщиной. Мужчин – с женщинами. Государства – с народом. Одних народов – с другими. Всё по Марксу: у верблюда два горба, потому что жизнь – борьба. Боролись, не понимая главного – что сражаемся сами с собой.

II

Раннее утро. На этаже фактически никого нет. Поэтому тишина. Дубравин любит приезжать на работу пораньше, чтобы неспешно, спокойно посидеть за столом. Обдумать предстоящие дела. Просто разобраться с корреспонденцией, которая накопилась за неделю. Днем все горит и несется. А сейчас можно не торопиться – не бежать.

Он берет с полированного стола, заваленного разного рода бумагами, папку, которую ему с вечера положила секретарша. И начинает неспешно разбирать ее. Вот давно ожидаемый договор на издание новой рекламной газеты в славном городе «Ч». А это, кажется, штатное расписание молодежки, подготовленное отделом кадров: «Надо посмотреть свои отделы. Не обидели ли их с зарплатой. А то инфляция такая, что не успеваешь следить. А это в конце штатного расписания что за отдел? Да это люди Чулева! Он просил взять их на работу. Надо же им где-то числиться».

А вот письмо с иностранным обратным адресом на узком, ненашенском конверте.

Дубравин неторопливо ножницами надрезает конверт. И застывает в недоумении:

– Ёлки-палки! Да это же Франк! Его ответ. Читаем!

«Многоуважаемый господин Дубравин!

Прошу извинить мою неорганизованность и халатность – хочу надеяться, что столь затянувшееся молчание не изменило Вашего отношения ко мне…

Ей-бо, только так, не иначе, начал бы письмо, если бы ты был ну, скажем, министром просвещения (какое министерство в России сейчас самое престижное?) или каким-нибудь там большим депутатом Думы. Однако, зная твой характер, на все 100 уверен, что ты не пойдешь в их шайку. И поэтому – к едреной матери официальные расшаркивания и извинения! Привет, дружище Александр!!! Жму с радостью могучую руку твою!

Когда это было? Давно, когда я сменил адрес, помнится, сразу же отписал тебе. Месяцами тремя-четырьмя позже пришел ответ от тебя, и я, как видишь, до сих пор все еще сочиняю новое послание. Но ты не подумай, я все это время помнил и корил себя: “Надо, надо написать Александру!” И вот – святое время! Отпуск! Шесть недель мичуринства, балконозаседания и пивопития. Времени – хоть удавись. Перебирал вчера свои бумаги (веришь, три года живу на новой квартире, а некоторые коробки с документами, адресами, какими-то записями до сих пор стоят в кладовке нераспечатанные!), и вдруг – глазам своим не верю! Твой конверт с адресом. А я грешным делом уже бабу свою начал долбить: “Это ты, старая, заныкала конверт с адресом, чтобы я не писал, все боишься чего-то…”

Ну вот. Теперь пишу. Гляди, Александр, сейчас спрашивать много буду. Как чукча, любопытный стал – все знать охота.

Но прежде совсем коротко о своем житье-бытье на Неметчине. Купил квартиру – это ты знаешь. Езжу на прежнем автомобиле – это неинтересно. Сменил работу, теперь уже дважды, попёр вроде бы в гору (директор школы). Жена работает в школе, преподает немецкий на курсах для переселенцев из Казахстана, довольна. Сын в школе. Для нормального бюргера – идеальный расклад.

Но все не то, не то. Неудовлетворенность какая-то, пустота. Скоро четыре года, как здесь, а привыкнуть все не могу. Будто срок отсиживаю, считаю месяцы до звонка. Почему так? Хрен его знает. Много уже думал, это как ребус, как шарада. Язык для меня не проблема, об этом нет речи. Знаю не только литературный, а диалекты – как Штирлиц. Это чтобы не раскололи. Колбаса? Тряпки? Это мне до фонаря. “Родина предков”, фатерлянд? Так тут в этом фатер… бляха-ляха, лянде, столько загорелых ребят из Кении, Таиланда, Марокко и Перу, что Казахстану с его “лабораторией дружбы народов” и “планетой ста языков” еще ой как долго надо принимать иностранцев, чтобы выйти на здешний уровень “замагометованности”. Порой задумываешься: где же он, фатерлянд-то?

Часто думаю о Казахстане. Чем бы я сейчас занимался на фоне крепнущей рыночной экономики? Здесь я как-то самому себе на удивление быстро сориентировался – перевожу с немецкого на русский и наоборот, веду курсы для чехов, поляков, англичан, между делом кувыркаюсь в школе. Да, конечно, сейчас интерес Запада к Ср. Азии, в том числе и к Казахстану, растет не по дням, а по часам. Можно было бы приткнуться куда-либо. Но опять же нет гарантий. А дела хорошего и большого – ой как хочется! Не денежного, нет, хотя дойчемарки никогда не помешают, хочется именно ДЕЛА!

Знаешь, пугает информация из Казахстана, Алма-Аты. Люди рассказывают жуткие истории – просто не лезет в башку. Поистине: не войти дважды в одну и ту же реку… Перед отъездом сюда я в 1991 году гостил пару дней в деревне у тетки, где учился до 8-го класса. Конечно, многое изменилось со времен моего октябрятско-комсомольского детства, но изменения-то пошли в лучшую сторону! А тут послушаешь, что творится в Казахстане сейчас, и волос дыбом. Ну да, мне, наверное, хорошо так вот бакланить – сидя за бугром, у компьютера, с кружкой холодного пива… Но куды все котится? Какой конец грядет?

Откровенно говоря, в последнее время не очень-то и много “контактов” с казахско-русской тематикой. Перевожу в основном сугубо научные материалы на заказ, информации из которых много не возьмешь, газет читаю мало, ибо то, что здесь в Хайльбронне предлагают, – барахло, “мадэ ин кружок умелые руки”, типа “Наша газета”, например. Выходит в Ганновере, делают ее ребята-эмигранты евреи. Примерно 50 процентов русскоязычной прессы – с их огорода. А серьезных газет не достать. Но, судя по той ерунде, которую они здесь гонят в своих буклетиках (“Наша газета”, “Мы в Берлине”, “Путь”, “Эмиграция” и пр. дребедень), у них есть что-то общее с казахами. Сначала были ОНИ, потом от них произошли обезьяны, а потом уже все остальное.

Ну да, так я отвлекся. Возвращаясь к теме. Мало информации из России и Казахстана. Информации действительно очень мало. По местному телевидению раз-два в неделю покажут Бориса Николаича с похмелки – всё. Или Лебедь даст “интырвью” с цигаркой в зубах, на этом конец. И потому здесь возникает много-много вопросов. Самых разных и неожиданных. Ученики, например, спрашивают: “Почему сейчас в России или Казахстане нет хороших фильмов, а прет одна дешевка? И где хорошие, знакомые актеры?” Я себя в последнее время тоже часто спрашиваю об этом. Потому как на немецком рынке предлагают на продажу такое видеодерьмо российской марки, что поневоле становится стыдно за русский кинематограф. А книги? Купил как-то раз так называемый “роман”, прочел половину, потом три дня рвало, как после ацетоновой водки.

В принципе с “русскоязычностью” здесь не расстаешься ни на день. Очень много сюда привалило переселенцев, слишком даже много. По последним данным около 1,5 млн. Процентов 85, конечно, от сохи, с заимок народ. Простой и категоричный. “Мы типер здеся, давай нам мирсэдис!” Многие живут месяцев по 6–8 в Германии, не понимая, где они, зачем, что с ними станет. Знаешь, смотришь иногда так, со стороны, и ужасаешься: что система может утворить с человеком!

Кроме “фольксдойче” сюда валом, и с большим притом удовольствием, валят представители как больших, так и малых, до недавнего времени крепко сплоченных вокруг руководящей роли и на незыблемом оплоте восседающих народов бывшего СССР. Армяне, хакасы, ингуши, шорцы, алеуты, туркмены, не говоря уже об украинцах и русских. Это доп. груз так называемых смешанных браков. Этот груз ни слова не понимает по-немецки и, что самое страшное, не хочет учиться понимать. Здоровые мужики просиживают до пролежней ляжки в своих приютах, пьют горькую, курят до одурения дешевые контрабандные вьетнамские сигареты из морской травы и помаленьку-потихоньку трогаются тем местом, где у нормальных людей рассудок.

Вот зачем им-то ехать сюда? Представь, Александр, тебя привезли в Индонезию. Язык непонятный, бабы закутаны в простыни, все жрут сырую рыбу и моются один раз в квартал. Сколько часов можно выдержать в этой хреновине?

Ан нет! Народ прет и прет, и часто бывает так, что одна старая бабка-немка, какая-нибудь там Берта Шмидт, везет в Германию целую обойму разного-всякого. Бабка эта, например, после войны, в ссылке, вышла замуж за крымского татарина, тоже ссыльного. Менять фамилии тогда ссыльным не разрешалось, бабка осталась Шмидтихой, а он – каким-нибудь там Юсуфом Хайруллиным. Родился у них сын. Назвали Аликом. Подумали-подумали и решили: черт с ним, пусть будет Шмидтом, как-то лучше в России Шмидты приживаются, чем Хайруллины. Алик, естественно, кроме фамилии, от бабки ничего другого не унаследовал. По-немецки говорить мог разве что одно слово: “Гут!” Паспорт ему в 16 лет выдали и по дурости влепили туда “немец” – “а как же, Отто Юльич немцем был, это факт!” Ну вот, Алик отмучился в школе, отслужил два положенных кирзовых, там дембель, домой пора, а дома девки, после двух годов тайн под одеялом, зараза, аж масло с них капает! Ну и женился Алик на Зухре: хоть и туркменка, а сиськи – во! Через полгода у них с Зухрой приключился Наиль, потом – Надя, потом – Рустамчик…

А тут как раз перестройка. М.С. границы открыл, и соседки бабке Шмидтихе нашептали: теперь можно “туды”! Сечёшь поляну? Бабка Берта, дед Юсуф, сын их Алик с невесткой Зухрой, Наиль со свежей женой Нюрой и доченькой Ирочкой, Рустам с Таней и с внучком Мироном – все в Германию. Потому как бабка Берта по немецким законам имеет право на въезд в ФРГ как пострадавшая от сталинских репрессий и высылок немка, сын ее – ясно, немец, дети его все это вычислили и переделали давным-давно свои паспорта на “немецкие”…

Какое у них будущее? А вообще – чего я о них забочусь? Какое у меня будущее? Кто это сказал: “Свобода нужна образованному, а тому, кто проще, нужна жратва…” Чего нужно было мне?

Сейчас, наверное, скажешь: во, понесло фраера! Это я с пива. На трезвую голову все больше молчу и размышляю. И если это мое письмо до тебя дойдет (не думаю, что КГБ надумает его вдруг расшифровывать), то не суди меня так строго, дружище Александр!

Ты случаем не встречался ли с Сергеем Подкабанским? Чем он сейчас занимается, вождь наш идейный? Был у меня в Алма-Ате знакомый такой – Владимир Алексеевич Аусман, немец, бывший комсомольский лидер из Кустаная, потом его вынесло в ЦК, завотделом межнациональных отношений. Во идейный был гусь! Он и спал, наверное, только с “Капиталом” под задницей. Интересно бы знать, как он сейчас себя чувствует в руинах лучезарного храма?

Хотя неделю назад мы с женой вернулись с Крита. Встречали там море русских нуворишей. Четко просматриваются две категории – бывшие хранители и ныне пользователи золота партии и их слуги. При Брежневе и Андропове эти слуги либо еще ползали под столом с соской во рту, либо подкармливались в солнечном Магадане. Сегодня они на Крите. И мы не хуже многих! А личики у них, не обезображенные интеллектом…

Вот такой расклад, Александр. Перечитал сейчас только бред свой сивокобыльный. Тебе трудно будет. Не пробиться сквозь это все. Но ты не сетуй, пожалуйста, будет время – дай знать о себе.

Пока все. Ну, да ладно. Привет – и пока. Пиши осторожно, вдруг моя благоверная первая вскроет письмо твое. А там, как в анекдоте про Чапаева, – про ружья написано…

Франк!»

«Коротко и ясно! – думает Дубравин. – Надо бы дать ему ответ». Но в дверях уже появляется Гюзель. Несет чай. Начинается суетной новый день!