«Сон Водолея… наивная история»

Но, как известно, совершенствованью нет предела, и было сконструировано настоящее ружьё с курком и бойком из гвоздя, загнутого для зацепа при взведении. Испытания превзошли все самые смелые ожидания! Рубленая проволока впивалась в доски дверей сарая Серёжки Шведа как в пластилин, но это было не интересно и не зрелищно. Этого было мало, и пустоголовые охотники засели в густой малине, на краю огорода, напротив дороги, рва и «райкомовской горки», в ожидании подходящей мишени.

В это время ничего не подозревающий рыжий соседский кот, видимо, своей привычной дорогой, вышел из-за угла сарая. Помешкав секунду, он задрал облезлый дрожащий хвост, деловито пометил этот угол и, свернув в огород, пошёл по меже с бураками как раз поперек внимания оживившихся наблюдателей, метрах в десяти от них. Ботва от бураков почти постоянно закрывала кота, и лишь на короткие мгновения его силуэт появлялся в прогалинах.

И вот, когда хвостатый скрылся за очередное препятствие, ахнул выстрел. Пламя и дым полыхнули из малинника, как из огнемёта, листья над межой дрогнули и над ними взвился рыжий кошак с выпученными от ужаса глазами и стоящей дыбом шерстью. Начиная лихорадочно загребать всеми четырьмя лапами ещё в воздухе, кот, через мгновение приземлившись, прижав уши, почти не касаясь земли и не разбирая дороги, сиганул, как кенгуру, через огород. В два прыжка, преодолев дорогу и ров и, проделав вверх по склону «райкомовской горы» просеку вырванной с корнем травы, он взлетел на самый верх и, вытянув шею, как жираф, принялся дико осматривать окрестности. А в малине, задыхаясь от смеха и обливаясь слезами, лежали, дёргаясь в конвульсиях четыре малолетних придурка.

Детским эгоизмом и жестокостью можно оправдать многое.

Однако в последствии, особенно, когда Апранин жил уединённо и много лет под одной крышей с умным и добрым чёрным котом Принцем, он со стыдом и с горечью вспоминал этот случай. Держа кота на коленях и запуская руку в мягкую, тёплую шерсть, он мысленно и вслух очень часто просил прощения у своего маленького хвостатого друга перед всей котиной братией за человеческую глупость, жестокость и неблагодарность!

Осенью огород был убран, и только капуста да злосчастные бураки ещё сиротливо сидели в межах, дожидаясь своей очереди. Картошка была выкопана и сухая ботва её, собранная в кучу посреди огорода ждала сожжения.

Оголились длинные брёвна, лежащие вдоль дорожки, ведущей от сарая, мимо дома, к калитке. Летом они были опутаны усатым горохом и спрятаны в его зелени. Теперь, вросшие в землю, почерневшие от дождей и покрытые снизу мхом, как пали моста, лежали они, вечно для чего-то нужные и обречённые в очередной раз здесь зимовать и, видимо, сгнить в конце концов вместе со стареющей усадьбой.

Полтора десятка кур, сидевших всё лето в заточении за сеткой и вынужденно давивших в себе яростное желание раскопать грядки в огороде, теперь свободно и деловито ходили и рылись, где хотели. Во главе этого гарема был большой цветастый петух, по прозвищу Гуляш, с большим и широким малиновым гребнем, заломанным на одну сторону, как казацкая папаха.

Дело в том, что, ещё едва оперившимся цыплёнком, он проявил себя как отъявленный драчун и агрессор, но именно за эти мужские качества не был отправлен в суп, а, наоборот, оставлен из подрастающих петухов хозяином куриного семейства. По мере своего взросления он бесстрашно клевал всех подряд, за что и был прозван Гуляшом, именем, в котором, видимо, выражалось самое искреннее пожелание окружающих относительно его будущего.

Ближайший собрат и конкурент Гуляша жил у соседей, чуть выше по склону огорода. Он был белого пера, с большим высоким ярко-красным гребнем, длинными ногами, звучным голосом и не менее звучным именем – Удод. Он, видимо, очень гордился своим белым происхождением и не упускал ни одного случая улучшить породу в гареме Гуляша в его отсутствие.

И вот однажды, когда Гуляш, на пару с очередной «любимой женой» скрылся за брёвнами, белый кавалер, вероломно перескочив границу, дерзко вторгся в чужие владения и, ничуть не мешкая, взгромоздился на ближайшую хохлатку, которая тут же предательски присела, растопырив крылья и хвост.

Как известно, куриная любовь – это минутное дело, и «рогатый» Гуляш застукал уже третье или четвёртое поползновение любвеобильного соседа. Не помня себя от ярости, он рванулся к похотливой парочке с целью, как минимум, сделать Удода инвалидом.

Белый щёголь несколько поздновато заметил оскорблённого хозяина и чуть было действительно не остался без своего мужского достоинства, спешно покидая любовное ложе. Он отчаянно кинулся в сторону, Гуляша занесло, и он проскочил мимо, а подлый Удод, отрезанный к отступлению домой, понёсся к спасительным брёвнам. Хозяин семейства, оценив ситуацию и взяв её под контроль, рванул за ним.

Когда он повернул за лежащие колоды, его обидчик в то же самое мгновение уже выскакивал из-за них с другой стороны, а глупый, ослеплённый яростью Гуляш, не видевший этого, понёсся по прямой. Он лихим галопом проскочил дорогу, перелетел, как коршун, через овраг и остановился, тупо упёршись в крутой голый склон горы, потому что дальше бежать было некуда.

Можно, конечно же, понять, дорогой читатель–мужчина, его чувства, когда, оглянувшись, увидел Гуляш за дорогой в родном огороде белого негодяя, сидящего на очередной его наложнице, закатившей глаза!

Как рыжая молния пронёсся он через разделявшее пространство, высекая шпорами искры из дорожной брусчатки, обратив трусливого любовника в позорное бегство и загнав подлого Удода, теряющего силы и перья, в тёмный сарай на его же территории.

Продолжая пернатую тему, надо сказать, что многие в то время держали кур, выращивая их из совсем маленьких цыплят.

Так, в конце зимы, родители Юры тоже брали в районном инкубаторе только что вылупившихся птенцов, по двадцать пять копеек, которые сидели тут же на кухне в отгороженном углу и без конца пищали. Отец очень любил наблюдать за ними и даже разговаривать.

Когда они подросли и оперились, пришла весна, стало тепло, и цыплят поселили во дворе за сеткой.

Как-то отец, наблюдая за ними, склонился и чихнул, как всегда неожиданно, громко и раскатисто. Ощущение «конца света» мгновенно пробудило у пернатых подростков доселе дремавшие лётные качества, и собирать их пришлось по всей усадьбе.

Кроме цыплят у Апраниных были взрослые куры и петух, которые жили в сарае. Там для них отец соорудил насесты из жердочек, называемые в простонародье «куросоньем», и гнезда, сделанные из ящиков, застланных соломой, в которых куры несли яйца.

Как-то мать заметила, что уже неделю яиц нет. Поиски ни к чему не привели, а загадка разрешилась довольно неожиданно. Залежи обнаружились совершенно случайно в будке у Шарика.

Трудно сказать, что именно привлекло обнаглевших хохлаток к собачьей конуре, но они ходили туда, как к себе домой, ступая прямо по Шариковой шубе. Видимо, понравилось укромное место, тепло и лохматость пса. А может, захотелось сменить обстановку? Кто знает куриную мотивацию, но запасы были извлечены, и доступ из курятника закрыт.

Этим же «политическим убежищем» пользовался и Клеопатр, их полосатый кот, преследуемый соседскими собратьями. Было так: Клеопатр в будку, Шарик, с лаем, из будки, а оппоненты на крышу. Дружба, друзья мои, – великое дело!

Бедный Йорик

Самые беззаботные годы детства закончились вместе с начальной школой, и в пятом классе четыре друга, включая Апранина, пришли поступать в детскую изостудию, хотя способность к изображению чего-либо на плоскости имел только один Петя Якубович. Но приятели по поводу этой мелочи особенно не волновались и правильно делали, главное, что все были вместе.

Изостудия располагалась на втором этаже местного Дома культуры в небольшой, но светлой комнате и руководил ею известный местный художник Эдуард Кириллович. Он работал оформителем на местном комбинате, писал рекламные афиши для кинотеатра и футбольных матчей, но в то же самое время много работал для себя как живописец. Надо сказать, дорогой читатель, что делал он это великолепно, поскольку в дополнение к несомненному таланту, в своё время получил ещё и серьёзное столичное образование по живописи.

Изостудия была оформлена им лично, сообразно своему назначению и тому времени.

Посреди комнаты стояли мольберты, стулья и широкий стол с гипсовыми: шаром, кубом, пирамидой, цилиндром и конусом. Здесь же в декоративной плетёной вазочке и рядом с ней лежали восковые муляжи яблок и груш, а на край стола с высокого шкафа красиво и небрежно ниспадала собранная в складки тяжёлая светло-серая ткань, отбрасывающая на стену выразительную тень. По стенам же были развешаны и разнообразные другие гипсовые предметы: виньетки, дубовая ветвь и виноградная гроздь с листьями. Здесь же находились гипсовые: маска Давида и женская головка. В углу около окна на белой подставке располагалась безрукая и обезглавленная Венера, а рядом с ней, на невысоком деревянном резном столике – гипсовая «давидова ступня».

Ватманской бумаги и карандашей имелось в шкафу сколько угодно, эрудиция Эдуарда Кирилловича была безгранична, а рассказы его о живописи, о художниках, об искусстве и, вообще, о мире и о человеке в этом мире не прерывались ни на минуту.

Кроме занятий в помещении изостудии, через несколько месяцев, они стали выходить на этюды. Настоящий большой этюдник на трёх блестящих выдвижных ножках был только у их учителя. Петьке небольшой этюдник купили в областном центре, а Юрке его сделал отец, но выглядел он как настоящий. В нём было всё, что полагается: отделения для тюбиков с масляной краской, отделение для кистей и места для бутылочек с маслом, растворителем и для тряпок. Накрывала всё это хозяйство настоящая палитра с отверстием для большого пальца руки, а в крышке этюдника находилось несколько сменных фанерок, для крепления загрунтованного картона для рисования.

Краски приходилось привозить из других больших городов, а художественное масло делали сами, прокипятив подсолнечное и дав ему несколько дней отстояться.

Походы на этюды чередовались с карандашным рисунком в студии, и хотя выдающихся достижений, естественно, быть не могло, всё же наукам композиции, перспективы, света, тени и цветового смешения приходилось приоткрывать свои тайны.

Рассказы Эдуарда Кирилловича уносили ребят в разные эпохи, страны, стили и направления в искусстве, к гениям прошлого и мастерам настоящего.

От заинтересованного и пытливого детского внимания ни одна мелочь из рассказов учителя не ускользала и не оставалась незамеченной, включая анатомические опыты художников эпохи Возрождения и сожаление по поводу отсутствия в студии хотя бы муляжа черепа человека, поскольку для рисования карандашом сложнее этого предмета в природе нет.

Так вот поэтому, когда копающий водопроводную траншею экскаватор неожиданно наткнулся на древнее кладбище, по которому уже давно проходила соседняя с домом Апранина улица, и выворотил ковшом на поверхность ворох старых почерневших костей, отогнать юных художников от землеройного агрегата было всё равно, что отогнать осиный рой от давленого винограда на базаре. Экскаваторщик, в свою очередь, очень ревниво отнёсся к постороннему присутствию, поскольку, видимо, сам надеялся найти что-либо в древних могилах. Оценив обстановку, настрой копателя и не слишком афишируя свои намерения, компания «живописцев» с деланным равнодушием удалилась, но, совершив круг по соседним огородам, скрытно вернулась и засела в кустах, как раз напротив завывающего экскаватора, не сводя глаз с комьев земли, вываливающихся из ковша. Когда же, наконец, тёмный круглый предмет, выпав из железной руки, глухо шлёпнулся и покатился по глиняному отвалу, следопыты, вылетев из засады, с такой скоростью сцапали добычу, что тракторист, успевший едва высунуть ногу из кабины, только растерянно моргал, глядя вслед исчезнувшим в зелени налётчикам.

Из «бедного Йорика» вытряхнули землю и решено было, что лучше всего вымыть его можно только в бане с мылом и щёткой. Решение это было, безусловно хорошее и мудрое, да вот баня-то общественная, а живые люди почему-то не всегда понимают попытки бывших помыться с ними заодно. Так оно и вышло.

Вначале на пацанов никто не обращал внимания, мол, возятся с чем-то, да и ладно. Когда же «экспонат» отмыли и он, оскалившись на поражённых мужиков, зловеще засиял жёлтой костью во всей своей красе, «малолетним ексгуматорам» пришлось выбегать на улицу с черепом под мышкой и с одеждой в руках.

Но дело сделано и всё остальное уже не важно! Это была победа, и поэтому ещё один, причём самый оригинальный и ценный натурщик, заслуженно занял своё законное место на студийном столике рядом с «давидовой ногой» и четвертованной греческой богиней.

Надо сказать, друзья мои, что бескорыстие и благородные помыслы были нормой жизни людей тех далёких лет. Вы только представьте себе, что за аренду помещения никто не платил, Эдуард Кириллович учил и просвещал абсолютно бесплатно и очень охотно, а они, студийцы, не платили за это ничем, кроме как любовью и благодарностью, боясь пропустить даже одно единое занятие.

Это действительно было первое в их жизни настоящее распахнутое окно в таинственный и прекрасный мир творчества, и они, как зачарованные, не могли от него оторваться.

Никто из друзей, в конечном счёте, не стал художником. Однако же те три года занятий в изостудии были не просто рисованием, а человеческим, образовательным, эстетическим и даже духовным их формированием!

Шеф

С окончанием восьмого класса закончилось детство и наступила юность. Если кому-то непонятно в чём разница, я объясняю. Любое самовыражение с этого момента происходило не само по себе, а ради внимания девчонок. Конечно, это имело место и раньше, но напоминало усилия собачонки, бегущей за грузовиком, которая, догнав его, не знает, что делать с ним дальше. Теперь же на уборку картошки бралась с собой гитара, и хотя тремя пальцами освоены были только три аккорда, песня про «стражу, узника и любимую девочку» пелась теперь уже не машинально, и не ради демонстрации музыкальных способностей. Сии произведения, равно как и все остальные «про Джулию» и «дорогую мою пропажу», исполнялись уже с глубоким смыслом, с потупленным взглядом и большим чувством, а воспринимались, в свою очередь, также с румянцем на щеках, суетливым перебиранием пальчиками и с большим пониманием.

Освоение гитары, таким образом, стало у пацанов насущной задачей номер один. «Большая» и «малая» звёздочки «семиструнки» канули в Лету и теперь лихорадочно переписывались друг у друга аккорды латиноамериканского шестиструнного строя с «баре от первой, второй и третьей струны».

Творческие усилия из мира живописи плавно, но неуклонно перетекали в мир музыки. И вот в один прекрасный момент в школе появился свой маленький оркестр, состоящий из трёх гитар и ударной установки, в которую входил маленький перекрашенный пионерский барабан и настоящий, невесть откуда добытый «чарли». Гитары была большие, чёрные, из цельной берёзовой доски и очень тяжёлые.

Как это звучало с применением «кинаповского» усилителя, проводов «на спичках» и двух колонок с рваными диффузорами, конечно, говорить нужно отдельно и со слезами. Но, друзья мои, это было здесь на сцене, и известные мелодии «Словно сумерек наплыла тень» и «Yesterday» можно было узнать, и играли её свои ребята, которые твои друзья и, главное, что играли они для тебя!

Апранин играл на соло-гитаре, Юрка Кротов на «ритме», Вовка Мироненко на «басу», а Серёжка Швед «держал ритм на ударных».

Зал «заходился» от мелодий из репертуара «Поющих гитар» и «Beatles», а они чувствовали себя небожителями. Здесь, дорогой читатель, необходимо открыть одну тайну, без чего невозможно было бы понять, каким же образом в школе могли появиться инструменты и аппаратура.

Дело в том, что Юрка Апранин играл на электрогитаре по вечерам на танцах в районном ДК, но занятие это не афишировал в силу возраста и критического отношения школы к разного рода «халтурам» и другим заработкам школьников. В данном же случае позиция «школьного страуса» была понятна и легко объяснима, поскольку танцы в ДК проходили по субботам и воскресеньям, а школьные вечера по пятницам.

Апранин пользовался в ДК, у руководителя оркестра доверием и поддержкой, а перенести всё необходимое для проведения вечера через парк до школы для его джаз-банды было «раз плюнуть». Кроме того Юрка отстоял для себя и своих музыкантов перед руководством школы длинноволосую причёску, обещая в противном случае, т. е. «потеряв свой артистический имидж», больше никогда не выйти на школьную сцену.

Учитывая грядущие новогодние праздники, начальство, конечно, пошло навстречу «творческим заскокам капризной звезды школьного оркестра», в тайне намереваясь обрить его наголо уже после торжеств. Но это была явная и зримая победа вольнодумства в условиях тотального гонения на «волосатых битлов». Командиры просчитались, поскольку праздники, как известно, не кончаются никогда. К живой музыке на вечерах быстро привыкли и поэтому Апранина оставили в покое.

И вот теперь, друзья мои, наступило, пожалуй, самое время коснуться человека, стоящего у сотворения современной музыкальной культуры, оживившей маленький провинциальный город, утопающий в садах, огородах и бесконечных хлопотах ради хлеба насущного.

Он был старше Апранина, с детства играл на трубе в школьном духовом оркестре, под руководством бессменного руководителя музыки «всех времён и народов» Георгия Васильевича, и учился со старшим братом Юрия в их родной школе, которую и закончил с серебряной медалью.

После окончания школы, на удивление всем, он поехал поступать учиться не в столичный университет, как медалист и как все ожидали, а в музыкальное училище в областном центре, и это была первая странность.

Закончив учёбу и отслужив в армии, сколько полагается, он остался не в филармониях и известных оркестрах, и ансамблях, в которых, тем не менее, поработал пару лет, и кстати, весьма успешно, а вернулся в родной город преподавателем музыки в «дышащую на ладан» музыкальную школу. Это уже, по мнению местных базарных авторитетов, явно тянуло на медицинский диагноз.

Мало того, он не просто вернулся, а привёз с собой красавицу подругу и невесту, тоже музыканта и преподавателя музыки, которая была к тому же в полтора раза выше его ростом!

Возмутительнее всего, по общему мнению, было то, что они не торчали день и ночь на огородах, не торговали на базаре картошкой и цибулей, а занимались исключительно тем, что учили детей музыке. Постепенно они создали городской эстрадный духовой оркестр, детский духовой оркестр музыкальной школы, и, наконец, настоящий джаз-оркестр в районном Доме культуры, где и оказался с гитарой в руках юный Юрка Апранин, подающий большие музыкальные надежды.

Возвращаясь, однако, к нашему подвижнику, надо сказать, что, конечно же, столько непонятного и противоречивого относительно одного человека в принципе не могло быть постигнуто обывательскими мозгами, затянутыми паутиной и засиженными мухами. Когда эта счастливая парочка, занятая друг другом, катила на велосипеде по пыльной летней улице, смеясь и добродушно улыбаясь встречным, город трясло, а бабка Суклита прямо сказала, – «Яны жить ня будуть!» Однако Геннадий крутил педали, а Лена, сидя на багажнике, беззаботно болтала красивыми загорелыми ногами, откинув назад прядь золотистых волос и обхватив своего суженного руками.

Нужно отметить, что конечно, духовой оркестр нельзя считать каким-то необычным достоянием. Такие оркестры были и на крупных предприятиях, и в местной пожарной части. Но джаз-оркестр в глухом районном городке, это ещё необычнее, нежели волосатые «битлы»!

Репетиции шли бесконечно, энтузиазм был почище, чем при первом полёте человека в космос, а пальцы Апранина завязывались узлами от неведомых доселе аккордов и техники звукоизвлечения. Блюз, свинг, диксиленд, босса-нова…

Наконец программа была сделана, и патриархальная провинция услышала в волшебной кружевной вязи джазовой обработки и «Beatles», и Луи Армстронга, и Дюка Эллингтона. Кружева эти, правда, иногда были похожи на штопаную авоську, но лиха беда начало, и вечера танцев в ДК

были испытательным полигоном для апробации новых направлений, форм, вариантов звучания, да и просто для музыкальных экспериментов.

Всё же, чтобы не перегружать неведомыми джазовыми новациями неокрепшую нервную психику аборигенов и не отвратить их навсегда от достижений цивилизации, а, наоборот, постепенно приучить к ним, было решено разбавлять программу чем-нибудь более привычным для их слуха, например песней «Увезу тебя я в тундру» из репертуара «Самоцветов».

Менялось, конечно, постепенно менялось, дорогой читатель, и техническое музыкальное оснащение. В первую очередь это, легендарная «Радуга» с двадцати пяти ватным усилителем, с большой красивой прямоугольной акустической колонкой, хоть и одной, но зато из лакированного дерева и с лицевой стороны она была задрапирована благородной серо-золотистой тканью. Мало того, в арсенале новоявленных, но уже постепенно признаваемых джазменов, появилась ионика «Юность», доселе невиданный клавишный инструмент, способный издавать неслыханные звуки вроде органа и прочие космические таинственные звукосочетания.

Окрыление было таким сильным, что немедленно коллективу потребовалось достойное название, сценические костюмы, как у тех же «Самоцветов», например, ну и вообще своё сценическое лицо.

Лицо планировалось выработать в самое ближайшее время в процессе творческого роста, костюмы были пошиты, а в качестве названия взяли древнее имя родного города. Название это было нанесено на полупрозрачный пластик лицевой стороны большого барабана ударной установки, а вовнутрь барабана установили электрическую лампочку!

На затемнённой сцене, при сумрачной и вынужденно «выборочной» фронтальной подсветке от наполовину разбитой рампы, свечение большого барабана, сотрясаемого педальной колотушкой, создавало внутри оркестра мистическое ощущение бьющегося сердца.

Когда после репетиции, после танцев или после концерта, усталые и молчаливые собирались они в своей комнате, называемой всеми музыкантами мира «оркестровкой», то выключали свет и снова включали большой барабан. Они отрезали белые капроновые пробки и открывали длинные бутылки с сухим «Рислингом», которые смирно стояли на клавишной «Юности», пили прохладное кислое вино и заедали жареной зайчатиной или дикой уткой, которой, как всегда, угощал Ваня Фурсей, их барабанщик.

Если сказать о нём пару слов, то следует отметить следующее: какой он был музыкант, вопрос спорный, и судить об этом, видимо, можно по-разному, но то, что он был замечательный охотник, хороший добродушный и очень компанейский мужик – так это точно!

В своё время Иван играл с ними в оркестре на контрабасе, смысл и цель игры на котором он видел исключительно в том, чтобы грациозно крутить несчастный инструмент на блестящей ноге вокруг его оси и мученически запрокидывать при этом голову назад, открывая рот.

Он очень любил одеваться строго в чёрное, но непременно галстук, бабочка и носки имели блестящие парчовые вкрапления. Где он доставал эти вещи в то непростое время, уму непостижимо!

Так вот, нечленораздельное басовое буханье, сплошное непопадание в ноты, которое, кстати, Ваней и не предусматривалось, в шумном танцевальном зале до поры до времени прощалось, хотя и доводило Геннадия до «белого каления». Но когда оркестр вышел на концертную сцену, под спокойное пристальное восприятие публики, нужно было что-то делать, и Ивана пересадили за барабаны и тарелки. Слава Богу, нот там не было, а ритм был ему вполне по зубам. Правда и здесь неугомонный позёр нашёл свою изюминку и время от времени подбрасывал вверх барабанные полочки, пытаясь вертеть ими в воздухе. Палки, подпрыгивая, раскатывались по всей сцене и падали в оркестровую яму, а публика хохотала, глядя на невозмутимого «Гареткина». Иван упивался своей виртуозностью, искренне не понимая, что высасывает последнюю кровь у их руководителя, получившего с лёгкой руки Апранина пожизненное и уважительное имя «Шеф»!

После выступления, под возмущённые крики Шефа, вынужденно молчавшего на публике целый час, Ваня глубоко и искренне, со слезами на глазах, чтобы не выперли из оркестра, раскаивался в безобразиях. Он виновато собирал свои злосчастные палки в небольшую коробку, которую… тут же снова приносил на очередное выступление и заранее прятал её от Шефа за свой большой светящийся барабан, а все остальные улыбались и делали вид, что не замечают, предвосхищая весёлый разнос после концерта.

И снова был полумрак в «оркестровке» и подсветка в большом Ванином барабане с залихватской надписью, и вино на клавишах, и жареная дичь, и умиротворение, расслабленность и шутки, и музыкальные байки непревзойдённого рассказчика и юмориста Шефа Геннадия, и смех. И Апранин вполне мог бы стать настоящим музыкантом, но…

…Школа осталась позади, выпускной вечер рассеялся как дым, и герой наш отправляется с чемоданом со сборного пункта областного военкомата для поступления в военное училище в один из подмосковных городов.

В последствии, он, конечно, очень сожалел о погибшей стезе профессионального музыканта, но тогда поступить иначе просто не мог.

Начинался выпускной класс, когда его старший брат, лейтенант, попал в тяжелейшую аварию. И хотя он чудом остался жив, всё равно прерванная офицерская преемственность воспринималась в семье как трагедия. Юрий, воспитанный в обстановке, где вопрос долга и чести никогда не был вопросом, всё прекрасно понимал – от него требовался поступок и он его сделал.

Детство, дорогой читатель, как известно, долго тянется, а в один прекрасный момент оглянулся, и нет его. Маячит оно где-то на горизонте туманной памяти, но жизнь захлёстывает и не даёт остановиться!

Юрка Апранин поехал и поступил! Это была его победа, и всё остальное уже было не важно!

«Папа, мама, я курсант», – пришла домой радостная телеграмма!

Золушка из Заборья

Подмосковный август того года был как в Синайской пустыне. Природа, изнывая от жары, в безнадёге и мольбе протягивала к выцветшему белёсому глухому небу свои пыльные пожухлые листья, горели торфяники, но дождей не было уже больше месяца, и ничто не предвещало перемен…

Строевой плац, исполосованный белыми линиями и прямоугольниками вдоль и поперёк, расположенный в самом центре училища и отделённый от штаба тополиной аллеей, был раскален, как сковородка.

Новоиспечённые юнкера в новенькой форме, висевшей на них как мешок на палке, в начищенных сапогах, с остервенением лупили запёкшимися подмётками в пышущий жаром асфальт, словно пытаясь выбить из своих мозгов все возможные мысли кроме одной: быстрей бы всё это кончилось!

У заместителя комвзвода Пашки Подольского, поступившего в училище уже после полутора лет срочной службы на южном ракетном полигоне, и теперь гонявшего их строевым шагом, всё-таки было сердце. Поэтому объявлялся небольшой перерыв, пользуясь которым недожаренные караси ныряли в близлежащую курилку, расстёгивали крючки на шее и быстро пускали сигарету по кругу, так как пять минут пролетали мгновенно.

И снова капли пота, начиная свой путь на стриженом затылке, проходили по взмокшей спине и скатывались в раскалённый сапог.

Нет смысла, дорогой читатель, описывать в деталях курсантскую службу и учёбу, но показать небольшой кусочек первых дней курса молодого бойца (КМБ) просто необходимо. Дело в том, что после привычной, беззаботной домашней жизни, такое существование, в условиях жёсткой бесцеремонной воинской подчиненности и неведомых доселе физических и психологических нагрузок, требовало от молодого человека проявления настоящего мужского характера. Кроме того, все знали про соблазн, что до принятия воинской присяги в любой момент можно отчислиться и уехать домой, не рискуя отправиться служить в войска простым солдатом. И некоторые сходили с дистанции. Апранин не допускал подобной мысли по двум причинам: во-первых, делать дома было нечего, поскольку одноклассники все разъехались и наверняка почти все поступили, кто куда хотел, а во-вторых, он не знал, как посмотрит в глаза родителям и что скажет.

Таким образом, малодушию просто не оставалось места. Август заканчивался, жара спадала, и третьего сентября Юрий со своими однокурсниками принял воинскую присягу, посмотрел, по традиции в клубе «Авиатор», фильм «Офицеры» и окунулся с головой в курсантскую жизнь. Жизнь, очень своеобразную, сочетающую в себе обыкновенный солдатский быт, службу в нарядах и караулах, гусарское щегольство и манерность будущего офицера, студенческое «корпение» на лекциях и в лабораториях, сдачу рефератов, курсовых и прочую экзаменационную нервотрёпку. Эта школа была отменной, и закалки хватило на всю оставшуюся жизнь.

Ровно через год некое подобие курса молодого бойца повторилось. В середине июля, прямо накануне отпуска, с целью проверки психологической устойчивости, командование организовало преодоление огневой полосы. При всей своей условности, это испытание было вовсе небезопасным.

Бежать нужно было в противохимическом защитном костюме (ОЗК), в противогазе, с автоматом и аптечкой, по пересечённой местности, по траншеям, завалам и руинам зданий. Всё это хозяйство было обильно полито напалмом и полыхало огненной стеной. Кроме того, нужно было вести огонь из автомата, правда холостыми патронами и, сделав обезболивающий укол манекену в такой же амуниции, вынести его к финишу и самому не сдохнуть, поскольку погода была и так около тридцати градусов, безо всякого напалма.

Апранин бежал лихо, перескакивая через кирпичи и горящие коряги, густо поливая автоматными очередями в осатаневшее солнце, злорадно ухмыляющееся сквозь клубы чёрного дыма. Подскочив к манекену, он сходу вогнал ему в задницу иглу противошокового шприц-тюбика и уже хотел взгромоздить бедолагу на плечи, как вдруг неожиданно манекен ожил, подскочил и как мустанг, выдав Апранину трёхэтажную «благодарность», скачками понёсся в сторону пожарных машин стоящих вдоль финишной линии.

Через несколько секунд и Юрий, давясь от смеха, сбросив с себя защиту и форму, вместе с остальными участниками огненного прорыва подставлял потное разгорячённое тело под прохладную струю пожарного брандспойта. «Манекена» он вычислил сразу же, поскольку тот, всё ещё дико озираясь по сторонам, держался за «излеченное» место, пытаясь, видимо, определить «спасителя» или выясняя, не узнали ли его самого. Как бы там ни было, эта ситуация явно напомнила миру, что, делая любое дело, филонить глупо, вредно, а иногда даже и больно.